Черногорское помедвежье Каркаса

Всю ночь море было неспокойно – Черногорское помедвежье знаменито своими повесенними бурями – а утром – видно, вконец раздражённое солнечным, хоть и неярким светом – разыграло небольшой шторм, что, впрочем, никак не помешало моим братьям-абрекам совершить ежедневное обязательное паломничество на пляж, которое, признаться, уже изрядно осточертело – но кто бы осмелился спорить с рослым поджарым Тамерланом или маленьким упитанным Чингизом – нет-нет, кто угодно, только не я, хотя руку дам на отсечение – они такие же братья, как мы с Дельтой – сёстры; стелим роскошную кошму прямо на гальку, братья расставляют снедь и готовят непременный кальян; мы молча раздеваемся; море гудит норд-остом и швыряется альбатросами; кальян всё норовит завалиться набок, и Чингиз досадливо ругается себе под нос по-каркасски – до меня доносится «падмэ хум ом мани», и что это знает – одному Каркасу известно; меж тем, шторм расходится вовсе уж не на шутку, и наша кошма трепещет золотистой бахромой, отчего становится похожа на ковёр-самолёт; Дельта принимается было хихикать, но Тамерлан властной дланью ставит её на колени и легонько бьёт по девичьему личику внушительных размеров татуированным членом; Дельта послушно берёт в рот и, умело помогая себе руками, начинает наяривать «Седьмую симфонию»; Чингиз, кое-как совладав с кальяном, вытаскивает видавшую виды колоду таро и раздаёт карты в три кучки по шесть – мне, себе и Тамерлану; Дельту в игру никогда не берут, и она обижается, но виду не подаёт – истинной гейше должно скрывать свои чувства; тем паче наша Дельточка гейша не простая – выпускница самого Дома Рассветного Камня, обладательница Хризантемы Вавилона и, вообще, красавица, да к тому же и искусница знатная – Тамерлан вон уже дышит тяжело; играем в подкидного непереводного; выигрывает, конечно, Чингиз – вовсю передергивает, подкладывает и бьёт шестёркой туза, но Тамерлан этого по понятной причине не видит, а я… кто я такая, чтобы Чингиза-абрека за руку ловить; играем круг за кругом, и щёки мои уже пунцовеют от Чингизовых проигрышных карточных оплеух, и невольные слёзы слизывает ветер, и вот после очередного круга я кладу карты, прижимаю их камушком и иду к морю, а Чингиз сидит открыв рот от такой вольности, а Тамерлан поднимается на ноги, отирает живот и идёт следом, и кричит – эй, ты куда это, э? куда это ты, э? а я иду и вхожу в кипящую пенную круговерть, и вода тёплая-тёплая, и ноги мои утопают в бурливой прибрежной мути, и реву в голос, и не могу остановиться, и заблудший альбатрос вторит мне тоскливо и растерянно; куда это ты, э? – голгочет Тамерлан, рассекая тяжёлые волны и нагоняя меня мощным брассом – ты это куда, э? – хватает меня за волосы и топит, а я плачу – и оттого солёная вода хлещет мне в самое нутро; крепка рука Тамерлана-абрека, топит меня как котёнка, а я всё плачу – и море жадно ест мои глаза и ненасытно ощупывает своими когтями моё измученное сердце; и вдруг перед моим взором встаёт икона Всеблагого Ангела в Церкви Восьмого Пути, куда мы на днях еле упросились сходить; братья-абреки долго упирались – нехуй ****ям по соборам шляться – но, скривясь, уступили; Дельта сразу – к Светлому Углу свечку заупокойную ставить, а я, безбожница, пошатавшись, словно коровий хвост, повдоль икон – вдруг стала как вкопанная – Всеблагий Ангел смотрел большими грустными глазами, и в глазах тех сверкало что-то большое и доброе, и выбежала я из храма и понеслась домой, будто за мной кто гонится, а дома у братьев были гости, и Тамерланова и Чингизова щедрость лилась рекой, но мне было всё равно, и я ничего не чувствовала – ведь только что на меня смотрел – сам Всеблагий Ангел, и покуда не убежала я – успел сказать то коротенькое, чего словами не скажешь; даёт глотнуть воздуха мой убийца – и топит снова, и теперь уже держит дольше прежнего, и неповоротливая морская глубина быстро темнеет и расцветает яркими искрами; Дельта, я умираю, прощай, сестрёнка, сходишь ещё в ту Церкву, и теперь уже две свечки тебе ставить, а лицо твоё так похоже на лик того Ангела, и в глазах твоих – что-то большое и доброе, и если что не так – не держи зла; куда это ты, э? – доносится с поверхности, и я глотаю воздух, и ядовитая горечь выхлёстывает из меня толчками, и потом горлом идёт зелёная желчь, и долго откашливаюсь, покуда тащит меня за волосы рослый Тамерлан и потом швыряет рядом с «ковром-самолётом» и со злостью бьёт меня по губам своим членом, а я – пустая-пустая – как бочка из-под шербета – и что-то начинаю делать – то ли карты свои подбираю, то ли ещё что, только Каркас начинается медленно и неотвратимо клонится к зениту, и на загорелые лица Тамерлана и Чингиза набегает чёрная крылатая тень; братья моментально сворачивают свою богатую кошму и, бросив кальян, улепётывают в сторону Треугольного Дворца, что в ранних сумерках напоминает свернувшегося клубочком дракона; Дельта хлопает глазёнками и явно ничего не понимает; я зачерпываю горсть карт таро и взмётываю прямо в оскаленную морду норд-оста – а тот и рад – рычит плотоядно, кружит неожиданным подарком, вплетает оккультные кусочки картона в свою гриву и отфыркивается от морских брызг; стою с вытянутой рукой, точно указываю заблудшим кораблям, и несу руку назад, к плечу, и пальцы мои натыкаются на мягкий металл перьев и тонкий хрустальный венец; поворачиваю сколько могу голову – Всеблагий Ангел глядит аквамариновым взглядом, в котором светится что-то большое и доброе, и, не сказав ни слова, говорит мне – любовь моя, больше я тебя никогда не оставлю; и на следующее утро помедвежье Черногорья успокоилось, и установилась та самая золотая пора, которую так любят васильковые вальдшнепы.