Они вышли, и я слышал, как, идя по коридору, Марсель что-то оживлённо говорил Холмсу, а тот с готовностью отвечал тихо и кратко. «Господи боже, - подумал я. – Ну, отчего это меня так заедает? Неужели, я рассчитывал на вечную благодарность Холмса за то, что старался быть его глазами последний месяц? И кто я, спрашивается, после этого? Самовлюблённый кретин! Я должен радоваться тому, что Холмс становится прежним, а вместо этого я чуть ли не готов вернуть ему слепоту, лишь бы снова в полной мере ощутить свою значимость. Кулаком бы себя по уху стукнуть – лучше всего». Но доводы рассудка что-то мне ничуть не помогали.
Их не было очень долго. Так долго, что я устал ждать и хотел присоединиться к ним, что я успел уже передумать, что я ходил по номеру по примеру Холмса, задевая углы, что я сел, наконец, в кресло и незаметно для себя задремал.
Меня разбудило чирканье спички - только что вошедший Холмс зажёг лампу, потому что успело стемнеть.
- Ты что, всё это время ждал меня? – его голос звучал непривычно мягко, с той интонацией, которую я уже почти забыл за последний год.
Я потёр глаза и откровенно зевнул:
- Какое «всё это»?
- Сейчас почти два часа ночи. Я думал, ты спишь давно.
- Я и сплю давно.
- А почему же не в кровати?
- Матрас всё ещё сырой, - нарочно, чтобы смутить его, буркнул я.
Он вспыхнул, как лучина – сразу и сильно. Но сказал тихо:
- Не лги, давно высох. Двое суток прошло, больше.
Я слегка устыдился своего агрессивного порыва и поспешил отвести глаза. Но сказал упрямо:
- Значит, он всегда здесь сырой. Надо съезжать куда-нибудь из этой дыры, - и снова зевнул, на этот раз не по-настоящему. – Что Марсель говорит? Они нам позволят съехать? – и только сейчас сквозь гадкое и противоречивое удовлетворение вымещенной обиды до меня вдруг дошло, что именно он мне ответил, и я заморгал:
- Два часа ночи?! Где ты был столько времени?
Он усмехнулся и протянул руки над давно погасшими углями:
- Я не помню, где я был, Уотсон.
- Ты что, пьян?
- Нет, - он быстро развернулся ко мне и в доказательство дыхнул. От него пахло табаком и полынью, и зубным порошком, и чем-то слабым, но тошнотворным, как, наверное, и должно пахнуть изо рта курильщика в два часа ночи, но, ни в коем случае не спиртным.
- Кокаин? – испугался я.
- Нет, опять не угадал. Просто не помню. Я задумался и шёл, не глядя по сторонам, пока вдруг не осознал, что стою один посреди какого-то пустыря. Пришлось спрашивать дорогу... – он помолчал и сказал уже по-другому: - Ложись спать, Уотсон. Брось эти бредни насчёт матраса. Ты провёл на нём ночь, когда он был, уж точно, сырой, и даже не отодвинулся, так что...
- К чёрту матрас! С тобой-то что происходит?
- Наверное, я и впрямь схожу с ума.
Он сказал это обыденно – просто ответил на вопрос, предположив самое, на его взгляд, вероятное. И именно от этого мне сделалось не по себе.
- Поподробнее нельзя? – спросил я. – Я о симптомах твоего сумасшествия... Холмс, ты что молчишь?
- Я снова слышал скрипку, - ответил он, глядя в камин. – Уотсон, я страшно озяб и устал. Я лягу, - он стал снимать пиджак, руки его дрожали.
- Скрипку? – переспросил я. – Ну, что скрипка? Ты и в Лондоне её слышал. Кто-то из домочадцев Благов играет в той же манере, что и Сони – только и всего... Ну, что такое! Выпей успокоительное, что ли...
- Давай, - вяло согласился он, напугав меня этим ещё больше.
Я налил ему микстуру в рюмку, он выпил и лёг, отвернувшись к стене. Мне уже больше не хотелось спать от беспокойства и сутолоки мыслей, я чувствовал, что Холмс скрытничает не просто так. С ним произошло что-то такое, чего он стыдится, о чём не может себя заставить мне сказать, но и молчать, похоже, выше его сил. И всё-таки он молчит.
От успокоительного он заснул, но почти сразу начал ворочаться и стонать. Я подошёл к нему, ещё не зная, хочу ли его разбудить, чтобы прервать тревожный сон, как вдруг он, не просыпаясь, заговорил сбивчивым шёпотом:
- Это не она, я не опознаю труп, это не она, не она, я – слепой, я не опознаю труп, я не видел её лица, я не опознаю труп, не надо меня убивать, я не опознаю, не опознаю... – он повторял это раз за разом, всхлипывая и содрогаясь.
- Холмс, – тихонько позвал я. – Проснись... – и, когда это не подействовало, потряс его за плечо.
Он распахнул глаза так широко и резко, словно я рявкнул ему в ухо. Мгновение оцепенения и... О, этот знакомый, заученный мною, жуткий, нашаривающий жест и неуверенный голос:
- Уотсон...? Ты... здесь?
Должен признаться, я порядком струхнул.
- Ты что, не проснулся? – осторожно спросил я. – Холмс, посмотри на меня.
Глазные яблоки шевельнулись, но осмысленности во взгляде не появилось – глаза его оставались пусты, как открытые окна в глухую ночь.
Ещё осторожнее, осторожно-осторожно я спросил:
- Холмс, ты меня... видишь?
- Нет, - сразу же быстро и напряжённо ответил он. - Я ничего не вижу. У меня перед глазами сейчас висит плотный кровавый туман. Голова, Уотсон... Снова... – он застонал, закрыв глаза, и его тут же вырвало небольшим количеством жёлтой слюны.
- Я не знаю, что с тобой, - в панике проговорил я, сжимая его худые плечи. – Нужно возвращаться в Лондон, к Рауху. Возможно, это – последствия травмы, возможно – нетрадиционного лечения. Нужны условия, нужен консилиум. Мы не можем...
Он качнулся вперёд и обессилено ткнулся лбом мне в плечо. Тихо замычал от боли.
- Пусти, - шевельнулся я. - Я сделаю тебе укол.
- Успокоительное с мочегонным? – простонал он. – Не надо, уж слишком специфический эффект.
- Я ведь извинился за тот раз, - виновато напомнил я. – Не бойся, всё будет в порядке.
- Ладно, неважно... Сделай. Лучше уж уснуть, чем терпеть эту адову муку. Но... – он запнулся, сделав усилие, чтобы сдержать новый стон, после чего твёрдо, не терпящим возражений тоном заявил. - Я не уеду отсюда, Уотсон.
Я, молча, закрепил муфту иглы, откупорил флакон, набрал лекарство в шприц и только потом поинтересовался – кротко, без нажима:
- Почему?
- А почему ты всё это время не расспрашиваешь меня ни о чём?
- Я никогда не расспрашиваю ни о чём. Разве ты забыл? Закатай рукав, пожалуйста, - и сам помог ему с этим, потому что у него плохо слушались и тряслись руки.
- Но я буду говорить тихо, - помолчав, предупредил он. – Когда напрягаю голос, в висок словно бурав ввинчивается.
- Говори тихо.
Я сел у кровати, всеми силами стараясь сохранять спокойствие, потому что оно, похоже, передавалось Холмсу.
- Марсель провёл меня в номер, - заговорил Холмс и впрямь очень тихо. - Он был опломбирован, и тело оставалось там. Его только обложили льдом. Эти полицейские – хитрые лисы, они сразу имели в виду мне его показать – вот и позаботились о полной сохранности картины. Почему ты не пошёл туда со мной?
- Мне показалось, ты этого не хочешь. Ты последнее время то и дело срываешь на мне раздражение, я немного устал от этого, - честно ответил я.
- Да, наверное. Прости... Ну вот... Когда я увидел труп, я понял, что его убил Волкодав. Не сжимай мне руку, пожалуйста – ты сам знал, что я так скажу. Почерк очень характерный: первый смертельный удар, нанесённый с необыкновенной силой, а потом он кромсал тело справа налево – он ведь левша, никто другой ножом так не ударит. Мне и с киркой выжить повезло оттого, что он левша. Раух говорил, такой удар, нанесённый справа, уже не дал бы мне больше оправиться.
Я не проговорился Марселю о том, что это Волкодав – просто сказал, что удары наносил невысокий плотно сбитый необыкновенно сильный и леворукий человек. Это правда, я не покривил душой, а мои личные знакомства – моё дело.
Потом он повёл меня расспрашивать Анастаси Благов, хоть я и не рвался. Я заранее знал, что она ничего нам рассказывать не станет, несмотря на то, что, наверное, о многом догадывается. Марсель задавал вопросы, я задавал вопросы, она отвечала отрицательно, а я только видел, что она напугана. Девочка тоже была там, и больше всего я жалел о том, что не могу расспросить и её.
- И ты не попытался? Ведь она написала, что говорит по-английски.
Холмс поморщился – не то от боли, не то от моей очевидной глупости:
- Если бы она хотела, она заговорила бы со мной по-английски ещё в парке. А раз она так не сделала, а предпочла переслать записку, то у неё есть на то свои причины, а я не привык взламывать чужие намерения и секреты, как вор ссудную кассу. Не перебивай меня, Уотсон, - он шевельнул нижней челюстью, подавив зевок. - Не то я не успею договорить... Я не попытался. И ушли мы практически ни с чем. Марсель отправился после этого к себе, а я – к вокзалу. Волкодав – личность заметная, и коль скоро он следил за Благов, кто-то мог видеть и его. Я рассчитывал расспросить самых надёжных свидетелей на свете – привокзальных нищих, мальчишек-беспризорников, - на этот раз ему не удалось совладать с зевотой.
- Может, потом доскажешь? – неуверенно предложил я.
- Потом я не решусь. Слушай. На вокзале я разменял пять фунтов и начал свои расспросы. И вот одна женщина... – он вдруг замолчал, словно засомневался, стоит ли продолжать. Но теперь уже я подстегнул, почувствовав, что собака зарыта именно здесь:
- Говори!
- Одна женщина сидела там на ступеньках. Она была одета, как нищенка, в рваные лохмотья. Но, Уотсон, у меня тонкий нюх, даже в сырость и на морозе. Я почувствовал от неё запах, и этот запах... так не пахнут нищенки – это довольно дорогие французские духи «Ша Нуар парфюм де пари».
- Духи Сони? Я помню.
- Да.
- Я понимаю, к чему ты клонишь. Она показалась тебе похожей на Сони, и ты...
- И я хотел обратиться к ней, но она вскочила и бросилась бежать от меня, как чёрт от ладана.
- И ты не смог её догнать? – скептически усмехнулся я.
- И я стоял, как идиот, и, разинув рот, смотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом.
- Ты не побежал за ней потому, что побоялся обмануться, - убеждённо сказал я. – Тебя устраивает этот мир полуиллюзий, который ты сам себе создал, как тебя всегда устраивал мир кокаиновых грёз. И ты никогда не решишься до конца развеять эти иллюзии, пока...
- Пока что? – вскинулся он, и даже привстал на кровати.
- Пока они сами не развеют тебя, Холмс, - сказал я совсем не то, что хотел. А хотел я сказать: «Пока ты, наконец, не признаешься сам себе в том, что твои привязанности сильнее тебя и сильнее твоей хвалёной способности к самоконтролю, не признаешь за собой право горевать и сожалеть, не отпустишь свои натянутые чувства вылиться – плачем, криком, музыкой, даже, может быть, просто разговором со мной о Сони – о том, какой она была и как любила тебя, и как ты любил её, не признаваясь в этом до конца даже самому себе - а не об одном только её убийстве». - Итак, ты не стал её догонять?
- Я промедлил, - неохотно признался он. – Промедлил, а потом уже было поздно. Когда я свернул за угол, я не увидел её.
- И что ты стал делать дальше? – спросил я, уже догадываясь.
- Метаться по улице, стучать в двери, спрашивать, звать. Я кричал: «Сони! Сони!», - как обезумевший. А потом вдруг снова услышал ту же самую мелодию, то же самое исполнение – правда, приглушенно. И знаешь, откуда оно доносилось? – он снова привстал.
Я положил ему руку на плечо, надавил:
- Ляг, ляг, пожалуйста. Ты разволновался. Как ты себя чувствуешь?
- Из публичного дома, - продолжал он, не слушая меня. – Ты, надеюсь, ещё помнишь, что Сони при жизни была некоторым образом связана с заведением подобного рода? Значит, можешь себе представить, что я почувствовал, увидев красный фонарь над входом.
- Я даже знаю, что ты сделал дальше, - вздохнул я. – Вошёл туда?
- Конечно. Вошёл, как обычный посетитель. Заплатил деньги.
- Взял «девочку»?
- Пришлось. И начал её расспрашивать.
- Вместо? – усмехнулся я. – Или попутно?
- Какое тебе дело? – слабо огрызнулся он.
- Она, должно быть, удивилась...
- Не всё ли ей было равно, как проводить со мной время, если я за него заплатил. Но она ничего не знала об этой женщине.
- Или солгала тебе.
- Я, собственно, просто спросил, кто это играет на скрипке.
- М-м... А она?
- А она... - Холмс усмехнулся. – Она сказала, что на скрипке никто не играет, что мне, вероятно, почудилось. А скрипка всё это время звучала. Перестань так смотреть, я сам знаю, что плохо слышать музыку, которую никто, кроме тебя, не слышит. Но, как я ни настаивал, она твёрдо стояла на своём... А ты что думаешь? Может быть, мне и правда почудилось?
Я промолчал, в душе соглашаясь с тем, что этот вариант более вероятен, чем внезапное воскрешение Сони. Холмс тоже замолчал. Его глаза были закрыты, я подумал было, что он заснул, но, выждав немного, он заговорил снова:
- В общем, я ушёл ни с чем. Вышел на улицу – было уже темно... Переходя переулок, я оглянулся и посмотрел на освещённые окна дома, который только что покинул.
Я уже знал, что он скажет, и только вздохнул.
- Да, ты угадал. Она стояла и смотрела мне вслед. Пристально.
- Просто силуэт на светлом прямоугольнике окна, - сказал я устало, отводя взгляд.
- Просто силуэт на светлом прямоугольнике окна, - слово в слово повторил он с непонятной интонацией. - Уотсон! – его худые пальцы вдруг вкогтились мне в плечо с нешуточной силой, и он снова сел, дыша мне в лицо тяжело и чуть ли не разъярённо – Но ведь это же ты, Уотсон! Я с тобой говорю, а не с Раухом, не с Вильсоном, не с – чёрт его побери – Крамом? Ты меня первый раз видишь? Первый день знаешь? Ну! – он сильно, больно тряхнул меня.
- Я не понимаю, чего ты хочешь, - честно и отчаянно сказал я, ухватив его за запястья, чтобы он, наконец, перестал вытрясать из меня душу.
- Ты, в самом деле, думаешь, что я спятил?
- Нет, что ты... – удручённо пробормотал я.
- Только не лги мне! - прикрикнул он.
Я и не хотел ему лгать, но я не знал ответа. Холмс не особенно походил на психически больного и рассуждал вроде бы здраво, но при этом нервы его определённо были расстроены, и ещё как! К тому же, он явно снова употреблял кокаин, причём мы с Раухом сами его к этому подтолкнули, а значит, вполне мог обманываться, принимая за действительность болезненные иллюзии. А тут ещё непонятные приступы головной боли, пугающие меня неясностью - как причины, так и прогноза.
Выждав несколько мгновений и убедившись в том, что я всё равно не отвечу, Холмс разжал руки и сам весь обмяк. Нервная приподнятость сменилась у него полным упадком сил. Его плечи поникли, голова опустилась, он снова зевнул, даже не потрудившись прикрыть рот.
- Ложись, - сказал я, скользнув ладонью по его плечу. – Ложись поспи. Ты засыпаешь.
- Тебе лучше вернуться в Лондон без меня, - вдруг сказал он.
- Не говори ерунды. Никуда я от тебя не уеду.
- Меня скоро начнёт тошнить от твоих сочувственных всё понимающих взглядов, - сонно проворчал он, укладываясь.
- Найду для тебя противорвотное. Закрывай глаза.
Он послушно закрыл, но дышал слишком часто и неровно для засыпающего.
- Я не думаю, что ты спятил, - наконец, сказал я. – Здесь какая-то тайна. Её нужно понять. А для начала вычленить рациональное из сумбура твоих мыслей, чувств и воспоминаний. Давай поговорим об этом на свежую голову. А сейчас сделай милость, усни ты, наконец – скоро утро. У меня уже у самого голова раскалывается.