Осень 1954 года моя мать гуляла по ВДНХ или, как тогда ее называли ВСХВ, которая как раз только что открылась после пятнадцатилетнего перерыва. Открытие выставки должно было состояться еще в 1950 году, но, видимо, нехватка сил и средств, а потом и смерть «отца народов» отодвинула это мероприятие на целых четыре года. Конечно все, а молодежь особенно, устремились на выставку. Никого не интересовали успехи сельского хозяйства, всем был нужен новый променад, более крупный и изящный, чем «Парк Горького» и более цивилизованный, чем «Измайловский парк», в который долгие годы после войны боялись заходить.
И, вот, по ВСХВ взад-вперед ходили толпы людей, заходили в любые павильоны, чтобы посмотреть на красоту, которую там понастроили. А, к слову сказать, павильоны были действительно очень красивые, в стиле Кольцевой линии Московского метро, с мозаиками, фресками, огромнейшими (языка не поворачивается назвать это люстрами) паникадилами. То есть светский вариант православного храма. Красоту многих павильонов до сих пор не уничтожило время, кроме тех, которые были изуродованы архитектурой брежневского периода, когда боролись с излишествами в искусстве и архитектуре. Помимо павильонов, всех привлекала обустроенность территории. Мать была поражено обилием цветников, изяществом и шириной дорожек и, вообще, общим великолепием.
Действительно, ведь кроме унылых Сокольников, где был один круг с клумбой и открытой деревянной эстрадой, Парка Горького с его скученностью и бессистемностью в послевоенной Москве пойти было некуда. А здесь, не побоюсь сказать, около трех десятков прекрасных дворцов плюс огромная парковая территория. Именно – парковая, а не лесная, с много-численными цветниками, клумбами, асфальтированными дорожками.
Моя мать вместе с подругами ходила везде и смотрела повсюду, как говорится, с глазами по полтиннику – от главного павильона до павильона механизации. Уже порядком подуставшие, они забрели к манежу, который до сих пор существует за павильоном «Электрификации». Там они забрели в павильон «Крупный рогатый скот», который представлял собой обычный коровник с проходом посредине, справа и слева от которого были стойла на которых висели таблички с обозначением породы коровы, колхоза, откуда ее привезли и прочими «паспортными» данными, включая надой.
Со скуки, а может быть от своей извечной любови к цифрам, мать стала читать во весь голос надои, написанные на табличках. Но вот она дошла до таблички на которой число написано не было и возмутилась (причем громко возмутилась): «Почему для этой коровы не написан удой! Для всех есть, а для этой – нет!» Сведущие люди почему-то не стали прояснять моей мамке эту особенность и промолчали, что дало ей еще громче воскликнуть о том, что для этой коровы (!) удой не указан.
На шум появился старикашка с метелкой, который подметал стойла. Он прошел мимо мамки, открыл стойло, зашел в него и громко (так, чтобы его было слышно во всем павильоне) сказал: Барышня! (Это слово он произнес с довольно длительной растяжкой шипящего сочетания букв «ш» и «н».) У этой коровы не бывает удоя, это – бык! И вот отсюда (при этом он махнул в сторону бычьего *** метлой) не молоко течет!» Мамка остолбенела от собственной глупости, а ее подруги устроили такой смех и визг, что их попросили выйти из здания. В спину им старикашка сказал: «Эх, мелкота, московская».
Вот эта, последняя, фраза потом еще месяца три преследовала мою мамашу. Нет-нет, да одна из подруг и скажет: «Эх, мелкота, московская».