Двадцать лет я работаю в газете. В последние годы мы много пишем о ветеранах войны. Задание сверху, потому что о каждом из участников рассказано было в нашей газете уже не раз. Но с каждым годом – ветеранов все меньше, и мы напоминаем...
Помню, как давала информацию о том, что будут приводиться в порядок могилы участников, и не упомянула, что – не всех. В военкомате возмутились – мол, нам теперь стали звонить родственники всех, кто воевал, а раньше их было много, и денег не хватит на такое количество! Под благоустройство могил попадают лишь недавно умершие. Показная забота о последних единицах!
Мой дедушка не воевал. Когда в школе, к Дню Победы мы писали поздравительные открытки участникам, я знала, что дедушку поздравлять не нужно. Долгие годы он почти не говорил о своей судьбе, молчала и бабушка - может быть, щадя мое детство.
Я просто знала, что дедушка – честнейший человек, который не возьмет и копейки чужой, который столько всего знает, который справедлив и добр.
Он был сыном сельского учителя из села Волынцево, что близ города Сумы. Трое сыновей росло в семье, и все старались получить образование. Занимались днями и ночами, но поступили в московские институты. Если прадед мой помимо учительства был регентом церковного хора, человеком старой формации, то дети его искренне приняли революцию, веря, что она принесет добро.
До конца жизни дедушка воспринимал Ленина так, как могли представить его мы, юные, через детские отфильтрованные книжки – «самый добрый, справедливый, умный».
Когда обсуждался проект памятника жертвам сталинских репрессий, дедушка писал в Москву, предлагая свой вариант: Ильич стоит, обнажив голову, над погибшими соратниками.
Посадили дедушку за то, что в годы учебы в Тимирязевской академии у него был друг из Сирии – тоже студент Сурур. Сперва вызвали, предложили стать осведомителем, а потом, когда он отказался – посадили.
Он мало рассказывал о пытках, через которые прошел. Подвешивали на дыбе, били так, что он оглох на одно ухо, заставляли стоять сутками – пока из ног не начинала сочиться сукровица. До конца жизни дедушку мучило то, что он подписал признание, обвинявшее также его отца и брата – они оба погибли в лагерях. Погиб там и другой мой прадед – отец бабушки.
Но никогда, у нас, внуков, не было мысли – обвинить дедушку, что не выдержал, что сломался. Сами мы не знали таких мук, и тоже вряд выдержали бы подобное.
Реабилитированных не поздравляют, не чествуют в скорбный День памяти.
Когда им стали давать талоны на продукты в магазинах, где отоваривались ветераны ВОВ, привыкшие к почестям старики с орденами, косились на таких как дедушка. Говорили: «Что здесь, рядом с нами, делают эти недобитки?»
***
Когда в 80-ые годы, в прессе стали печататься материалы, разоблачающие Сталина и его окружение – дедушка потерял зрение. Он читал ночами напролет: очки плюс лупа, потому что видел уже совсем плохо.
Пришли в руки первые издания «Архипелага ГУЛАГа», черные книжки в ненадежном переплете. «Колымские рассказы» Шаламова, «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург.
И все же два произведения у меня стоят наособицу.
«Побежденные» Ирины Головкиной.(Как я плакала взахлеб, закрывшись на балконе, чтобы никто не видел - над судьбой Аси и Олега, как писала им стихи...Такое это было родное, семье нашей близкое) и «Наскальная живопись» («Сколько стоит человек») http://www.gulag.su/copybook/index.php?eng=&page=0&list=1 Евфросинии Керсновской. Не поверила бы, что есть книги, способные так глубоко потрясти, переделать, перекроить душу взрослого уже человека.
Невольно вспоминается строки из «Блистающего мира» Грина – «художник рассек душу, вставив алмаз». Это – о художнике, о созданном мире.
Жизнь же Керсновской, ее подлинная жизнь – уникальный пример, позволяющий гордиться тем, что принадлежишь к роду человеческому, к которому принадлежала и она.
Помню отзывы тех, кого «наводила» впоследствии на эту книгу:
-Боже мой, так просто написано, безо всяких изысков, и так потрясает...
Читая, мы невольно отождествляем себя с главным героем. Но во время чтения мемуаров Керсновской, для меня – человека «безрукого» и маловыносливого - это было невозможно. Я просто смотрела из-за ее плеча. И с первых же глав, где еще не было самого страшного – я уже безоговорочно, беспредельно восхищалась ею.
Тем, как она подняла свое хозяйство, как у нее получалось все – и пахать на волах, и сделать чудо-коня знакомому ребенку, и изготовить традиционные блюда пасхального стола.
В ней соединилось все лучшее, что может быть присуще человеку – острый ум, доброта, жажда знаний, в полной мере – чувство справедливости и собственного достоинства. И ее мужество, которое ей никогда не изменяла. А быть такой бессеребренницей и уметь так радоваться жизни, могли, кажется, только святые.
И ее руки...
Может быть, скорее всего...даже если бы она ничего не умела – одной ее душевной силы хватило бы, чтобы не скривить душой. Но она умела все.
«Живя годами в трагедийном мире, как-то смиряешься с постоянной болью, научаешься даже иногда отвлекаться от нее. Утешаешь себя тем, что страдание обнажает суть вещей, что оно — плата за более глубокий, более близкий к истине взгляд на жизнь.
В этом смысле моя судьба в лагере была завидной. Точно некий Редактор обдуманно направлял меня для сбора материала на самые различные круги преисподней, где я могла видеть столкновения характеров, поступков, мыслей в наиболее резком свете» - писала Евгения Гинзбург.
И еще одна цитата оттуда же: «Мы внимательно наблюдали работу воронежских религиозниц. То, что они делали, казалось нам черной магией. Как аккуратно и быстро получается у них подруб. Какие размашистые, согласованные движения приводили в действие их пилу! Как покорно падало в нужную сторону дерево к ногам тех, кто с детства знал физический труд!»
К книге Гинзбург у меня сложное отношение, но эти два момента запомнились.
Лесоповал был ужасом для заключенных «слабосильных интеллигентов». Помню по рассказам дедушки – бригаду «слабосилок», которой руководил сын художника Поленова.
А Керсновская прекрасно работала везде: хоть лесоповал с его вековыми деревьями, хоть никогда до того не виданная шахта, хоть труд медика – она еще и кровь там сдавала, чтобы помочь другим заключенным.
Во время первого чтения, сколько раз замираешь, ожидая, что хоть в чем-то дрогнет она. Вот сейчас приговорят к расстрелу....набросятся уголовники...перебросят из сносных условий в нечеловеческие...Притихнуть, смолчать, отступить... Но она проходит через все испытания, сохраняя такую внутреннюю свободу, завораживая такой Красотой Человеческой, что после – в трудные часы собственной жизни, всегда будешь вспоминать «путь Керсновской», «житие Евфросинии»
А показательный «товарищеский суд» над Керсновской в последний период ее работы в Норильске читается так, как...Это трудно передать словами.
Первая любовь, часто к какому-нибудь литературному герою... Рыцарство...И вот так, с перехваченным горлом, с бьющимся сердцем, читаешь описание этого «суда». Этот поединок. Поединок Керсновской – с безжалостной машиной власти.
Она была не первой
«Маслова судили «товарищеским» судом за то, что он «морально разложился». Это предлог, для того чтобы организовать позорное зрелище, когда беззащитного человека дружно топчут его же товарищи, а он, как червяк, извивается и умоляет о пощаде» - пишет Е.К.
Но об Евфросинию Антоновну – споткнулась система! Надо поговорить с людьми - хоть что-то подобное пережившими, чтобы представить себе, как же было им тогда страшно!. Наверное, нынешнее поколение уже не сможет себе это вообразить. Это был ужас – сказать не то слово, ожидать за него расплаты, которая могла сломать жизнь не только неосторожного человека, но и его близких.
И в это время говорить так свободно, как говорила Керсновская! Кажется, даже стоять с нею рядом, ощущая ее внутреннюю силу, это значило уже хотя бы недолго – но дышать вольным воздухом.
Можно бесконечно обращать внимание на все новые и новые грани этого бриллианта человеческого. Даже в чем-то мелком, незначительном вроде бы... После долгих лет лагеря, после Норильска приезжает Е.К. в Москву. Кажется – на другую планету перенеслась. Но у нее тот же спокойный, полный достоинства взгляд - разочаровала столица. Немногое здесь достойно восхищения – картины старых мастеров в Третьяковке, метро...Никакого слюнявого восторга, присущего хотя бы нынешним – когда они из-за границы возвращаются.
После публикации о Керсновской в нашей газете, в редакцию пришел человек, который знал ее по Норильску. Герман Иванович Шмелев, который работал вместе с ней в самые тяжелые годы, в Норильских шахтах. Он вспоминал(привожу полностью, это нигде не опубликовано):
-В 1955 году прозвучал призыв от партии и правительства: «Нужно ехать – осваивать Север». Тогда мы не смогли отыскать Норильск на карте. В действительности он был, там работали заключенные, но когда мы узнали – куда предстоит ехать, то спрашивали вербовщиков:
-А где это?
-На севере Красноярского края, - отвечали нам.
Договор я заключил, что буду работать кузнецом. Но когда мы приехали – двенадцать человек, нас с самого начала пуганули: «Здесь же одни зэки, одни каторжане, тут на каждом углу режут-убивают. Зачем вас сюда принесло?».
Да куда ж теперь денешься. С аэропорта нас привезли на железнодорожный вокзал, там были «покупатели». И вот - все мои ребята пошли на шахту, хоть шахты мы до того в глаза не видели, а мне – не оставаться же одному? Решил, что тоже стану шахтером. Но когда начальство узнало, что я кузнец – обрадовалось:
-Нам кузнецы - по горло нужны. Будешь у нас на вес золота!
Весь Норильск тогда был сплошной зоной. Дали мне пропуск, пришел я к механику. Он спрашивает:
-Ты буровые коронки делать умеешь?
Показал мне эту деталь.
-Конечно, сделаю, - говорю.
Вышел я в цех. Вокруг одни каторжане. Мы с товарищами смотрели на них с опаской – думали, они все звери. Когда я начал работать, один подошел:
-Ты что, падла, пинцеты сюда приехал делать?
-Почему, - говорю, - пинцеты? Инструмент вам…
И вот там я узнал Евфросинию Антоновну Керсновскую. Она пришла ко мне и сказала:
-Ты вот коронки делаешь, так угол немножко измени, чтобы удобнее было бурить.
И потом коронки моего производства славились на всей шахте.
Керсновская приходила, мы общались, разговаривали о производстве. Она мне подсказывала – ты вот это сделай так, а это так. И еще – коронки брала. Их затачивали в цеху, бурильщики приходили, свои коронки забирали, и шли в шахту.
Женщина она была такая…нельзя сказать грубая…жесткая. Спуска никому не давала. Ни администрации, ни нашим ребятам. Ребята ее побаивались даже. Потому что она физически здоровая женщина была. Но запомнилась - как прекрасный человек. И память о ней у наших шахтеров, у нашей шахты…осталась у всех очень хорошая (плачет).
Образ жизни она вела обособленный. С ней особого контакта никто не имел. Жила она отдельно в бараке, в комнате. Да еще кгэшники… Она иногда что-нибудь начнет говорить, так кгбэшники старались ее отодвинуть. И Керсновская, зная, что за ней присматривают, особо не распространялась – о себе не рассказывала. Слухи ходили, что она «баронесса», говорили даже – «гермафродит», потому что она ходила в штанах, а женщины тогда брюк не носили.
Было один раз – приехали кгбэшники на шахту и говорили нам, что она такая-то, разэтакая…
А как она работала! Там была норма в шахте большая – сколько тонн угля на человека надо добыть. И все ведь вручную, машин не было. Это, кажется, Керсновской было выражение – норму она называла «лошадиная доза». В таких условия столько дать угля – это было очень тяжело!
Потом уже пошло – приехали ребята с Кузбасса, начали внедрять технику, появились Герои социалистического труда…
А Керсновская добровольно учила ребят в шахте - как правильно бурить. Ребята говорили – так как она бурила, не дай Бог за ней было гоняться! Сколько она делала – не каждый молодой парень мог столько пробурить. Очень крепкая женщина была. И старше нас намного.
Из воспоминаний Евфросинии Керсновской: «С закрытием «Западной» шахты все начальство хлынуло на другие шахты. Но они отвыкли от настоящего труда. О том, чтобы им пойти работать бурильщиками, крепильщиками или слесарями, не было и речи. Значит, кого-то надо снять, чтобы на освободившееся место устроить это «перелетное» начальство. Но кого? Как всегда в первую очередь убирают женщину, выполняющую «мужскую» (то есть хорошо оплачиваемую) работу.
Разумеется, первой, кому пришлось уступить свое «звание и чин», была я. Но я бросила вызов всем перелетным начальникам и «молодым энтузиастам» – всем, кто боялся тяжелого физического труда. Я стала бурильщиком, то есть взялась за самый тяжелый и ответственный труд, требующий, кроме огромной затраты силы, большого опыта, смекалки и храбрости.
Это, безусловно, самая тяжелая из работ, которые мне приходилось выполнять в шахте. Бурильщик обязан обеспечить свою смену углем и оставить своим сменщикам подготовку, то есть достаточно угля, чтобы навалоотбойщикам было что грузить, пока их бурильщик им подготовит поле действия. Нелегко было тащить ежедневно из сверловой километра за три, а то и больше, электросверло, весившее 19 кг, с кабелем и взрывобезопасным штепселем, и двухметровую штангу! Все нужно проверить, опробовать. И сколько возни с кабелями, трансформаторами, рубильниками, пока все наладишь! Еще тяжелее – выносить из шахты все это хозяйство после работы, когда от усталости сам едва на ногах стоишь. Но цель была достигнута. Те из «энтузиастов», кто не сбежал, а прижился в шахте, начали присматриваться к выполняемой мной работе. Кое-кому из них, наверное, стало стыдно: если женщина не боится бурильного сверла, то почему бы не попробовать и самому? Наконец один из них, узбек Махмуд Мамаев, несмело подошел ко мне и, помявшись, выпалил:
– Антоновна, научи меня! Я тоже хочу бурить.
С радостью и большим терпением принялась я обучать Махмуда этой премудрости, стараясь не отпугнуть его трудностями. Вскоре еще двое – Горячих и Коромыслов – стали моими учениками».
Потом над Керсновской был товарищеский суд. Опять говорили, что она такая-сякая. Но никто же всерьез не верил, что она враг народа! Она же и взрывником работала. Как же ей могли доверить взрывное дело – у нее ведь и взрывчатка, и машинка – все было. Будь она «террористкой» - что хочешь могла бы взорвать.
В последние годы она уже работала не в шахте, а на поверхности. И мы не встречались. А когда при Хрущеве начали освобождать тех, кто по 58-й статье – один майор пришел ко мне в кузницу и заплакал: «Всю жизнь мне загубили, ни за что ни про что, а теперь реабилитируют».
Не довелось пока, и не знаю – доведется ли мне побывать в Ессентуках, на могиле Е.К. Но если так сложится судьба – перед этой могилой я встану на колени. Одна из вершин духа человеческого...из самых высоких вершин...