Дыра в душе – и туда все проваливается. Эта пустота внутри сейчас вот-вот меня разорвет, распылит. Приходится прилагать колоссальные усилия, чтобы перетерпеть еще одно мгновение. Еще одно из многих-многих миллионов лет, может быть миллиардов... А может я тут и навсегда? Еще одно невероятное усилие, и еще одно мгновение из этой бесконечности пережито... А может и нет?... Возможно, оно просто повторяется до бесконечности – одно и то же. Разум полностью утоплен в этом страдании; я заставляю его вынырнуть (это особо мучительно), и до меня доходит – я в аду. Я нахожусь тут уже необозримо долго. Может быть, бесконечно долго. Но нет, когда-то я жил на земле, в обычном человеческом теле среди обычных бытовых проблем. И вся та жизнь – что мгновение перед этой бесконечностью страдания. Как будто ее и не было никогда. И то, что я там когда-то совершил – теперь проявило свои неотвратимые последствия.
Вокруг меня все коричневое – нет ни верха, ни низа – вообще ничего нет. И расстояний тоже нет. Я в центре этого коричневого пространства без расстояний. И, возможно, я тут навсегда.
Я припоминаю свою смерть.
...Будучи бестелесным, я ношусь среди пролеска. Вроде бы, знакомое место, только почему-то все в черно-белом свете. Я вдруг осознаю, что я умер, а передо мной – моя могила, совсем свежая. Еще сыра коричневая глина, и ничего над ней больше нет. Выстрелом в затылок мне разворотили череп, и сейчас я лежу тут закопанный. И жжет меня неимоверно сильное желание раскопать эту могилу и снова влезть в свое тело. Разум мне говорит – это невозможно: череп разворочен, тело уже подверглось тлению. Но желание снова войти в тело сильнее его голоса разума. Как завороженный, я стою перед могилой, не в силах улететь, и пытаюсь начать раскидывать землю, хотя понимаю, что не смогу этого сделать, ибо не имею тела. И тут я осознаю плачевную судьбу тех вечных скитальцев-приведений, кто так и не смог преодолеть эту некрофилическую привязанность к своему трупу. Вечно скитаются они над своими могилами, пугая людей. Собрав все силы воедино, я уношусь прочь...
Другой фрагмент всплывает в моей памяти. Я – в аду одиночества – в холодном аду.
...Я в своей комнате. Все расположено также, как и тогда, когда я еще жил на земле. Все на месте, только оно не настоящее – пустое внутри. И эта всеобщая пустота невыносима. В этом мире никого больше нет, кроме меня. Все мертвое, и вещи, и стены. На земле они были своими, являлись как бы продолжением меня. Я чувствовал их уют. Внешне здесь ничего не изменилось, только все это теперь чуждое и чужое мне. И это невыносимо. Все мои чувства, мысли, переживания как бы проваливаются в окружающую пустоту. И что бы я ни пытался делать, никакого отклика, никакого колыхания за пределами себя не услышу. Все это мертво.
Я подхожу к иконе и начинаю молиться. Но слова мои растворяются в пустоте, как круги на воде, и не доходят до Бога. А за иконой нет ничего – это не икона, а только видимость. Окружающий меня вакуум разрывает мою душу. Я вою, но беззвучно, ибо голос мой никому не дано услышать. Он так и исчезает в Ничто.
Тлеет маленькая искорка надежды. Этой искоркой является мое воспоминание о том, как я сидел в камере смертников и ожидал казни. Каждое утро я делал зарядку. Это было абсолютно бессмысленно, ибо меня должны были расстрелять, но именно поэтому я ее и делал. Я держал в форме свое тело, которое должен потерять через несколько дней. Ибо действие, направленное на самосовершенствование, самоценно вне независимости от внешних обстоятельств. Неважно, что со мной сделают – здесь и сейчас я должен остаться собой.
Прорываясь сквозь собственный вой одиночества, я выхожу на улицу и залезаю на крышу своего дома. В этом аду покинутости единственное спасение – действие. Надо что-нибудь делать, каким бы бессмысленным это ни казалось. Что может быть бессмысленнее, чем учиться летать, когда ты единственный в мертвом мире, подобном миражу? Я прыгаю с крыши, пытаясь взлететь – глупо, конечно, и у меня ничего не получается. Но ударившись о землю, я не разбиваюсь, и пытаюсь повторить это еще раз. Еще и еще. Я потерял счет попыткам, когда стали появляться первые люди...
...Еще один фрагмент. Кругом красно и стоит всеобщий вой. Все мучаются. Их мучают. Все как бы сливаются в этом ставшем едином страдании, и для каждого из них оно по-особому непереносимо. И я один среди них. Что это?! Я вижу здесь тех, кого сам, в свое время, подтолкнул сюда, и ничем не могу им теперь помочь. И мучиться мне тут столько же, сколько и им. Ад – это когда ничего не можешь сделать. Стоит хоть на секунду расслабиться – и дикое страдание разорвет тебя, и каждая твоя пылинка будет повторять это неимоверное страдание, умножая его, тем самым, в миллиарды раз. Ничего здесь не может быть нового, только всеобщее мучение, и, чтобы остаться на том же уровне мучения, необходимо прилагать все свои силы. Боже, что за усталость от этого! Но о ней даже некогда думать. Когда я жил на земле, то наивно полагал, что сильно страдаю. Тело, подобно плотине, сдерживает поток страданий, пропуская через себя лишь маленькие ручейки – столько, сколько человек в состоянии вынести. Потому что тело устает и всегда может отключиться. Когда умираешь, вот тогда-то по-настоящему эту плотину и прорывает. Бедные самоубийцы!...
...Как давно все это было? Я – в коричневом аду. Было ли все это? Было ли что-либо иное кроме вечного коричневого ада? Некогда думать, надо перетерпеть еще одно мгновение, еще одно из вечности. Мое сознание снова замутняется неимоверным страданием. На земле это состояние назвали бы сумасшествием – я бы тогда все ломал, крушил и не замечал, что происходит вокруг. Но здесь нет ничего, кроме безразмерного коричневого пространства, и крушить нечего. Я хочу спасения, я надеюсь на спасение, и тут понимаю, что бывает ад бесконечно худший, когда не только невозможна надежда на спасение, но невозможно и само желание спасения. Это ад неприятия самого себя по сущности, когда ты сам и являешься наказанием для себя. А мысль о воскресении в нетленном теле и есть то, чего ты больше всего боишься – полное восстановление себя, от которого ты все время пытаешься убежать...
...Вспоминаю, как в земной жизни у меня несколько дней подряд болело сразу три зуба. От боли я чуть не сдвинулся – ни лежать, ни сидеть, ни ходить не мог. Ни лекарства, ни народные средства не помогали. И тогда я начал анализировать, а что именно невыносимо в боли. Невыносимо, когда стараешься перетерпеть каждый новый момент, а последующий приносит с собой точно такую же боль. Боль – это некая длительность. И я создаю эту длительность, когда стараюсь дождаться следующего момента. Наверное, надо просто сосредоточиться на непосредственно настоящем моменте, принять его, отрешившись от непосредственно предшествовавшего и непосредственно последующего. Т.е. отрешиться от длительности, а значит и от боли, которой вне длительности не бывает. И тут меня осеняет мысль – боль есть лишь мое испытание, чтобы я научился терпеть ад, где она будет куда как невыносимее. Я сразу сосредоточился на моменте боли, отрешившись от всего остального, и возблагодарил Бога, попустившего для меня это испытание, за заботу обо мне. Боль исчезла в то же мгновение. С тех пор у меня никогда не болели зубы...
...Островок моего сознания спрашивает: может ли быть что-нибудь страшнее этого коричневого ада вокруг меня? Ответ тут же материализуется рядом в виде огромного, омерзительного, трупноразлагающегося слизняка. Я испытывал отвращение в земной жизни к червям и мокрицам, а иногда и к людям. Теперь же я увидел перед собой овеществленным само отвращение. Я завибрировал в панике: неужели этот слизняк двинется на меня? Он и двинулся, урча изнанкой сексуального сладострастия. Паника во мне взорвалась, но я решил принять настоящий момент, что бы в нем ни происходило, принять непосредственно данное, отрешившись от прошлого и будущего. Я принимаю все, чтобы остаться самим собой. Я не побегу от себя, а от трупного слизняка все равно не убежать. И сквозь это принятие я вижу, что трупный слизняк – иллюзия, как и весь коричневый ад, порожденная лишь мною. Я провел в аду миллионы лет и мог бы провести еще миллионы, если бы этого не осознал. Но выход из ада всегда приходит неожиданно, в самый страшный момент отчаяния. Пелена иллюзии спадает с моих глаз, и я обращаюсь к Богу. Я воскресаю в нетленном теле в вечной жизни.
Томск, 1996