Я изо всех сил зажимаю ладонями уши и кричу во все горло. Но не слышу своего голоса, только чувствую, как раздирает связки. Здание, в подвале которого я нахожусь, обваливается от ударов извне. Я знаю, что падают потолочные перекрытия, мгновенно рассыпаясь на куски, знаю, что крошится дерево. Знаю, что пылится стекло. Неконтролируемый ужас постепенно сменяется судорожным желанием залезть глубже под обвалившиеся камни, так, чтобы меня не стали искать.
Сжимаю пальцами виски, пытаюсь унять звон в ушах. Я ничего не слышу, кроме него. Со всех сторон я зажат строительным мусором, мне неудобно, но попытаться выбраться не хочется. Незачем. Как будто бы откуда-то издалека я слышу взволнованный мужской голос. Меня ищут. Старческие пальцы, заходящиеся крупной дрожью от паники и ужаса, выламывают меня из-под камня. Я не могу даже стоять, мое тело почти не слушается меня. Мне не больно, я просто не могу. Не разбираю слов старика, но видно, что он взволнованно что-то кому-то объясняет и чего-то от кого-то требует. Не вижу того, кто стоит рядом, кажется, моя мама. Сидя на щербатом окровавленном полу, я осторожно оглядываюсь. Дом почти до основания разрушен, кто-то роется в завалах, кто-то лежит рядом в луже крови. Кто-то кого-то пытается спасти, люди ищут друг друга. Гарь и пыль. Мусор. Снова черное забытье.
С некоторых пор мне нельзя выходить на улицу. Точнее, мне нельзя покидать пределов определенной дислокации – резервации, где находятся подобные мне люди и те, кто в силу каких-то обстоятельств пожелал остаться с ними. Я болею, чем-то таким, за что ко мне испытывают ненависть и отвращение все остальные люди, которые не болеют и не живут в резервации. Не знаю, чем я опасен, я не гнию заживо, не могу инфицировать других людей, я адекватен, просто у меня белая кожа. Как мел. И все. Это единственное мое отличие. И таких, как я, в резервации множество. И мы боимся солнечного света, поэтому всегда носим серые балахоны, и вообще с ног до головы закутаны в какие-то неопределенного цвета драные тряпки. И по этому тряпью нас легко вычислить, потому что все остальные носят белые тоги.
Кожа старика, вытащившего меня, нормального цвета, цвета ядерного загара, и кожа моей мамы тоже, хотя я никогда не вижу ее лица, всегда только кисти рук. Кожа четырех мальчишек, с которыми я живу в одной комнате, как мел. Мне нельзя жить в одной комнате с моей семьей. И им тоже нельзя. Никому нельзя. Моя семья живет в соседней комнате, сразу за толстой, дырявой стеной, через которую я слышу их голоса, они всегда говорят об одном и том же. Что мы должны уйти. Куда? Почему? Мы просто должны уйти. Наверное, потому, что скоро нас должно не стать. Резервацию должно уничтожить.
Медленно, лениво, поднимаюсь по выщербленным пыльным ступеням, по старой привычке заглядывая в каждое окно каждого этажа, сверяя расплавленный горячий горизонт предыдущего со следующим. Одинаково. Разбитые стекла ощерившихся окон. Дальний рубеж и часовые. Их хорошо видно в чадящем мареве заката, чернеющих и просыпающихся. К ночи всегда усиливают посты. Ночью легче уйти. Поэтому на обзорных башнях всегда выставляют лампы дневного света. Много ламп. Поганый ультрафиолет. И поганые часовые шавки, лающие всю ночь, перекрикиваясь.
Нас пятеро в тесной душной комнате, на гадко-теплом полу, покрытом вытертой кожаной шкурой. Старший из нас – высокий и тощий, большей частью молчаливый, возможно, слишком серьезный, и в чем-то даже пафосный. Двое близняшек, полнейшие отморозки, всегда лезут на рожон и делают глупости, поэтому старший на них всегда рычит. Но им до ****ы. Самый младший – тихий, замкнутый мальчик лет пятнадцати, всегда смотрит в упор исподлобья, всегда о чем-то думает, что-то решает, всегда собран и готов, самый ласковый, отзывчивый. В свете ультрафиолетовых ламп он кажется совсем прозрачным. Они знают, что мы уходим этим утром, и они уже готовы.
Первый луч ядовитого солнца прорезает пустынную землю, и часовые, сменяясь, отключают свет. Легкие синие сумерки на несколько минут накрывают резервацию. Нам пора, другого времени у нас не будет. Мы стоим перед закрытой дверью, и, когда старший кладет ладонь на хлипкую рукоять, она с грохотом распахивается, и в темное помещение вламываются несколько человек в военной форме. Нас распихивают в разные стороны и сбивают с ног. Командир тут же разражается ругательствами и с удовольствием лупит кого ни попади по ребрам. Старший, оскалившись, даже не закрывается, отшибленные близнецы пробуют огрызаться в ответ, кидаясь на солдат, младший тихо сопит, злобно зыркая из-под поставленного блока. Мне жаль его, это он предложил сбежать.
Сцепив нас наручниками, отряд выволок всех пятерых на еще не успевший нагреться песок. Сквозь разодранные тряпки виднеется мраморная кожа, испещренная голубым венками, которую начинает прижаривать утреннее солнце. Она краснеет на глазах и покрывается испариной. Как будто запекается. За шиворот меня тащит огромный солдат в песочном камуфляже, выворачивая плечи, и я думаю только о том, содрать ли мне с себя зашкваренную шкуру или же попробовать завернуться в то, что осталось от моего разорванного балахона, чтобы спастись от солнца. Мне больно.
Глухая бетонная стена, в два метра толщиной, прострелянная, в бурых пятнах. Куда еще нас могли привести. Только к последнему рубежу. Расстрельная команда уже на месте, и нас швыряют к стене. Здесь тень, и я прижимаюсь раскаленной спиной к холодной, шершавой поверхности бетона. Даже вывернутые плечи перестали ныть. Я вижу того человека, который будет стрелять в меня, вижу его оружие, он готовится, заряжает. Всего один патрон. Медленно, нехотя, он не торопится, но и не тянет время. Смакует. Близнецы заходятся истерическим хохотом, вбиваясь в стену и сыпая проклятиями. Остальные гордо сидят на коленях, молча встречая смерть. А мне страшно. Я смотрю на черное дуло, и мне страшно. Что он промахнется, и мне все равно не уйти.
Нам не положено последнее слово или последнее желание. Только вопрос – глаза завязать или нет. Повязку никто не выбирает, ведь отвести взгляда от черного круга дула винтовки невозможно. Солнце медленно вторгается в тень от стены, команда не спешит, наматывает нервы, ждет, пока кто-то из нас сорвется. Вижу, как солнечный лучик ласково лизнул голое плечо близняшки, и он, не дернувшись в сторону от солнца, диким голосом заорал «Стреляй…!!!»