(Отрывок из рассказа "Сны о детстве")
Мне часто снится одно и то же: родное село, июньский вечер, тёмно-синий воздух, опустевшая улица, прохладная, припорошенная рыжеватой пылью, земля. И я под чёрным небом - посреди улицы, посреди села, посреди надвигающейся ночи...
Село на горе - как остров, как корабль, плывущий по волнам густеющего ночного тумана. Там, внизу, под белёсой поволокой – деревеньки с избами в один ряд, с обсаженными черёмухами одворицами, с остатками кривобоких прошлогодних стогов. Ни огонька – деревенские ложатся спать с курами. Чёрным просвечивают через туман ельники, отливает тусклым оловом река.
Пахнет сыростью, тополями. Их три посреди села – старых, дуплистых, посаженных кем-то когда-то на тогдашней околице. Село разрослось с годами, и тополя оказались на границе между новой и старой его частями.
Просторные, крепкие дома выстроились в несколько улиц, образовали «тот край», в отличие от «нашего» – с вековыми покосившимися строениями под замшело-зелёными тесовыми крышами, с поросшими кудрявым спорышем двориками, с церковью и церковными постройками, приспособленными под школу.
На нашем краю села всё старое – и дома, и сады с кряжистыми от времени акациями, яблонями-дичками и кустами сирени. И воздух сам старый-старый, и церковь - с высокими, заколоченными окнами, сложенная на исходе XIX века из нестандартного кирпича.
Бабушка рассказывала, что кирпичи для церкви делали прямо здесь – за речкой остались три огромные ямы, из которых брали глину. Весной в этих ямах-бочажинах долго лежал снег, летом стояла холодная тёмная вода, а осенью по густой водяной черноте плавали осколками лета рыжие осиновые листья.
В послереволюционные годы пытались было разобрать церковь – столько дармового стройматериала зря пропадало! – да не смогли, старорежимная кладка была на совесть сделана – взять можно было только взрывчаткой. Так и стоит церковь с обгрызенными углами и покорёженными оконными решётками.
Одно время был в ней колхозный ток – в широкие двустворчатые ворота заезжали грузовики, под высокими сводами грохотали веялки, бабы, с завязанными платками лицами, подгребали к ним зерно. Наточенные и отполированные житом лопаты в косых, клубящихся пылью струях солнечного света сверкали, словно облитые ртутью. Мы, ребятня, любили лежать в только что привезённом с поля горячем зерне, закапываться в него по уши и смотреть вверх – на лики святых, задумчиво глядящих на нас сквозь гроздья пыли, облепившей фрески, на распростёртые над нами господни руки, на пухленьких ангелочков.
Роспись в храме делали братья Васнецовы: родина их - село Рябово, от села нашего километров 60-70. От трудов их благородных мало что осталось – глупость человеческая не знает границ. Мальчишки соревновались, кому удастся отбить обломком кирпича кусок штукатурки побольше. Относительно целые росписи остались только на недосягаемой высоте, под самым куполом.
***
Темно впереди, темно позади. Небо без звёзд. Тополиные листья тихо-тихо шепчут о чём-то.
Дупло среднего тополя такое большое, что в нём можно сидеть с ногами и смотреть, как снуют вверх и вниз по стволу хлопотливые безобидные клопы-солдатики в чёрно-красных мундирах. На дне дупла – посеревший весенний тополиный пух и выцветшие конфетные фантики (сидишь там, ешь карамельки с чёрным хлебом и поглядываешь на всех свысока).
«До трёх тополей», - говорили мы, клянча у более счастливых сверстников велосипед, и с восторгом крутили педали.
До трёх тополей провожали друг друга девчоночьи стайки, разбегающиеся с вечернего сеанса кино.
У трёх тополей, у остановки колхозного автобуса (сначала это был грузовик с брезентовым верхом, громко называемый «грузотакси», управляемый дядей Ваней - самым неторопливым из всех известных в мире шофёров), встречались и расставались люди.
***
Темнота огромной подушкой закрывает пространство. Кажется, что на ощупь она, как легчайший пух. Тёплый ветер гонит её вдоль улицы, вдоль чёрных домов и кривых штакетников – за мост, за реку, за вытоптанную коровами поскотину – в поля, в ночь, в прошлое...
Фото из Интернета.