Когда я вспоминаю этот факт из своей биографии, то всегда чувствую некое стеснение в груди. А еще удивление. Уже столько лет прошло, а я все не устаю удивляться. Но начнем по порядку.
Болезнь, которая свалилась на меня в молодом и красивом возрасте, считалась неизлечимой. Но как-то плохо в это верилось. К тому же все мои многочисленные друзья и знакомые убеждали меня, что все будет просто замечательно. Ну, уж не знаю, насколько замечательно, но я выкарабкалась на радость всем. Однако по прошествии двух с половиной лет меня вновь шарахнуло, и шарахнуло крепко. И тогда я… ну, сдалась что ли. Устала. Надежду стала терять. Я к тому времени уже много что прочитала и знала, что если ремиссия* длится пять лет и более, то может стать постоянной, а вот если меньше пяти лет… А тут, нате вам, всего два с половиной года. А дальше-то что, господа? Снова больница? Да ни за какие коврижки! И я стала потихоньку лечиться сама, все-таки уже кое-что знала. Помнится, через десять лет меня встретила одна знакомая и сказала: «Ты тогда так плохо выглядела, я думала, что уже все… А теперь, ну, никакого сравнения! В общем, молодец ты». Молодец, не молодец, а обошлось как-то. Но я отвлеклась.
В тот период я работала немного и скромно (кружки для детей вела), но была у меня еще одна симпатичная подработка: я читала лекции по киноискусству студентам пединститута. Были тогда в ВУЗах факультеты общественных профессий, короче, ФОПы – смешно, конечно, звучит. Может, они и теперь есть, не знаю, в России давно не была. Я работала в кинофикации (теперь эти организации как-то иначе называются). Мы, кинофикаторы, «белые люди» - работали на третьем этаже, а на первом работал «черный люд», там была база кинопроката: рабочие гоняли тяжелые банки с пленкой, что-то проверяли, клеили, а что уж никуда не годилось – списывалось и хранилось в специальном сарае, чтобы потом отослаться на сжигание. Потому что пленка – это серебро, а серебра в мире мало. Нам еще тогда говорили, что его лет на пятнадцать осталось, но, кажется, оно до сих пор есть. Я дружила с редактором кинопроката Людмилой Оверченко. Людка все свободное время проводила на базе, узнавала, какие фильмы списываются и кое-что утаскивала. Я вошла с ней «в долю», и у меня появилась очень неплохая фильмотека из фрагментов киноклассики. В институте мне удалось добиться своей киноаудитории (даже кинобудка с киномехаником была), и когда во время лекций студенты собирались впасть в спячку, я делала знак киномеханику, он врубал какой-нибудь отпадный кинофрагмент, так что они сразу просыпались. Я любила кино, а студенты любили меня. Думаю не только за то, что я им показывала и рассказывала о киношедеврах. Когда заканчивалась лекция, они меня окружали и задавали разные вопросы. Были среди них очень неглупые ребята. Киноаудитория находилась на четвертом этаже, и они провожали меня до первого, и мы всю дорогу говорили. Но иногда я задерживалась и забегала в деканат ФОПа. Деканом была моя институтская приятельница Татьяна, она мне эту подработку т устроила. А я привела на ФОП свою подругу Надю, которая преподавала искусствоведение, так что мы с ней были в некотором роде коллегами. И иногда после занятий мы втроем сидели в деканате ФОПа, пили чай или кофе, и болтали о разном. Так было и в тот вечер, о котором я хочу рассказать. Я заскочила в деканат, а Татьяна и Надя уже были там, как будто меня ждали. Как выяснилось, они действительно меня ждали, только вели они себя как-то странно: Надя прятала глаза, а Татьяна пыталась что-то сказать, но, должно быть, не знала, как начать. Наконец она стала рассказывать про свою подругу, которая живет с ней в одном доме и на одном этаже:
- Знаешь, - рассказывала Таня, - она, когда вышла замуж, они с мужем решили с детьми подождать. Ну, сначала хорошая работа, квартира, машина. И вот теперь у них все это есть, а дети… Она родить не может.
Я слушала и думала: нафиг мне твоя подруга со своими проблемами? А Татьяна, будто услышав мои мысли, продолжала:
- Так вот мы и подумали… Может, ты отдашь им своего Федю? Они хорошие люди, и не бедные. Ему там будет хорошо. У тебя ведь столько проблем. И потом мой сын, он ведь ровесник твоему Федьке, вот и друг у него будет рядом…
Я молчала. А что тут скажешь? Подружки тоже молчали. Правда, Надя, вроде что-то порывалась сказать, но сама себя останавливала. В общем, немая сцена. Потом я, наконец, смогла произнести только одну фразу:
- А как же я?..
Вопрос повис в воздухе.
В тот вечер я была в абсолютной прострации. Они, конечно, хорошо все решили, целую программу жизни для моего сына разработали, только я в ней отсутствовала.
Прошло несколько лет. Я уже не работала на ФОПе, а с головой окунулась в журналистику. Иногда я встречала Татьяну, и она всякий раз начинала извиняться за «тот случай». Я ее понимала. Она ведь меня уже похоронила, а я, нате вам, живу и не кашляю. И еще я думала: а какую роль во всей этой истории сыграла моя подруга Надя? Ведь что-то она хотела сказать…
Ну, а потом жизнь вообще закрутилась очень стремительно, и мы с сыном уехали в Израиль. Через год я навестила родной город и встретилась с Надей. Мы сидели у нее дома, пили чай, и она неожиданно сказала:
- Знаешь, я хочу объяснить тебе тот случай…
- Да уж будь добра.
- Понимаешь, я смотрела тогда линии на твоей руке, и у тебя линия жизни обрывалась… Вот мы и решили… Ну, чтобы Федя не остался сиротой…
Понятно. Они, таким образом, хотели проявить заботу о моем сыне. При живой матери. Интересное кино.
- Но ведь я живу, - сказала я, - это ты можешь объяснить?
- Дай мне руку, - попросила Надя. Я протянула ей руку.
- Я так и думала, - сказала она после паузы, - линии на твоей руке изменились.
Ну, дела! И скажите теперь на милость, чего же стоит вся эта хиромантия?! Я в свое время тоже увлекалась этой ерундой. Помню, когда лежала в больнице, со мной в палате находилась молодая женщина Вера. Ей прооперировали грудь, но она каждый день делала зарядку, и по этой причине женщины считали ее не вполне нормальной. Я как-то посмотрела линии на ее руке. Это была такая девственно чистая рука: никаких посторонних линий, не то, что у меня. И так ясно было видно, что линия жизни у нее обрывается… У этой Веры не было ни мужа, ни детей, но я ничего не сказала ей тогда. Что я, Господь Бог?..
Как мы можем решать чью-то судьбу, когда о своей собственной ничего не знаем? Не в нашей это компетенции.
Я думаю, что Бог хорошо посмеялся над моими подружками. И то сказать: не по своей воле мы приходим в этот мир, и не по своей воли – уходим. Если только не посещаем клуб самоубийц.
*Ремиссия - временное ослабление заболевания