Партизанское ухо

               

                «Партизанское» ухо

      Не часто, но бывает, что грехи молодости и даже детства напоминают о себе самым неожиданным образом. Сорок лет стукнуло мне, когда мы с женой впервые оказались в Ереване. Мне казалось, что я многое знаю об Армении, но её архитектурные красоты, памятники древности, горные ландшафты, без преувеличения, потрясали. Опекала нас супружеская пара; он – преподаватель института, она – врач–отоляринголог. И вот  как-то нам вдруг предложили посмотреть клинику уха, горла, носа, где наша опекунша заведовала отделением. Что там могло быть интересного? Но отказаться было неудобно, и мы пошли.
     Показывая различную аппаратуру, хозяйка вдруг предложила мне:
 - Хочешь, проверим твой слух?
 - Да я вроде не жалуюсь…
 - Посмотришь, как это делается.
   Замерили. И тут нежданно-негаданно выяснилось, что моё левое ухо слышит на 15 процентов хуже правого, которое в норме. Я никогда ничего не замечал. Работал на радио, в мире звуков. Ходил на концерты, слушал музыку, смаковал нюансы.
           Но размышляя и анализируя, что и как привык делать, осознал в итоге, что я всегда старался, чтобы собеседник был от меня справа – и в радиостудии, и в домашней обстановке, и на прогулках. Но почему и откуда взялись эти минус 15 процентов? – мучил меня вопрос. И в конце концов я вспомнил.
     … Первые послевоенные годы. Мне и моим дружкам пацанам по 12-13 лет. Жизнь небогатая, но по-своему весёлая. Летом и осенью гоняем в футбол, а зимой – на коньках. Причём, на первых порах коньки не составляли единое целое с ботинками, как положено, а прикручивались ремнями или верёвками к обычной обуви. Для того, чтобы коньки держались крепко, под ремень или верёвку просовывалась палка. В том месте, куда её просунули, делалось несколько оборотов, чтобы ремень или верёвка туго обтягивали обувь, и конёк держался, как влитой. Палка закреплялась на внешней стороне ноги и не мешала кататься и бегать по обледеневшим улицам и тротуарам. Можно было даже ехать на коньках до школы, а на подходе к ней снять коньки и спрятать в укромное место. У нас на улицах и во дворах были своего рода тайники. А со временем появился ещё инвентарь, который тоже пришлось прятать в тайники. Инвентарь этот – большие крюки из толстой жёсткой проволоки.
    Естественно, нас, пацанов, тянуло к эстриму.  На коньках, с крюками в руках караулили на тихой улице, выжидая момент, когда появится грузовик с открытым кузовом. Если грузовик ехал не слишком быстро, можно было зацепиться крюком сзади за кузов и ехать на коньках по утрамбованному снегу или наледи, получая массу удовольствия.
    В квартале, где я жил, в одном месте под землёй поперёк улицы проложили трубы. Когда их зарыли, образовалась небольшая насыпь, точь-в-точь – нынешний «лежачий полицейский». Там машинам приходилось притормаживать, и тут из подворотен, из-за кустов и деревьев вылетала стая пацанов на коньках, крюками цеплялась за задний борт кузова и веером сопровождала машину.
     Мы тогда ещё мыслили образами недавней войны и то, что происходило, напоминало нам налёты партизан на подорванный эшелон или автоколонну. Отсюда  - и название места, где мы дежурили у поперечной насыпи, - «партизанский край».
    Конечно, такой «экстрим» был связан с риском и грозил наказанием. Однажды, когда рядом со мной ехал друг, старше меня на год, парень умный и самолюбивый, из кузова грузовика вдруг протянулась рука и сняла с него шапку-ушанку. Для него это была катастрофа. Семья едва-едва сводила концы с концами: отец погиб на фронте, мать надрывалась, чтобы прокормить двоих детей, и купить новую шапку было бы просто не на что.
    Помню, как друг мой бежал за машиной и униженно умолял вернуть ему шапку:
 - Дяденька, миленький, я больше не буду, никогда не буду, честное слово. Меня убьют дома, пожалейте, дяденька!
    Два квартала бежал он, рыдая, за машиной, и когда ему, наконец, кинули шапку, долго не мог успокоиться, стараясь не глядеть нам в глаза. Из «партизанской бригады» он, помнится, выбыл.
   А потом наступил и мой черёд. Как-то водитель, увидев за своей машиной павлиний хвост мальчишек, резко затормозил и выскочил из кабины с большой железной ручкой, которой тогда заводили машину. Нас сперва прижало инерцией к кузову, но мы всё-таки успели отцепить крюки и бросились врассыпную. Водитель положил глаз на меня. Бежал я, как ошпаренный, оглядываясь, чтобы успеть подпрыгнуть или пригнуться, если водитель метнёт в меня железяку. Хотя на коньках по укатанному снегу бежать было не просто, я надеялся улизнуть. Но тут неожиданно уткнулся носом в шинель. Это прохожий в шинели решил передать меня в руки правосудия.
   И правосудие свершилось. Водитель, спасибо ему, не стал ломать мне кости металлической ручкой. Он схватил мощной лапой моё левое ухо и стал крутить его то в одну, то в другую сторону. Больно было очень, ничего подобного я никогда не испытывал. Я что-то орал, что-то обещал, не помню. Когда водитель решил, что с меня хватит, он выпустил моё ухо, дал пинка и уехал.
  Все мои эмоции свелись к боли в ухе. Красное, распухшее на какое-то время стало главным в организме. Тем не менее, я собрался, как-то превозмог боль, снял коньки, отнёс их и крюк в тайник и пошёл в школу. Естественно, там сразу стал героем скандальной хроники. К боли в ухе я стал привыкать. Но тут из него пошла кровь. Пришлось идти к школьной медсестре. Он чем-то обработала ухо и отправила меня домой. Возможность сачкануть стала некоторым утешением, тем более дома никого не было и добавить мне по заднице было некому.
   Дома я полюбовался в зеркало на автономное ухо. Оно действительно было как бы само по себе. Пунцовое, раздулось, но кровь идти перестала. И ныло ухо уже поменьше. Короче, через несколько дней всё вошло в норму. И минуло почти 30 лет, прежде, чем я узнал, что мне тогда повредили барабанную перепонку. Кстати, это название в детстве нам очень нравилось и мы его переиначивали: «перепонная  барабанка».
    Вот такая история с ухом «уличного партизана».