Между небом и землей. Повесть

                Между  небом и  землей

                Повесть

                Посвящаю  своему другу Женьке
                Чекалину  из  города  Омска.


  1

          Измученная  Россия. Горящий  Кавказ.  Опальная Чечня. Мертвый Грозный. «Веселая»  новогодняя  ночь  в канун  такого же  веселого 1995 года.     Наша войсковая часть,  изрядно  потрепанная чеченским  ополчением и  наемниками, по уши  завязла в  одном  из  многочисленных  городских  кварталов,  из которых  еще днем   вышибли  боевиков. И  теперь  несколько полужилых  пятиэтажек, стены  которых были изрыты  выбоинами, словно лицо больного   оспой,  да трехэтажное  здание общежития  какого-то  училища, находятся в  нашем полном распоряжении.   
            Больше двух часов без единого движения. Снег сыпет мелкой крупой,  иногда  преходящий в  легкие, невесомые снежинки. Грязные руки, держащие автомат, занемели  и теперь абсолютно  не  чувствуют  его  тяжести.  Десятки полу разорванных  тел, раскиданных по улице,  словно  разбросанная  одежда, груды сожженной брони,  искореженного, будто  сделанного  из  фольги, бронированного  металла, сырой асфальт от сгустков засыхающей  крови, и черные стены без крыш и окон  - огромные дырявые коробки. Горы битого кирпича и бетона  под ними, бывшие когда-то верхними этажами. Сколько черных улиц с  глазницами  окон осталось позади? По  скольку раз на каждой из них можно было остаться навсегда? Кто их считал, эти квадратные сантиметры улиц Грозного,  где  из  каждого  окна, подвала,  дверного  проема  целилась в  тебя  смерть.    Веселого Нового  года…
        В соседнем квартале  громыхает  бой:  дико строчат  автоматные  очереди, ухают гранаты, свистят  мины,  безнадежно падая на  чьи-то  головы.       Иногда стрельба становилась  настолько монолитной, что приходилось прятаться за стволами деревьев, скручиваться как зародыш,   зарываясь в, слегка  прихваченную   морозцем,  землю. Каждый раз новая волна огня заставляла вгрызаться в почву, судорожно, словно в агонии, сжимать в кулаках опавшую  от грохота разрывов листву, уткнувшись носом в землю и закатывая  от ужаса глаза.   Понемногу  ужас  отступал  на  второй  план, и  появлялось  удивительное  чувство  пофигизма, которое  помогало  абсолютно  хладнокровно  стрелять   в  бегущего  чечена, или  спокойно курить,  сжимая огонек  сигаретки в  грязном  кулаке, при  рвущихся, в  двух  метрах  от  тебя чеченских или  своих  минах.
            Но сейчас нам  до этого нет никакого дела, у нас передышка,  мы получили час на  отдых. Кто   так  расщедрился  на  такое перемирие, толком  никому неизвестно. Один  час - целых шестьдесят  минут, которые надо  использовать в   пользу дела. И это огромное  время  неразделимо будет затрачено только  на  сон.
       Я не  спал  больше суток:  от  недосыпания  голова гудит  самолетными  турбинами, ленивый  мозг вяло и тупо отдает команды,  а тело выполняет их со сбоями первых в  истории роботов - идет не туда, куда приказано,  и делает не то, что запрограммировано: как говорят  программисты -  виснет и  тормозит.
       Мозг фактически спит, тело дремлет, а руки и ноги сами по себе, работают на автопилоте. Единственное желание  - поскорее  куда-нибудь упасть, желательно  на  мягкое, а уж  сон  не заставит  себя  ждать. Но, несмотря  на прелесть долгожданного  момента   отхода ко  сну, отрубится  не удается: глаза  отказываются закрываться реагируя  на  каждый  выстрел, и,  тратя драгоценное время, настырно пялятся в пустоту,  в  чеченскую ночь. Мою четвертую неделю  на этой войне.

                2

            Но  стоит  только прикрыть глаза,  как  по  мановению  волшебной  палочки  я переношусь в  далекое  детство,  когда  еще  ребенком  качался  на  качелях. Это  непередаваемое  ощущение  полета и замирания детского восторга  от падения в  бездну.  То задом, то  передом. Скоростное  качание  мира: небо – земля, и снова  небо – земля. И это волнительное  и будоражащее воспоминание, когда  качели,  достигнув  верхней  мертвой  точки,  вот-вот собирается  ухнуть  вниз.  Эти  доли  секунды  зависания  наиболее  ярко  врезались  мне в  память, и  казалось  мне,  что в  это  время  я  нахожусь  между  небом  и землей. 

       3

       На  этой  войне я  оказался   совершенно случайно,  как и  тысячи  других  солдат,  эшелонами  отправленных в ненасытное  чрево  чеченской  мясорубки.   Пройдя сквозь десятки  кабинетов военкомата,  а  потом уж  на  пересыльном  пункте,  я случайно прозевал  свою  команду  и  меня  тут же затолкали в  другую. Через  несколько  месяцев  учебки  многие солдаты  из  моей  роты  специально  ломали  руки,  глотали  железные  предметы  и  карбид,  чтобы  заработать  язву, дабы в  дальнейшем  избежать  этой  мясорубки.  И  для  них  она  прошла  мимо, только  смертельных  холодком  повеяло.  У  меня же  просто  не  хватило  совести  издеваться  над  собственным  телом, зато  теперь  война вволю  издевается  надо  мной.
       Бесполезность  местных  сражений с  боевиками, которые,  по  сути,  защищали  свой  дом,  многие  поняли  сразу.  Но  жажда  крови,  и  навязанные  лозунги  наших командиров  о защите  земли русской,  приносили  свои  плоды: злость  на  чехов  захлестнула   солдатский  разум выше крыши  и  вырывалась  наружу  градом  свинца  на  все  живое,  что  встречалось  на  пути.    
                4
           Лежу, согревая своим  телом толстую  броню   местами  помятого БТРа. Легкий морозец  пробивается  сквозь  бушлат,  кусает за пальцы  ног. Совсем  окоченевшие руки  затолкал в штаны, пусть  там отогреваются.  Оттягивая  шею грязным засаленным   ремнем,  на животе приятно  пристроился  старый, но верный друг - АКС. Лет ему почти столько же, сколько и мне,  и  пока он меня  не подводил, работал исправно, тьфу-тьфу, конечно.  А  две  ручные  гранаты РГД-5,  увесистыми  комками  покоящиеся  в накладных карманах,  вынуждают меня  чувствовать себя  достаточно  уверенно  в любой незнакомой обстановке.
        Я уверенно   промучился на броне ровно  две  минуты, а потом  свистящие потоки пуль,  выпущенные чеченами  из девятиэтажек,  выгоревших изнутри и пугающих солдат своими  холодными  внутренностями, закинули меня внутрь машины, где одиноко загорал   стрелок-снайпер  Андрей Жгутов. Он же  просто Жгут.  Ребята говорили,  что  срочку он  проходил  в Афгане, и многие  его  называют  просто афганец.  Но  он  не  любил  этого  прозвища,  морщился, и  просил больше  так не выражаться.  Почему -  одному  ему  известно.
            Жгут  родился  и вырос в  большом  мегаполисе за  Уралом, которым  обзывают  столицу  Сибири. Путчи,  прихватизации и  демократизации,  захлестнувшие крупные города,  не обошли  стороной  и Новосибирск, а  жизнь там бурлила по своим,  сибирским  законам.  Постоянная  битва  за  выживание  среди тотального  обмана  и  кидалова,  а  так же поголовного беспредела  со  стороны местных  авторитетов, власти  и   городских  чиновников,  довели крупный  город  почти до  ручки.  Во  многих  домах   не было ни холодной, ни  горячей  воды, а та,  что текла,  подавалась  тоненькой  струйкой  толщиной в  спичку.  Так  что  если семья  хотела  помыться, то  воду  набирали  дня  три, и  мылись  по  очереди  в одной  и той же  воде.  Другого  выхода  просто  не  было:  общественные  бани  тоже были  закрыты.  Это  еще полбеды: за неимением  лифтеров  лифтовые  кабины  просто  отключали, и  они висели  мертвым грузом, а жителям приходилось  тащиться к  себе  домой на  десятый  этаж  пешком. Мусоропроводчики  тоже поддержали  жилищно-коммунальное  хозяйство и  отказались  от  своей  работы, и  мусоропроводы в  подъездах тупо  заварили, а  мусор стали  выбрасывать  куда  попало.  Потому  как  основная  помойка  стояла  во дворе, а  мусоровозная машина за неимением бензина  стала  приезжать два  раза в  неделю.  Естественно,  весь мусор, что  скапливался  от  трех  десятиэтажных  домов, за  один раз  не  вывозился, а моментально  складировался в маленький  Эверест. В результате  помойная  гора разрослась  до  небывалых  размеров, а в квартирах тут же  появились  мыши и тараканы, в подвалах – крысы и бомжи.
           Городской транспорт ходил  от случая к  случаю, на микрорайоны,  которые обосновались  на  окраинах  мегаполиса,  можно  было  добраться  только в  светлое  время  суток:  частники   ходили  часов  до  девяти вечера, а  таксисты вообще  боясь налетов местной  шпаны, которая могла ограбить,  проколоть  колеса, да и  просто  ради  развлечения убить, отказывались  туда  ехать.
      Бывшие когда-то  заводы-гиганты  закрыли:  не  стало  заказов, а значит,  и работы практически не было.  А что делать работягам,  и  бывшим инженерам?  Только  пить,  или  воровать.  Вот  и  пили, и  подворовывали, кто  как мог.  Поголовно,  как будто водку и чужие  вещи  увидели  первый  раз в жизни.
       Местная  милиция  тоже  без  дела  не  сидела: обкладывала предпринимателей  данью, беспредельничала, обирала своих граждан до  трусов,  так  сказать, брала подработку.  Менты так  прямо  и  говорили: «Нам  государство вместо  зарплаты выдало пистолеты.  Вот и  крутимся, как  можем!» Жгут  сам  не  раз попадал под  ментовскую раздачу:  то  лицо пистолетом помнут, то автоматным  прикладом почки  отстегнут.  Один  мент так и сказал: «Скоро  выйдет  приказ, и всем нам будет  разрешено  автоматы  брать в  аренду, так  сказать  на  выходные. И вы  у  меня  еще  попляшете!»  При этом  он  так  многообещающе  похлопал  свой АКСУ, забавной игрушкой,  лежащий  у  него  на  коленях, и  искоса  посмотрел  на  Андрея. Ему  стало  искренне  жаль  бедолагу-мента,  которому  так и  не  удалось в  армии наиграться  любимой  игрушкой.  Скорее  всего,  в войсках  автомат  он  держал раза  два-три:  на  присяге, и  на  стрельбище,  когда  на  рыло выдавали   по три  заветных патрона. Которые  дембеля  тут же забирали  домой  вместо  сувениров.
           Но  частенько его выручали «афганские» корочки – среди  мусоров  тоже  попадались афганцы, и  пока  еще  не  испорченные  здешними  правилами.
        У нас в  Омске тоже  было не  совсем  благополучно, но  такого  беспредела, как  в  столице  Сибири,   не  наблюдалось.  Я с законом  тоже иногда  вступал в  конфликт, но  все  как-то  проходило  спокойнее и благопристойнее:  менты  не наглели и не  зарывались, хотя и  от денег  никогда  не  отказывались.  Лучше  всего  будет  сказать – они  требовали  деньги, а  если  их  не  было, не  брезговали  и вещами.
        Андрей говорил,  что до  того, как он  ушел на контракт, мэр  Новосибирска  имел  звучную фамилию  Муха.  Так  вот, эта  муха и довела  город  до  абсолютной нищеты,  так, что в  народе слагали  анекдоты:  «Новосибирск – это  большая  куча  дерьма,  на вершине  которой  сидит Муха».  А  еще  говорили,  что  сам  мэр живет в  элитном доме с  прислугой  на  втором  этаже. А  на  первом -  гастроном, в  котором, естественно, ни хрена  нет.  В широких  кругах  местного  населения  этот  гастроном  прозвали «Под  мухой».
         Вот такая  веселая жизнь в столице  Сибири,  работы  нет, магазинные полки  пустые, все  ходят грязные,  нервные и  голодные.  Того и гляди  друг  друга  жрать  начнут.  А тут еще   обстановка  в  семье накаляется  до предела.  Дошло до того, что Жгут оставил семью, и  пошел  служить по  контракту в  ближайшую  войсковую  часть, от жены  подальше.  И  чувствовал  там  себя преспокойно,  пока  родной  президент  БэН, проснувшись  после  очередной     международной   попойки,   решил  вдруг приструнить непослушных  чеченов,  и  отправил  всю стрелковую  часть,  где  спокойно  служил  Андрей, на   Северный Кавказ.  Многие  не отказались  от  подработки,  точнее  от «боевых»,  обещанные  Президентом  РФ.

                5

     -  Спишь?
    Жгут  приоткрыл  один глаз.
     - А, Чекалин! Сам такой! Лежу, вот, и мучаюсь, слюни  обстригаю.  Мечтаю о жирной  курице с поджаристой   и  ароматной корочкой. А вокруг этого  деликатеса навалено  картофельное  пюре с  подливой.  Много  подливы,  так  чтобы  можно  захлебнуться!  Мамуля  моя  та-а-кую  курочку  жарила,  язык  проглотишь!  Жирная  такая, а мясо  прямо во  рту  тает! Они с  отцом их  выращивали, а  потом – в суп.  Иногда,  правда, куры  в супе были  совершенно  резиновые.  Я их  еще «беговыми» называл, за жесткость  куриного  мяса. -  Расплавился,  словно  кусок  сливочного масла на  горячей  сковороде от  вкусных  воспоминаний  Андрей. - И о горячем кофе мечтаю. Обязательно с  молоком и сахаром.  Кусаешь хлебное  печенье,  которое  тает во  рту,   и  тут же запиваешь ароматным  кофе. Эх! А  потом вкусную  сигарету! И жизнь  снова  будет  прекрасна.
      Андрей недавно отпраздновал свое  день  рождение.  Как  потом  выяснилось -  заранее. На  целых двадцать дней. Объяснив  этот  обман  тем,  что смерть  ведь не  смотрит  когда  у  тебя  праздник: сегодня  или  через  полгода. А  вдруг  завтра тебя  убьют, а день  рождения  останется  неотмеченным.  «А здесь, - жаловался  он, -  смерть ходит по  пятам,  дышит в  спину, и только ждет удобного  случая,  чтобы махнуть  своей  тупой  косой.  Такое  ощущение,  что  не  война  это  вовсе, а  простая  бойня.  В  Афгане  такого  не было!» 
     Уверенный в себе,  высокий и сильный, с русыми  волосами и голубыми глазами, он выглядел «контрабасом» местного масштаба.     Он часто повторял, что когда-нибудь все это дерьмо закончится и начнется нормальная жизнь, нисколько не успокаивая окружающих  своими  предположениями.  Всегда  говорил  то,  что думал, но выдавал только  обдуманные решения.  Да еще  на гитаре играл и  немного пел!  «Чайф», «ДДТ», «Чиж», «Наутилус» - Жгут знал большинство  текстов  этих  популярных групп, и легко  подбирал  музыку к  словам.  Пел он эмоционально, сопереживая героям, как будто  целую жизнь  проживал  вместе с  ними.  Особенно  хорошо это  удавалось ему с текстами «Наутилуса», какие-то  не  стандартные  там слова, а  так здорово они ложатся  на струны.
        Анекдоты,  байки,   шутки  и   подлянки  были неотъемлемой составляющей его существования. Симпатяга парень, свой в доску, душа  компании - говорят о таких  балагурах как он. Он легко мог найти общий язык  с   незнакомцем,  раскрутить  любого  скупердяя  на  сигарету, откопать неизвестно где и как   продукты,  и запросто накормить ими все отделение. Он всегда был в курсе последних событий и откуда-то знал все раньше всех. Он был лучшим  стрелком  во  всей части и лучше других стрелял из всех видов оружия. Одним словом -  Жгут.

                6

     - Чего нового? – Я плюхнулся рядом.
     -  Поговаривают, что какая-то десантура  сильно встряла  в самом центре  города.  Наверное,  нас  и пошлют бедолагам на  выручку. А нам бы  самим  кто помог. Ты знаешь, сколько сегодня  наших полегло?  -  Андрей  поежился и,  расстегнув  жуткий спальник, сладко и с хрустом в  суставах  потянулся.
     - Слышал. – Буркнул я. -  Митроха, Степан и Филя с  прострелянными  головами лежат в подбитом  БТРе, еще  человек  пять -  разбросаны  по  всей  улице рваными  клочками. И это  еще  не  все.
     - То-то и оно.
     Вдруг кто-то  торопливо  постучал  по  броне. Потом  еще  раз, и  еще.  Водила, сонно  дремавший  за рулем,  резко  вскочив, ударился головой о  приборы, негромко матюгнулся, почесал затылок и высунулся наружу.  Я  тоже  из  любопытства  приподнял  люк, и  тут же  встретился  взглядом с  нашим  майором, начальником  штаба.
     - Так, слушай мою команду. – Тут же  попер в  атаку  майор. - Прямо сейчас заводите свой драндулет и через пятнадцать минут  уходите на задание. Ты,  наводчик-оператор, и тот, что  спит внутри. С  вами будет  восемь человек. Это бойцы элитного подразделения.  Так вот,  идете  за колонной танков и оставляете мужиков  там, где они скажут. Ясно? Вопросов не задавать, ни с кем не базарить, и постоянно находиться на связи. К   спецназовцам не прилипать,  у  них своя операция, секретная. Ясно? – Задал офицер в  конце  быстрой  тирады вопрос. И  тут же  на  него ответил. - Ясно! Все. Вперед!
     -  Товарищ  майор! -  От  недосыпания  голова почти  не  соображала, и от  приказа в  голове задержалось  только  последнее  предложение -  «находится  на  связи».  -  А нам что делать? Ну, после  того,  как спецов доставим. Какие наши дальнейшие действия? – Я  даже  растерялся  от такого задания.
     - Бегом разворачиваетесь  и  полным ходом  назад. Все. Вперед!!
     - Понял! – По  инерции  сказал я.
     Жгут полностью слышал наш разговор, но из БТРа не высовывался. Так, на всякий случай,  майор и так  знал,  что  он  там.
     - Жека! -  Странно улыбнулся  Жгут, вылезая  из  спальника. -  Держите пенсне, Киса, сейчас начнется! Готовьте оружие к бою, будет  самое  интересное!  Зрителей  просим рассаживаться  согласно  купленных  билетов.  Кто  хочет,  может  сесть в  партер, то  бишь - на  броню. Весь  концерт будет  как  на  ладони. За  качество  отвечаю, а за  продолжительность жизни -  вряд ли. – Понеслись шутки  Андрея.
     - Для  начала - неплохо. – Я замер в  ожидании худшего.
     - Сейчас мы покажем этим черножопым чеченам, кто здесь хозяин! – Водила мягко  приземлился на  кожаное  сидение  и  нажал  на стартер. БТР  гулко  затарахтел, и, хлопнув  сизым  дизельным  облаком, забился в рабочем  ритме.  Я посмотрел  на  улыбающегося  Андрея, и  мне показалось,  что  он испытывает  какое-то  только ему известное  удовольствие. Даже  глаза  заблестели, контрабас чертов!

                7

     Минут через  пятнадцать,  когда  мы,  готовые  сражаться и  побеждать,
элегантно пристроились  в  хвост  отъезжающей  танковой  колонне,  восемь  здоровенных мужичков  молча  проскользнули  в  десантное отделение  нашей  коробочки.  Легко  и тихо   прошмыгнули в  салон, даже  не поздоровались. Кто-то постучал прикладом по броне:
     - Трогай!
     - Штирлиц  потрогал и  извинился. – Тут же  сострил Жгут.
     Спецназовцы были одеты  как-то  уж  слишком не по-военному.  Может им так и удобней было, но  я бы так в атаку не пошел.  Жгут  говорил,  что и  они в  Афгане  на  войну  одевались,  кто во  что  горазд:  кроссовки, комбинезоны, свитеры. А спецы даже касок не одели, только вязаные шапочки.  Небольшой осколок в  голову - и все, поминай   как  звали. На ногах у всех потертые, и достаточно яркие   кроссовки.   Как  же они,  бедолаги, по обломкам-то скакать будут, только ноги переломают в такой  обуви.  Жалко  что-то  мне  их  стало,  свои же все-таки  мужики.  Но самое непонятное – они даже бронежилеты не одели, так и поехали в одних тонких черных свитерах, без верхней  одежды.   Это  что,  форма  номер  восемь?  Как  они воевать-то будут? Замерзнут, вояки.
     - Чего это вы  налегке поехали,  словно  деревенские депутаты  на  концерт  симфонического оркестра. - Поддержал мою  мысль  Андрей,  который  тоже  внимательно  рассматривал  бойцов.
    Спец,  что  сидел  с краю, повернул  к  нам  голову и незлобно посмотрел  на  нас, но  ничего  не  сказал.  Мне стало неловко  от  какого  взгляда, и я взяв  автомат,  полез  из  БТРа:
     - Я сверху прокачусь. Так интереснее.
     Выкарабкался  наружу, пристроился за  башней.  Еду, глотаю выхлопные газы, всматриваюсь в  остатки городского пейзажа. Сладковатый трупный запах,  бьющий в нос  уже не  вызывал  приступов  тошноты.  Иногда  попадались  облезлые собаки на тонких лапах-спичках, с жадностью вырывающие куски гниющего мяса из-под изорванного  камуфляжа.  Кругом смерть и  ужас.
     БТР  выехал   из контролируемого  федералами  квартала, проехал  мимо    скрытых постов,  и   прямиком  направился  в  неизвестность.  Теперь   территория  под контролем  чеченских  бандитов и бородатых  ополченцев, наемников, и  всякого другого  сброда, съехавшегося защищать  независимость опущенной Ельциным  Ичкерии.
       Вдруг  резкое уханье  вырывающихся из  стволов  выстрелов  гранатомета  резко  сузили  мой задний  проход, а  по спине  пробежал  неприятный  морозец,  переходящий в жуткие  мурашки.  Я спешно нырнул внутрь бэшки и захлопнул  люк.
     - Ну  что, как  кино? Страшное?  -  Напрягая  зрение в  триплекс,  не  поворачивая  головы,  спросил  Жгут.
     - Бли-и-н.  - Только и смог выговорить  я, судорожно подавляя неприятные ощущения.- Очково там. Лучше я тут  перекантуюсь.
     - Ой-ли?  - Андрей даже  не оторвал  взгляда от  узкой  щели в  броне.
     БТР резко качнуло и мягко подкинуло вверх. Мы ударились головами о броню  и громко матюгнулись. Машина проехала  еще  несколько  метров  и остановилась. Жгут махнул на  люк:
     - За мной!
     Страшный азарт захватил мое  сознание. Не понимая, что я творю и зачем я  это делаю, мы пружиной выпрыгнули наверх, присели на броне и мигом опустошили магазины. Я – автомата,  Андрей – СВД.  Поливали по окнам первого  этажа  обугленной  девятиэтажки, перед которой и тормознулись. «Ура! Смерть  фашистам! Бей гадов! За Родину!» -  Почему-то  проносилось  в моей пустой голове. Что поделать - сказывались издержки воспитания советским  кинематографом,  когда «наше дело правое и мы победим», читалось  на  медалях  ветеранов  Великой  Битвы, и   «все наши станут героями, а все враги сдадутся в плен»  читалось в  титрах  советских боевиков  про  войну. И при этом,  ни убитых тебе, ни раненых,  все живы-здоровы  и  живут себе  припеваючи.  Военная  романтика,  она, конечно, дело  хорошее, но  на  самом деле, все совсем иначе:  «всамделишнее кино» во  сто  раз страшней и опасней.
      Из десантного отсека раздался  шум, и  послышался  многоэтажный  мат  спецназовцев. Оказывается, они застряли в  броне,  пытаясь открыть «парадную дверь». Вояки хреновы, пришлось помочь им.
      Вместо  благодарностей, обласкав нас  матом последнего московского  писка,  бойцы,  словно  горох рассыпались  по кварталу  и  растворились  в  ночной темноте.  А  мы  еще  некоторое  время   полежали  на броне,  мечтательно  смотря    вслед  исчезающим  спецам, пока  не  услышали  цоканье  пуль  о  броню.  Со  скоростью  тех  же  пуль я  и Жгут  нырнули в люк. И даже  не  задержались в  узком проеме, а оператор-наводчик  развернув  ПКВТ в  сторону дома, начал со  вкусом заправского художника обрабатывать верхние этажи. Выстрелы крупнокалиберного пулемета больно хлестали  по  ушам, а  едкий запах    пороха  стал  заполнять отсек.
    - Ну  хорош, завязывай! – Андрей  попинал  ногой   кресло  наводчика, и  грохот      прекратился. Несколько  минут  сидели в  полной  тишине,  глотая пороховую  гарь, а Андрей тихонько стал  напевать:
«А пули летят,  пули!
Шальные летят и  не  очень.
Солдаты  сидят в окопах.
Солдаты  читают  почту!»
      По-моему, это  группа  «Манго-манго».  Откуда у  него  такая  память?

           8

      Спустя  минуту  раздался  стук  по броне, и  скорее  всего,  прикладом.  Андрей  подпрыгнул  от  неожиданности и  заорал:  «По  башке себе  постучи,  стукач  хренов!»
     - Живы? Эй, придурки, живы? – Раздалось за  толстой  стенкой  БТРа. Жгут  осторожно  приоткрыл  люк, просунул голову и ответил тем же:
     - Придурки живы. А дураки как?
     - Сами  вы  раздолбаи!  Это хорошо  еще, что  у чехов  выстрелов  к  гранатометам  не осталось,  иначе  зажарили  бы  вас в этой банке.  Вы  чего  остановились  как на  Красной площади? Чо  вам тут  парад,  что ли? Давай,  откатывай машину вон туда, надежней будет. - Солдат  в  грязном  бушлате стволом  пулемета РПК махнул на слегка  поведенное  от  взрывов одноэтажное здание из красного кирпича.
     - А че там?
     - Это котельная.  Вот, между ней и  забором приткнитесь, и хрен кто вас
достанет. Если что, окружать надумают или невмоготу станет вам одним, бегите к нам, мы во-он там. Нас  здесь  целый  полк,  вернее то, что от  него  осталось. Места у  нас много,  всем хватит.  И в земле  тоже! – Он натужно  улыбнулся, видно,  не  своей  шутке.
     - Люди,  берегите  Землю! – Парировал  Жгут. – Вам в ней  еще  лежать и  лежать!
     Солдат вкратце  описал положение дел в  разрушенном  квартале.  По  испещренным  осколками вывесках  на  домах с  трудом  читалось: «Социалистическая» улица.  Дальше  был филиал какого-то знатного учреждения, откуда разведчиками делались вылазки в город. Картина относительно спокойная, а по сравнению с другими местами, даже  привлекательная.  Хозяйничает  в  квартале  81-й мотострелковый  полк, прибывший  из-под Самары. Тяжелого вооружения  у  них нет, но, слава богу, и так неплохо справляются.
     Выслушав  солдата,  представившегося  старшим группы разведчиков, Жгут  от гостеприимного предложения  отказался.
     - Нет, спасибо, нам  надо к своим. У  нас  приказ!
     -  Какой,  на хрен,  к  своим! – Боец  бешено выкатил  красные глаза. - Туда нельзя,  там  чечены кругом!  И  туда  -  нельзя! Квартал  снаружи обложен ими полностью! Одни ни за  что не пробьетесь! - Тон старшего  группы  постепенно, но  уверенно   перешел  на командный  рык.
     - Туда  нельзя, сюда  нельзя! А  куда  можно?  Мы  все-таки  попробуем. Там же  можно  проскочить,  откуда  мы приехали? – Махнул  рукой  Андрей, а  внимательно  слышащий  разговор водила  нашей  коробочки, перекосился лицом и  внезапно  сник.
     - Да не оттуда вы приехали, - сержант  махнул на восток, -  а оттуда! Я
же видел,  не  слепой  еще!
     - Ты путаешь,  старшой. Не могли мы оттуда приехать. Вроде,  вон, с того поворота  мы сюда вывернули,- мягко попытался возразить ему  Жгут.
     - Ладно, делай, как  знаешь, я предупредил. Не  вынуждай  меня  отправлять  тебя в  глубокое эротическое  путешествие. Сам знаешь  какое! Мое  дело предложить, твое   дело  отказаться. -  Разведчик  развернулся и пошел в темноту. Но  пройдя  несколько  шагов,  резко  развернулся  и  крикнул:
     - Фамилию хоть  свою  скажи, и адрес домашний,  чтобы было куда  написать, что  сожгли  тебя,   придурка!
     - Во  завернул,  а! -  Андрей,  обращаясь ко  мне, покрутил  пальцем  у виска. – Лихо  это  он  придумал,  как  меня послать  подальше! Как он мог видеть, откуда мы свернули, если ни шиша  здесь не видно. – Давай, поехали!
           Водила безропотно  залез в  люк  и затарахтел  стартером.  То ли  со  злости, то ли  от страха, он  несколько  раз  вдавил  педаль  акселератора  в  пол до  отказа,  отчего БТР  чуть  не захлебнулся  избытком  соляры, зачихал, нервно  выплевывая  сизый  дым,  а потом  стал  сдавать  задом,   пытаясь  развернуть   тяжелую  машину.  Не  удалось. Сначала он  снес  внезапно  выросшее  на  дороге  дерево, потом зацепил   бетонную плиту. Та  грузно  ухнула  на  задок  БТРа,  обдав  нас цементной  пылью, и  бэха  заглохла.
     С третьей  попытки водила все же  смог развернуться, и  только  он порулил  в сторону предполагаемого  поворота, как внезапно начался  новый обстрел. Пули с  бешеной  силой забарабанили по броне, где-то совсем  рядом  ухнули  два взрыва. Стало  страшно, и  захотелось  вдруг остаться  у  этих разведчиков
     - Жека!  Чекалин! – Проорал  мне в  ухо Андрей.  - Надо оставаться, иначе не доедем, зажарят,  как пить дать!
    У  меня  отлегло  от  сердца, и  чуть  ослаб  мочевой  пузырь.
     - Я не  против! Эй,  водила! Рули куда сказали, к котельной. – Заорал я  на  весь  салон  от  радости.

                9               
 
            Удачно приткнув  БТР  к стене  котельной, мы  дождались  относительного  затишья  и  обошли  прилегающую к  нашей машине территорию,  более  детально  ознакомившись с местностью. От котельной до дороги  буквой «Гриша» стоял высокий двухметровый  бетонный забор, закрывавший  духам обзор  на  всю  свою длину - метров  на сорок.  С  другой стороны, впритык друг к другу,  горбатились три длинные  пятиэтажки,  надежно   укрывавшие  нас  с  тыла.   Пехота,  видимо, обосновалась  именно там, рассосавшись  по всему освоенному  периметру.  И это обнадежило.  И  только  спереди нас  ничего  не  закрывало от  удара  прямой наводкой, но  пустырь, метров  на сто излучавший  вселенскую пустоту, сам по себе держался под  прицелом всей  нашей - с пехотой -  братией.  Получалось,  прав был тот разведчик, -  место действительно удачное.
     - Во, дебилы! - Я слегка ударил себя ладошкой по лбу. – В БТРе рация же есть!
     - Ничего  ты с этой рацией не сделаешь. Не  мучайся, толку  нет. Только
засветишь  перед  духами наше  местоположение.  Они  все  частоты  прослушивают, у них для этого специальные  сканеры  есть. -  Жгут, тремя короткими предложениями, вернул меня с облаков на землю.  Не  верить  ему  у  меня  причин  не  было: радиодело  Андрей знал хорошо, еще на  гражданке  имел  специальность,  связанную  с  радио. То ли  радист, то  ли радиооператор, что в  принципе  одно и то же.
     - Думаешь, не поможет? – Я в  надежде  посмотрел  на него.
     - Уверен, что нет. – Сплюнул  он. Но  если  хочешь – помучай  эфир. Может,  что и  выйдет.  Наведешь на  нас духов -  мы к  «махре» свалим  по-бурому, а я  тебе  эту  рацию  в  очко заторпедирую.  Так  что  давай, не  теряй  времени!
     Промучился  я  с рацией напрасно: ничего кроме  жутких  матерков и  чеченских криков я, в  ответ на свои призывы о помощи,  не услышал. Русские орали друг на друга многоэтажным матом, а чеченцы клялись Аллахом, что зарежут всякого, не сдавшегося в  плен до конца этой бурной ночи. Все что-то кому-то срочно передавали, клялись  трибуналом и  расстрелом в случае неисполнения  приказа, упражнялись в  сквернословии, клялись  мамой, аллахом, и  прочей  офицерской  честью.  Но  ничего не  происходило, а я  наслушавшись  матерков,  которых в мирной  жизни  не  слышал  ни разу,  отставил рацию.
     Усевшись у кирпичной стены на картонных  коробках, мы поежились  от  прохладного  чеченского  воздуха, а я стал  грузиться  суицидальными  мыслями.  Боялся погибнуть  здесь, прямо  на  этом месте. «Нас не найдут  и объявят, что мы - пропали без вести, а может  и вовсе, сбежали. Обзовут трусами и дезертирами. И родителям  так  напишут,  что  мы  добровольно  сдались  в  плен, что мы – предатели».  - Лезли в голову отвратительные своей правдоподобностью мысли.  От этих  поганых  мыслей  вдруг  пересохло  во рту и  срочно захотелось  пить. Но  воды ни у  нас, ни  в БТРе не нашлось ни грамма. Водила, знавший свою  машину  наизусть,  сказал, что  попить можно  только из  радиатора:  только  там  вода  осталась.
     -  Попить бы  чего! -  Жгут  вдруг  жалостно, словно маленький ребенок,  почмокал  сухим ртом. - В горле пересохло,  аж дерет.
     - А не нужно было целый  день огуречный рассол хлебать. Ты ж один всю  банку выдул. Я ж  тебе  говорил, что потом будет херово, дак  нет, ты ж  только глотки  увеличил. В одно  горло  все выдул, жаба. -  Выпалил я.
     -А пускай мне будет  хуже. Кто в нашей жизни от рассольчика отказывается? Да к  тому же с  хлебом.  Нам  эти огурцы, кстати, от  чистого сердца  подогнали, а я от  чистого  сердца их слопал. И, что такого?  Закон  войны – жри,  пока  живой!  Помрешь – сожрут  за  тебя!
     - Ничего. – Злорадно  огрызнулся  я. - Мучайся теперь. Хрен мы тут воду найдем.  Только  из лужи.
     -  А  вон,  смотри,  -  Жгут   показал   на  желтую  пятисот  литровую  бочку-полуприцеп, брошенную посреди дороги. - Наверняка там что-то есть, может и квас  кто-то подогнал.
     - Где-где? - сощурился я.
     - Да вон, что по левую сторону от ЦТП.
     - А, теперь вижу. Точно  бочка  из-под  кваса. А может  там  пиво? Пошли?
     До желаемой бочки с  мнимым  квасом было идти  секунд десять,  бежать и того меньше -  метров двадцать, но нам это расстояние  обошлось  примерно  за  час  с  небольшим:  неожиданно объявившийся  снайпер, бившей  из  соседней  девятиэтажки, заставил  немало нас поволноваться. Этот козел и попасть в нас  не мог, снайпер хренов, и успокоиться никак не желал, палил, да палил.  Мы  лежали, уткнувшись  носами  в  холодную  грязь. Я  хотел спрятаться  за  броней  БТРа,  или  внутри  его,  но  боялся  встать, а  Андрей  хотел  набрать воды во фляжку, но  тоже не  мог  поднять  голову.  Как только кто-то из нас пытался  подняться,  и  делал  какие-то  движения, чечен, считавший  себя заправским снайпером, открывал огонь.  Куда стрелять в ответ Андрей  пока  не  определил:  решил  пока  не  напьется, снайпер  пусть живет. Так и лежали, пока стрелок сам не смолк. Видать,  патроны у него  закончились, магазин набивает. 
       Пока  чех  делал  перекур,  набивая  патронами   свою винтовку, Андрей   резко вскочил и,  сделав  три громадных  прыжка,  рухнул  на землю.  Выстрелов не последовало.  Он  снова повторил  свой незамысловатый  трюк,  и  снова  - выстрелов  нет.  Последний рывок и  Жгут, радостно скаля имитационными  под  золото  зубами,  полулежа,   с  трудом откручивал  вентиль крана  бочки.  А еще  через  секунду жидкость  звучно  заструилась на  землю.
       -  Прикинь,  вода!  -  Андрей  радостно сообщил  мне приятную  новость, а  заодно и всему  кварталу,  который отзывался  разнокалиберной стрельбой  во всех направлениях. – Наполнил под завязку, сейчас напьемся!
     - Жалко  не квас. – Иронизировал я.
     Вода оказалось не первой  свежести, не  квас и  не минералка, но ничего, пить можно. Надулись  от души, и  еще  осталось. Сидим, блаженно  молчим, слушаем пение  далекого боя.  И  тут -  снова  нарисовался  наш  чеченский  друг - снайпер.

                10

       - Ну  все! Достал он  меня! – Заерзал  Жгут. – Так, Жэка. Беги  вон  туда, - он  неопределенно махнул  рукой в  темноту. – Оттуда  стреляй  одиночными  по дому. Да  смотри с  одного  места  два  раза  не  пали, перебегай. В  темноте  он  тебя  не  заметит. Будет  лупить по  вспышкам.  А я  эту  сволочь  попытаюсь засечь и завалить.  Давай! -  Он  хлопнул  меня  по  плечу.  Я  рванул,  что было  сил до ближайшей  груды  битого  кирпича.    
        Сколько раз  я  понимал, что смерть может коснуться и меня.  В  тот самый  момент я испытывал дикий истерический ужас. Сколько? Я и сам не смог бы ответить твердо. Иногда, казалось, страх играл со  мной  долгую партию, как кошка с бантиком, приходя из  ниоткуда, страх постоянно напоминал  о  себе. Причем выиграть у него было заведомо невозможно. Можно было лишь обмануть, оттянуть время перед неизбежной встречей со  смертью.   Надежда была только на скорое возвращение домой, но   война стала, словно, единственно возможной реальностью. Прежняя жизнь вспоминалась все менее отчетливо и кроме жалости к себе не вызывала ничего. Да и была ли она, прежняя жизнь? Была ли? На этот вопрос я уже боялся отвечать утвердительно, с  уверенностью  думая,  что и  будущей  жизни, наверняка,   тоже  нет.
        Стреляют  достаточно  далеко, определил я.  Снял  автомат с  предохранителя, прицелился в  силуэт здания и сделал  короткую  очередь.  Тут же  перекатился за  кучу, и,  согнувшись, рванул до бетонной плиты, нелепо пристроившейся  на сгоревшем  УАЗике.  Пока прыжками бежал  до  цели, из дома прогремело два  выстрела.  Забежал  на черный капот  машины,  выставил  автомат,  нажал  на  спуск – АКС выплюнув несколько  пуль,  смолк. Я прислонился  к сгоревшему колесу, переводя  дух.  И  снова – два  выстрела. У  меня вдруг появилось знакомое чувство, будто кто-то целится мне в спину. Полностью не доверяя ощущениям, я все же боялся относиться к ним пренебрежительно. Внизу живота резко похолодело, напряглась спина, словно ожидая удара. Кожа подмышек противно вспотела,  намачивая  и  без  того  грязное  белье. Презирая себя за мутный бесцельный страх, я все же  повернулся, подрагивающим пальцем зацепился за  спусковую  скобу, сделал  выстрел. Выплюнув  последнюю  пулю, затворную  раму заклинило в  исходном  положении.  Патроны  кончились.
     Сердце бьется,  словно  загнанный  воробей, ртом хватаю  холодный  воздух с  привкусом протухшего  мяса, меняю  магазин и  снова бегу.  За  спиной -  выстрелы, и  тишина.  А я, не видя  вблизи   подходящей  защиты,  плюхаюсь  прямо в  дорожную грязь. И замираю.  В  гнетущей тишине,  скопившейся  густым  покрывалом  над  местностью,  словно из загробного  мира  слышу  тихий  голос  Жгута: «Жэка! Ты  живой?  Если да -  кашляни!  Если  нет -  молчи!»
      «Ну  не  козлина  ли?  Я  тут со  смертью в  догонялки  играю, а  ему  все шуточки  на  уме!» - Пулей  пронеслось у меня в  голове, но я, все же набрав  в  грудь побольше воздуха, глухо кашлянул в  чеченскую  грязь.  Потом  еще, и  еще.
    - Чего ты  тут развалился? Да  еще и  кашляешь  на  весь  город! – За секунду  узнал  я голос  Андрея, и расслабился.
    - Я его  после  второго выстрела  снял. – Жгут  присел  рядом  со  мной  на корточки. -  Он  на  третьем этаже  обосновался, стрелял с руки из  оконного  проема. Думал, что  темно и  его  не  видно. А  хренушки-то! Я  таких охотников в  Афгане в  глаз  бил, чтобы  шкурку  не  испортить!  То-то!   
         Я обрадовался,  успокоился,  невольно заулыбался,  так же лежа  посреди  улицы  как  свинья  на праздничном  столе. Но  тут же  вспомнил,  что  Андрюха пару  дней назад  снял одного деда, перебегавшего улицу со снайперской винтовкой в руке. Как позже  выяснилось,  старенький пиджак его был увешан орденами и медалями Великой Отечественной.  Винтовка  была немецкого  концерна  «H&K»  G3,  но  сделана в  Пакистане  и с  трехкратным  оптическим  прицелом.  Магазинная  спарка  на  двадцать  патронов  был  полупустой. После этого Жгут не разговаривал ни с кем в течение всего дня.  А  потом заявил  нам,  что этот дед  не  пойдет  ему в  личный  счет, а  будет  считаться  случайной жертвой.  Вроде  как мирной  население,  попавшее  под  шальную  пулю.

                11

          И  вдруг из-за  разбитой в хлам стены  стали внезапно выскакивать  солдаты,  все в поту,  рваных бушлатах,  и без  шапок.  Бегут  сломя  голову, что-то  выкрикивая   на  ходу. Жгут сразу напрягся, и, схватив за рукав  одного  из паникеров, остановил его. Тот,  сбиваясь, сообщил, что  чечены идут на прорыв и скоро будут здесь. Пока  Андрей  думал что спросить, хлопал  глазами и раскрывал  рот, солдат  вырвался и   торопливо бросился догонять своих.
     Обсудив  наше непростое  положение и решив, что деваться  нам все равно некуда,  Жгут  почесал  свои грязные,  поцарапанные  ладони  и  постановил: «Остаемся!»
     От греха подальше забрались в БТР, и  напряженно выискивая врага, стали ждать чего-то  страшного и не понятного. Прошло  пять  минут, десять,  пятнадцать – в квартале никто не появился, да и хаотичные выстрелы  прекратились.  Только  где-то далеко-далеко  грохочут  раскаты  далекой  канонады, да  зарево  пожарищ  освещает черное  зимнее  небо. Плюнули на войну и решили поспать. Определяя  очередность  дежурства,  дернули спички, и мне выпало завалиться  первым.
     Я свернулся   котенком,  натянул  на себя чей-то  бушлат, блаженно  закрыл  глаза.  И  снова  не  могу  заснуть:  думаю о доме  и  вспоминаю  родителей.  Никак не получается вспомнить черты лица отца.  Откуда же   такое воспоминание? Отец  включает  кран с  водой  и  надевает  шланг  для  полива. Он  сильно осунулся, а  руки  обтянуты  тонкой,  словно  пергамент, кожей.  Лето  ведь, а  загар  не  пристает. Как же раньше он не замечал? Вода такая чистая,  прозрачная и льется  тугой, жирной  струей. Погоди, бать,   не  выливай  все. Оставь  мне, я выпью вечером. Но отец не слушает, а вода все льется  на грядки. Но так и не вижу его глаз, не вижу губ. Только голос слышу: «Ты когда  вернешься,  сынок?»  И слезы на глазах  навернулись, как жутко  домой захотелось. Зажмурил глаза,  выдавливая непослушные  слезы, и  тут же  вспомнил  качели.  Ощущение  свободного  полета и  невесомости:  между  небом и землей.

                12

        Прошло не больше получаса, и  мне страшно захотелось в  туалет. Ерзал  я, ерзал,  -  не  помогает, выпитая недавно мутная вода  упрямо рвалась наружу. Да  еще холод помогает, давит  на мочевой  пузырь со  страшной  силой, кажется, сейчас  лопнет. Делать  нечего, надо вылезать из  БТРа.
    - Андрей, мне  отлить надо. – Заныл  было я.
    - Сейчас, подожди  малость, я тебе  «уточку»  поднесу! -   Казалось, Жгут ждал такого  вопроса, и был в  своем  репертуаре. 
    - Хорош  прикалываться! – Моча уже  подступала, и я  подумал,  что  не  дотерплю до  главной  процедуры.
    - Пожалуйста! – Андрей  лязгнул ручкой  нижнего  люка, приоткрывая  его. – Попадешь? Или  прицел  дать?
      В тесноте БМП,  я  привстал, и  слегка  прицелившись,  направил  горячую струю  точно в  приоткрытую  щель  люка.  Зажурчала  льющаяся  вода,   по  телу  побежало  приятное  блаженство, и я прикрыл от  удовольствия  глаза.
    - Во люди дают, -  изумленно прошептал  Жгут. – С закрытыми  глазами  без  промаха бьет. Да  тебе,  батенька, в  снайпера  надо.  А  ты в  стрелках что-то  засиделся! – Шептал  Андрей, а  струйка  все  лилась и  лилась, не  прерываясь. 
       Я  натужился,  пытаясь  ускорить  процесс,  как  внезапно  раздалось  несколько  мощных взрывов и автоматная  трескотня, а  уханье  крупнокалиберного  пулемета  стала звучать  все ближе  и  ближе.  Послышались  суматошные крики и отдаваемые приказы -  это мотострелки готовились  к  встрече  незваных гостей. 
     -  Завязывай  давай  это  мокрое  дело! А  то женилку тебе сейчас  отстрелят,  и останешься ты  без  наследства.  – И он звонко, нарочно смущая меня хохотом, заржал.
     - Лучше без  женилки, чем без головы. – Парировал  я. - А  женилку, между прочим, и новую могут пришить. Это сейчас умеют.
     - Не дай бог, новую!  Мне и со старой не плохо. - Жгут прекратил  ржач.
- Возьмут да  по  ошибке тебе женилку  какого-нибудь  негра пришьют, или  хуже  того – лошадиную.  Потом  поздно  метаться  будет!  Куда  ты с  таким  хозяйством?  Ни в  баню  сходить,  ни  на пляж, где голышом загорают. Эти, как  их,  нудисты. Будь  они  не  ладны, извращенцы  хреновы!
         Выстрелы понемногу  стихли, и  мы  снова улеглись.  Андрей достал  сигарету и закурил, пуская дым в  приоткрытый  люк.   

                13

           Я  пролежал с закрытыми глазами еще  с полчаса.  Сознание,  в глубине души рисуя страшные  картины смерти, не позволяло уснуть. Страшно умереть во сне, а в  реальности  еще страшнее. Страх охватывает меня и прожигает насквозь.  Сознание отталкивало темноту,  как молодая  мать  отталкивает  чужого  ребенка, расширяя  границы  воображения  до  чудовищных  размеров. Но тело реагировало по-своему: ощущения, которые  всасывались  кожей,  кожей и  реагировали: поднимали остриженные  волосы  на  голове, вызывали  толпы  мурашек,  сжимали до  игольного  ушка  задний  проход.  «Как же так, а раньше люди по четыре года воевали?» - пронеслось вихрем у  меня в  голове.
     Мощный  автомобильный рев  чуть не поверг  меня в шоковое  состояние. Боясь открыть  глаза и  увидеть нечто страшное,  зажмуриваю  и  без  того закрытые глаза. Лежу без движения, как труп, а в подсознание уже врывается радостный голос  Андрея:
     - Ну и дела... Смотри, бляха-муха, фура приехала!
     - Какая фура? – Я в  изумлении открыл глаза, хотя до  сознания  слово «фура»  еще  не  дошло. Это  что-то из  гражданской  жизни, и поэтому  нужно чуть  напрячь   свою память,  чтобы  вспомнить,  что это  большой  грузовой  автомобиль! 
     - Гражданские, - тихий голос  Жгута, странно кувыркаясь в  душном  воздухе,  долетел    до моего   слуха. 
     - Что? - Хрипло переспросил я, и  не  узнал  собственного  голоса. 
     - Гражданские. Гражданские? Какие здесь к  черту гражданские?  - Видимо  Жгут разозлился на меня за то, что мои мысли медленно поворачивались в  голове.  Словно  тяжелые  лопасти  ветряной  мельницы  раскручивают  каменные  жернова. Приходилось по нескольку раз повторять почти каждое  слово и долго осмысливать ее значение. «Какие еще гражданские? Там же чечены».
        Чуть качнувшись вперед, он осторожно выглянул в приоткрытый  люк. «Откуда здесь гражданские?» -  Навязчивая мысль билась в моей черепной  коробке, толкая   густую  кровь. Смысл  этой  фразы навязчиво  вертелся  на  языке, но  никак  не  мог  достучаться  до  сознания. Какие  на  хрен  гражданские!  Война  кругом.
     - КамАЗ, фура! Как она досюда доехала, ума не приложу. – Шепотом  доложил  Андрей. – С  Новым годом, чувак!
     - Что за  фура?  - Оцепенение наконец-то пошло  на убыль. Я, вслед  за Андреем, поспешил увидеть это чудо собственными глазами.
     Перегородив поперек всю раскуроченную улицу, рядом с нашей коробочкой стоял оранжевый «КамАЗ», с огромным полуприцепом. Особых  повреждений  ни на кабине, ни на кузове я не заметил, да  и колеса не  пробиты.  Откуда он  здесь  взялся,  ведь  только  что  здесь  ничего  не  было.
     - Эй,  мужик!  - Андрей осторожно приоткрыл  дверцу  «КамАЗа». -  Мужик!  Ты  откуда?
     В стельку пьяный водитель,  окинув нас мутным оком, пролепетал:
     - А  вот и  братва! С Новым годом... сегодня же Новый год... А где  ваша бригада?
     - Не знаю. А тебе что надо в бригаде? – У  Андрея  не сходило  с  лица изумление.  А камазист,  дыхнув  на  нас свежайшим  перегаром,  забормотал:
     - У меня  продуктов... полная машина...  продуктов. Забирайте все,  мне
ничего не надо, - водила  икал и  кое-как подбирал нужные слова. - Забирайте все...  Я  домой  хочу...  Забирайте   все...   Меня  сожгут,  а продукты пропадут ...  забирайте! -  Продолжал  бубнить  он,  чуть ли  не вываливаясь с сиденья.
     - А  куда ты  ехал?  Кому  все это вез?  - Я,  придерживая  его  за  рукав, заглянул  этому пришельцу  в  лицо  и  увидел черноволосого,  лет тридцати пяти,  мужчину  с волевым подбородком  и  орлиным  носом.  Абсолютно  пьяный,  растерянный, неконтролирующий свои эмоции, он почти повис на моих плечах.
     -  Братуха...  Открывай  там,  бери  что хочешь, все забирай.  И  друг  твой  пусть  берет... А я домой хочу, домой... Берите, мужики...
     - Андрей! – Я повернул  испуганное лицо к  Жгуту. -  Берем?
     -  Бери, солдат,  пока дают! Беги,  солдат,  куда  пошлют! Базара нет, будем брать! – Секунду  подумав выпалил Андрей.
     Завалив водилу  на  сидения, и прикрыв дверцу кабины, мы  расшнуровали  брезентовый борт фуры и заглянули в кузов.
     -  В рот меня  по  нотам!!! – Как-то  по натуральному  взвыл  Жгут. -  Сыр!  Настоящий голландский  сыр в моей любимой красной упаковке!  Жэка, давай, таскай!  - Андрей  не  мог  скрыть детской, и  по  своему  щенячьей радости  от такого шикарного подарка. - Больше сыра бери! Больше!
     Забив  почти до  отказа немаленькое десантное  отделение  БТРа  колбасой, сыром, хлебом,  консервами,  тушенкой и  куриными тушками, мы сердечно  поблагодарили  невменяемого водителя и отправили его в сторону пятиэтажек, к  солдатам бригады,  что засела  возле  ЦТП.   Как  нам  показалось,  что эти продукты  везли  именно им.  Больше  некому, не  чеченам же  предназначались данные  продукты. Хотя, чем  черт не  шутит...
     - Его там с  музыкой встретят, разгрузят. Короче,  оформят  по  всем  правилам,  -  говорили  мы  друг другу. - Пусть лучше эта жратва пацанам достанется, чем чехам. Все равно фура  дальше  соседней  улицы  не  уедет. Сожгут к  чертям  собачьим.  Считай, мы доброе дело сделали. Может, именно  за  такие  благие  дела  люди потом в рай  попадают.  И  мы, значит, тоже  попадем. – Сообща  решили  мы.
     - Благими  намерениями выложена дорога в ад! - Я  вдруг вспомнил где-то ранее   услышанную фразу. - Сечешь?
    - Только  не на  этой  войне! – Серьезно  ответил  Андрей. -  Здесь  каждый  шаг  святой!

                14

         Мы с трудом  забрались в  заполненный продуктами БТР, примостились  на  коробках с  сыром, и,  вдыхая  ароматы  копченой  колбасы и хлеба  задремали.  Водилу  выставили в  охранение.  Он сидел  на  водительском  кресле,   и время  от  времени  пялился в  триплексы,  выискивая в  кромешной  темноте   чеховских  лазутчиков. Усталость,  притупив инстинкты,  победила страх  и минут сорок, а то и  больше я был в полной отключке.  Еле слышно, как сквозь толстое  стекло  больших  дверей, до слуха доходили разнообразные полузабытые звуки: вопли людей, уханье гранат, снарядов,  пение пуль, и где-то совсем  близко, над самым ухом, монотонное и  успокаивающее дыхание. Но через секунду и они погасли. Спал я  словно  убитый, а проснулся  вдруг от жуткого  урчания в  желудке.
     - Андрюха, спишь? – Я шепотом  позвал Жгута.
     - Нет, блин. Тебя охраняю. Весь  извелся  уже. – Огрызнулся  он.
     - Чевой-то жрать охота.  –  Я с  блаженством  вдохнул в  себя  запахи  еды. - Давай, похаваем,   что  нам  на  нее  смотреть, что ли?
     - Вот тут я  полностью с  тобой согласен. Только  много  не  лопай, а  то морда  треснет  от непривычки!   
     Мы,  словно  ночные кошки, выползли  на  броню. Светает.       Улица лицемерно распахнула объятия, обдав нас запахом зимы и бензиновой гари.  Прохладно и   тихо  - не свистят  мины, не  рвутся снаряды, не стонут раненые, не орут чехи. Почти мирная и  городская тишина. Смотрю на небо - смог  над  израненным  городом  закрывает  восходящее  солнце,  тучи темные, тяжелые,  агрессивно-дымчатые. Смотрю на землю  - снега  нет, асфальта  нет, только  грязь,  неприятная  свинцово-пепельная   жижа. Напротив здание с разбитыми окнами, выщербленными полами. Кругом валяются  пустые гильзы, банки из-под консервов. Местами, широко раскинув руки, или  просто  уткнувшись  головой в  грязь,  лежат  трупы.  Неизвестно  чьи,  неизвестно  откуда.
     Стертые деревянные ступеньки стоявшего  недалеко здания  выходили на   мизерную лестничную площадку. Железные остовы  перил, и ошметки  кафельной  плитки,  напоминали  мне стройку,  где  мне  приходилось  когда-то   работать.  В той  мирной,  совершенно  другой жизни. Куска стены не было, лишь огромная дыра. Обломки кирпичей, торчавшие из нее, плотно жались один к другому. Выстрел танка? А  может гранатомет?
      Смотрю  на   БТР  - поцарапанная,   замасленная,  закопченная,  с   многочисленными  выемками  и вмятинами  от  осколков  и  пуль,  раненая, но до  сих  пор боевая  машина.
      Смотрю  на  Жгута - общий  вид отвратителен, лицо черное, волосы взъерошены, глаза красные, уставшие от бессонных  ночей  и напряжения.
     Больно мне, больно. Покажите мне другую, мою Россию, моих  ребят!
    -  Ну  что  приуныл, Евгений  Чекалин? – Хитро  вопрошает  Андрей,  посматривая  на  меня  прищуренным  взглядом. – Смотри -  прекрасная  картина  войны: южное  солнце, свежий  воздух,  лечебные грязи!  Чем  тебе  не отдых?
     -  Да уж! – Мрачно  подумал я. – Курорт. Это  точно!
     -  И  отдыхающих,  смотри  сколько, - он  обвел рукой широкую  улицу, где  распластались  на земле  не  менее десятка трупов.
    - Точно. Вот  только  местное  гостеприимство  оказалось  слишком  уж  жарким!  Как бы  нам в  их  числе  не  оказаться!  -  Вздыхаю я, с  удивлением  слышу собственное хрипение и, облизав потрескавшиеся  губы, сплевываю в сторону.
       С  чувством предвкушения  сытного завтрака,  прямо  на грязной  броне БТРа раскладываем еду: толстенными кусками  нарезаем  сыр,   палки  колбасы просто режем  вдоль на  две  части -  чего мелочиться. Гулять,  так  гулять!   Большими кусками  ломаем  хлеб, и торопливо  -  царапаясь  о  края  крышки - штык-ножом открываем консервы. Слюни, переполняя рот, стекают через  плотно  сжатые  губы и  белыми  нитками свисают с подбородка.  Андрей  довольно хихикает, и, напевая что-то под нос, шутит:
     - Люблю  повеселиться,  особенно  пожрать!  Двумя -  тремя  батонами в  зубах  поковырять! -  Весело  напевает  Жгут.  Блин,  у него  по каждому  поводу  найдется  четверостишие  или  прикол.
     Я,  запрокинув  голову, беззвучно  закатываюсь  от  смеха. Настроение  преотличное,  рядом  суетятся, держа  наготове  алюминиевые  ложки и  пуская  слюни,   водила  и  стрелок-радист. 

     15

     Сделав  гигантский бутерброд из всего, что было на  импровизированном  столе, я довольно  осторожно  нацелился  отхватить шмат  побольше, заранее    открыв  рот, примеряясь с  габаритами бутера.  Но  укусить его я так и  не успел - внезапно вывернувший  из-за бетонного забора темный БТР без  опознавательных  знаков, на полном ходу  направился к  нам.  Как  ни  странно, на  броне  тоже  никого  не наблюдалось.
     Побросав  еду, мы схватились за оружие и дружно завалились за броню.  БТР-призрак резко тормознув,   остановился  почти вплотную с  нашей  машиной.  Приоткрылся верхний  люк, и в  темном  проеме показались  сначала  голубые  глаза  и  сползающая на них  каска, а  потом и улыбающийся  рот.
     - Здравия желаю, мужики! Лейтенант  парашютно-десантного полка! -  отчаянно   пытаясь  перекричать  рев   двигателей,   тоненьким   голоском представился худой миниатюрный боец, оказавшийся офицером.
     Никаких знаков  отличия  на нем не было, и это очевидно: чеченские снайпера звездных  снимают первыми. И офицеров  от  солдат не  всегда можно  отличить  по возрасту.  Попадаются  и  контрактники,  а    черная  или  рыжая щетина,   выделяющаяся   на    небритых  рожах, тоже  не отличительный  признак.   Вот  Андрея Жгутова почти всегда  принимали  за  офицера, и спрашивали номер части и звание. И удивленно  косили  лица,  узнав,  что он  всего лишь сержант.  А  этот  лейтенант  -  молодой, зеленый, ни  усов, ни бороды у  него  и в  помине не  было, скорее  всего, он и не брился еще никогда.  И  не  отличишь  его от простого бойца,  на  вид лет двадцать. И  по одежде не скажешь что он - десантник, ростом и  телом  не вышел. Я думал, таких мелких как он, в десантуру и не берут.
     Андрей, сдвинув  на затылок  по-дембельски  шапку, и сплюнув  не прожеванную колбасу, рявкнул:
     - Гвардии  сержант Жгутов! Отдельная  мотострелковая  бригада! – И уже не  так  официально:
    - Что  надо?
     - Это улица Госпитальная?  Где улица Госпитальная? - Спросил лейтенант и наклонился к открытому люку. – Выруби, блин, на  хрен движки! Не слыхать же ни хера!
     - Не знаю, что  за улица  такая, товарищ  лейтенант! - Жгут опустил винтовку и вопросительно взглянул на меня, потом  на  водилу и  стрелка. Я в знак  солидарности  пожал плечами.
     - Мне  сказали, что здесь  находится  то ли госпиталь,  то ли  санчасть, то ли   медсанбат,  -  разочарованно  начал  рассказывать лейтенант.  - Неважно  что,  но что-то из  этого  должен быть именно  здесь. Если это, конечно, улица Госпитальная. Я  не  знаю, может, наши сами какую  улицу так по-русски обозвали, чтобы сподручней было.  Сказали, улица Госпитальная, и  все, блин! Короче!  Мы будем прорываться к своим, на  улицу  Дудаева, знаете, где это?
     - Нет. У нас даже  карты  города  нет. -  Печально  ответил  я.
     - Это  не  есть  хорошо!  - Сгрустнул  летеха. - Нам надо оставить в госпитале вот это, - лейтенант откинул угол  брезента,  который  я  поначалу  и  не  заметил.  Под  ним,    на   ватном одеяле красного шелка  лежали два сильно обгоревших трупа.  Я бы  сказал, что  «обгоревшие» к  этому нечто,  что мирно  покоилось на  броне, абсолютно не  подходило. Скорее  всего,  останки двух  солдат: из черного  мяса  виднелись бело-желтые кости, да  оплавленные  кирзовые  сапоги, больше ничего и не  было.
     - Мы их  можем потерять, когда к  своим  будем  прорываться. В десантный  отсек  их не  затолкаешь,  а  на броне  сметет, как  пить дать!  А  хочется, чтобы  пацанов  по-человечески похоронили. Это танкисты из  нашего сопровождения.  – Офицер  как будто  разговаривал с  ними, приоткрыв брезент.  Он с сожалением  смотрел на то, что  осталось от  его  сопровождения, и говорил. - Имен я,  к сожалению, не  знаю. У них и документов-то  никаких не было. Видно  так  и  останутся  безымянными  героями. Из «Мухи»  по  танку жахнули, они даже  выскочить не  успели, как  машина  заполыхала. – Лейтенант  стянул с  головы  каску.
     Боже мой! Лейтенант оказался седым! Седым - в двадцать лет!
     - Ни хрена себе! – Невольно вырвалось у меня. - Весь седой!
     Аппетит  пропал  полностью, даже  наоборот, начало чуть  подташнивать. Я весь  обмяк,  сердце неприятно защемило. Мне  снова стало  больно.  Больно за лейтенанта, за  его десантников,  за танкистов, за всех нас, за  всех солдат  необъявленной чеченской войны.  И  за  родителей, которые получат похоронки и умрут от горя, умрут вместе со своими сыновьями, навсегда искалечив свои души гибелью ни в чем неповинных детей.
     Не услышав моего восклицания, летеха,  положив край  брезента  на  место, продолжил:
     - В экипаже их  трое было. Эти  выбраться не смогли. Когда мы их подбирали, они  еще в  танке горели. А третий... третий  сумел вылезти. Так снайпер, сука, сначала  одну ногу ему прострелили, потом  другую. Так он  лежал и  стонал,  помощи не просил, старался сам себе  перевязать  раны... Он знал,  что мы  здесь, рядом, и что  мы видим его тоже знал. И кричал,  чтобы к  нему  никто  не  подползал, чечен  снимет. И снайпер, сука,  тоже знал, что  мы рядом. А у меня из двенадцати подчиненных - двое осталось...
     Я  робко посмотрел  на  выживших  в безумной  передряге  бойцов:  почерневшие от  копоти каски, рваные кирзачи,  поверх грязных и  изодранных  бушлатов  накинуты помятые, с мелкими пробоинами бронежилеты.       Бойцы  вышли  из  десантного  отсека и стояли  неподвижно,  с  усталыми,  пустыми и  отрешенными лицами.
     - ... И я   принял решение пожертвовать танкистом, ради спасения жизни двоих моих  бойцов. По-другому я сделать просто  не мог,  -  сам перед собой оправдывался лейтенант,  -   эта  сука положила  бы всех. Я  сделал,  что мог сделать,  и пацанам  своим не разрешил  ползти  за  танкистом.  Они  плакали,   царапали  землю,  кусали  автоматные  ремни и  говорили, что лучше умереть,   но смотреть на  это больше не было сил. Но я  не  дал  им  возможности  вот  так  просто умереть. Снайпер по  одному снял бы всех. Эта  чеченская  сволочь  притихла, падла, притаился,  ждал нас. Я знаю, ждал!  Давал  нам  время, чтобы мы сошли  с ума от стонов танкиста, умиравшего на  наших  глазах.  Но мы сидели тихо, и  не показывались. А он, видимо решив, что мы ушли, добил танкиста и ушел. Ушел живым, падла...  Но мы с ним  еще встретимся... Я  сам найду его, лично...
     -  Он снес ему голову... Тому танкисту, сука, снес голову... разлетелось  все... все... -  безликим, почти равнодушным голосом выдавил из себя один из
рядовых. - Он внутри БТРа лежит... его тело... без головы... лежит...
     Я смотрел то  на останки несчастных танкистов, то на седого лейтенанта,
то на его  бойцов. Глаза мои наполнились  слезами, в горле  образовался ком,
ладони вспотели, пальцы ног свела судорога. Стало неловко оттого, что мы тут спокойно  сидим,  колбасу  трескаем  с тушенкой, а летеха   стал  седым,  а  два танкиста превратились в маленькие нелепые обугленные мумии, а их третий остался без  головы.
     - Мужики, есть хотите? – Глухо спросил  Андрей.
     - Чего? – Лейтенант, видимо  еще  не  отошел  от боя, и  не расслышал  глупого вопроса. - Не знаете где их оставить, а? – Он  приподнял  лицо, и в свете  утреннего мутного солнца в его глазах я  заметил  слезинки.
     -  Не знаем,  братан,  мы сами здесь  вторые  сутки блуждаем, это не наша  территория.  Но  думаю пехота,  вы  сейчас мимо  нее  проедете, они вот, в этих  пятиэтажках  через дорогу, - указал  на  соседей  Жгут, - должна  знать  про госпиталь. Если он здесь имеется, пехота вам покажет. Это их квартал.
     - Спасибо! Счастливо. – Седой  летеха  довольно  резко нырнул в  люк, и БТР резко взял с места.
     - Не  нарвитесь на  духов! - Я  помахал  отъезжающим рукой. – Удачи  вам, мужики! Удачи!

        16

       Мы  все в этом  городе живые  мертвецы: что чечены,  что  русские.  Только  тем и  отличаемся,  что еще дышим и  удивляемся тому,  что  еще живы.  А  еще с  удивлением  смотрим  на  трупы, не желая  себе  такой же  участи.   Не предполагая, что  через пару  минут на  тебя  так же  будут  смотреть с сожалением и  содроганием. Жизнь  как  смерть, ничего здесь  не  стоит.

  17   

        Я даже не  попрощался с бойцами и не  посмотрел им вслед. Я не  замечал    ничего  и никого вокруг. Я стал  одиноким.  Злым, одиноким  волком.  Волком, которым  руководит месть.  Волком, готовым  убивать. Волком, которому  нужна новая, свежая кровь. Я был на взводе. Я рвался в бой. В безумную,  кровавую  резню!  Я жаждал  крови!  Я жаждал  смерти!
     Решительным движением я встал и снял  автомат с  предохранителя. Так,  патрон  в патроннике.
     - Ты куда это? – Крайне изумился  Жгут. - Э нет!  Так дело не пойдет. Жопой  чую,  сейчас натворишь  ты  глупостей,  и  придется  мне  тоже  искать  эту  улицу Госпитальную,  чтоб  тело  твое  сдать.  Жэка,  послушай меня, старого  солдата. Иди, полежи. Ты долго  не спал, мозги твои выкипели, глаза не  видят ни фига, стресс у тебя, братан. Стресс. Ничего  ты сделать  не сможешь, и погибнешь напрасно. Давай, договоримся так: ты поспишь, отдохнешь, наберешься сил. И мы вместе пойдем и порвем этих гребаных уродов на части. Я  тебе обещаю.  Вместе  вышибем этим  чеченским  гадам мозги. За наших погибших пацанов: и за десантуру, и за танкистов, и за морпехов, и за пехоту. Мы с тобой за всех отомстим. Но только потом. А сейчас иди,  поспи.
     Андрей медленно забрал у меня автомат,  поставил его на  предохранитель, повесил себе на плечо:
     - Давай  лезь,   там  место  есть,  спальником  укроешься.  Давай  двигай, я подежурю.
     И я,  словно под  гипнозом, последовал советам Андрея, перебрался  через банки и  коробки с  едой,  упал  на засаленный спальник, и  поджал  ноги.  Последнее,  что я  запомнил, это строгое лицо  Жгута,  прикрывающего  люк.  И я  провалился  в  сон, точнее улетел  на качелях  в безвоздушное  пространство, где  так  сладко замирает  дух. Между  небом и землей…

  18

       Весь следующий день  мы провели с пацанами-пехотинцами.  С самого  утра, как  только холодные  лучи  чеченского  светила  стали  нагревать  уличную  грязь, технику  и  трупы,   к нам незаметно  подошел  какой-то мужик лет тридцати: не в  меру чистый,  не по-военному  статный, и чертовски здорово атлетически   сложенный. Представился  капитаном, заместителем начальника  штаба, по-нашему  просто ПээНШа.  И  так, за разговорами, расспросил, откуда мы  взялись  и как оказались на этой территории.  Потом  постоял, переминаясь с  ноги  на  ногу в юфтевых  сапогах,  подумал,  поскреб  свою  белесую  голову,  и  выдал  нам  оперативную  обстановку.  Ровным,  и достаточно спокойным  голосом объяснил, что живыми дойти до своих нам  вряд ли  удастся.  И  тут же предложил на время  присоединиться  к одному отделению,  у которых   не  хватало  четверых бойцов  -  накануне  двое  бойцов  нарвались  на  мину, и их раскидало  в  разные  стороны, третьему  бойцу  снайпер снес  половину  черепа, а  четвертый…  Четвертый, видя  такую  обстановку, кровь, трупы и  ужас  войны,  просто  в  один  миг сошел с  ума.  Сейчас лежит в БМП  связанный, с безумными  глазами и  воет.  Вторые  сутки  воет,  словно  волк.
        Капитан  обещал нам бесперебойное обеспечение водой,  едой и боеприпасами, и дал пять минут  на  раздумье. Пока  он курил,  бросая  на  нас  тревожные  взгляды, мы  устроили   открытое голосование.  Особого выбора  у нас не было,  все и  так было  понятно  без  слов:  куда  ехать и сами не знали,  карты у нас  не было, да и патроны были  почти на исходе.  Не  ровен  час, за  первым же  поворотом  сожгут к  чертовой  матери,  как  тех десантников  из  танка. Мы  согласились. 
     В  новом  подразделении  познакомились с новыми сослуживцами с чувством вины за тех трех  погибших. Я  думал, что  нас не  примут, будут  сторониться и игнорировать,  но ничего   подобного.  Пацаны  попались  классные:  добродушные, веселые, и даже  не жадные. Поделились  всем, что у них  было:  едой и  патронами. Жгут даже  выпросил пару  гранат.  Хорошие ребята,  с  такими и за  Родину погибнуть  не жалко.  Особенно мы сдружились с  двумя рядовыми,  и оба  Викторы.  Не  знаю,  как их фамилии,  но в  глаза звали братья Зайцевы, хотя  они совершенно  на  друг  друга  и не походили  вовсе. Но  ребята  оказались хоть куда,  толковые.  Все объяснили,  расставили  по полочкам, разжевали и  даже помогли проглотить.  Андрею,  правда, ничего  не надо было  жевать:  он в свое  время нажевался  всего этого  до  блевотины. А я  смотрел  на  Зайцевых и  вспомнил  седого  лейтенанта.  Молодой  такой, хиленький, и как  только  таких в  десант  берут?
     -  Андрюха! – Не  выдержал я.  - Помнишь  того  летеху  седого? Что обгоревших  танкистов  вез?
     - Ага. – Отозвался  Жгут.
     - А  что,  правда,  бывают  такие  мелкие десантники?  Ты  же срочную в  десантуре служил? – Стал я  пытать  Андрея. – И  у  вас  такие  худосочные десантники попадались?  А как же элитные войска? Образ  десантника  ломающего рукой кирпичи, и  все такое   прочее?
     -  В  армии всякие  нужны, в  армии  всякие  важны! – Скороговоркой  ответил  Андрей. –   Насмотрелся  фильмов  про десантуру, да?  Все  это  показуха!  Что черепицу  ломают  руками, да  об  башку бутылки  бьют.  Чем больше в  армии дубов,  тем  крепче наша оборона!  Видимо  такого  лозунга  придерживается  командование  ВДВ.  На  самом  деле  все  не  так.
       Ты не  смотри  что  он хилый, ручонки  сухонькие,  и  грудь  впалая.  А по  силе  духа и  выносливости  не  уступит любому  качку!  У  нас  тоже  в  Фергане был   один такой – Колька  Полутин.  Как  сейчас помню: хилый  такой, доходяга.  Как только душа в  нем  держалась?   Все  тоже  недоумевали:  как  такого в десантники  взяли, только  позорит войска дяди Васи.  А по  выносливости он не  уступал  нам,  таким здоровенным  лбам  как  я, Сашка  Палкин, и  Серега  Чернышев.  Гоняли  нас  до  полусмерти: и  кроссы, и на  турнике  умирали, и  наряды  мочили, и деды били.  И он   вместе с  нами.  Бывало,  бежим  мы кросс в  полной  выкладке,  километров 5, умираем, из  последних сил  сапогами бухаем.  И  Колька не  отстает – своими  сапожками  39  размера  цокает, пыжится.  Посмотришь на  него -  грудь  впалая,  ребра  торчат, ручки -  словно  спички.  Откуда только  сила  берется? А не  отстает же, бежит и не стонет! Или  качают  нас  дедушки  после  отбоя,  умираем  на кроватных  душках,  обливаясь  потом.  Сил  нет  уже  больше  выносить  такие  нагрузки, а  посмотришь  на  Кольку – ему  еще  хуже  приходится,  он  ведь  маленького  роста, хилый, а  даже  не  застонет!  Вот  ведь,  сколько силы  воли у  него было!  Хоть бы  раз пожаловался, или  заартачился!  Нет. Все  делают, и  он с  нами. Выносливый  парнишка. Такой в  полной  мере заслужил  носить  голубой  берет.  Не  то что некоторые, которые с  первого дня  учебки  начали косить, да  на  сердце жаловаться.  А в  Афгане  и тем более!

 19

        Вечером этого же  дня появилось  свободное время. Сели  полукругом у нашего БТРа. Кто  курит  -  закурили,  остальные,  поеживаясь  от зимней  прохлады, подышали   вонючим дымом. Настроение  не  сказать,  что  отличное, но и  не  поганое. За день никого  не убили - и уже хорошо.  Хотя  стрельба  была  нешуточной,  палили в белый  свет  как в  копеечку, только  успевали  магазины менять.
      Сидели, и  тупо смотрели  друг  на друга,  пытаясь угадать  мысли.
      - Ну и  что  сидим?  Кого ждем? -  Не выдержал  гипноза Андрей. - Так и  война  закончится, а  мы  толком и  не пожрем и  не  выпьем!
      Все  радостно  загомонили,  засуетились, дружно  одобряя  решение  Жгута.  Хотя  сами  только  об этом и думали. Я  сбегал  на  колбасой  и сыром,  Андрей  достал  из  загашника  две  бутылки  водки.  Братья  Зайцевы,  многозначно переглянувшись,  достали  из вещмешка   продолговатую бутылку  коричневого  цвета.
         - Оба-на! – Удивленно  улыбнулся  Жгут. -  Откуда  такая  роскошь? Трофей?  Бакшиш?
      Он  лихо  подхватил  бутылку и  радостно  оповестил: «Настоящий Рижский бальзам.  Спиртное   для  эстетов».  Бутылка  шикарная,  глиняная, вылепленная  в виде вытянутой груши.  Пробка   и то   оригинальная  -  под  цвет   и  дизайн  бутылки,  а  этикетка круглая, и ровно приклеенная  на самое дно, и поэтому  не нарушающая естественной цветовой гаммы спиртного сосуда. Это  наверно, изъяли у Латвийских биатлонисток, заглянувших на месяцок в  столицу  Чечни на  заработки.
     Расставив все это  добро  на плащ-палатке,  сделали молчаливый перекур, и голодными   псами накинулись на  еду. Водку наливали в  кружку,  добавляя туда же   для  вкуса бальзам,  и  по  очереди  пили. По телу  тут же  разлился долгожданный плотский  балдеж, лбы и  спины  у  всех вспотели, а настроение  подскочило  до уровня  ватерлинии. Начали  травить анекдоты, житейские байки из армейской  жизни.
     Несмотря  на обилие  первоклассной закуски,  я  опьянел.  Не пил  давно
спиртного, и не  расслаблялся давно, а тут разом -  и  то, и  другое,  вот и
захмелел.  Прислонившись к  колесу БТРа,  слушал  рассказы  братьев  Зайцевых,  и  тихо  посмеивался  над их очередной сказкой.
     Чем дольше  мы сидели, тем байки  становились жизненней  и  безрадостней. В итоге, дошли до  того, что  разговор  уперся в войну и политику нашего  государства.  Сошлись на  общем  мнении,  что  политика  - дело  грязное и  правительство наше  - алчные  дебилы.  Ельцин - тупой маразматик, а Грачев -  его  прихвостень.  Но  в  целом,  Россия - страна великая, и воевать за нее будем до последнего. Вздоха  или  патрона, это  уже  понимал  каждый  по-своему.
     - Вот у  меня, дядя воевал  в Афгане. – Начал  рассказывать  брат Зайцев. И  мы  тут же  поняли,  что они друг  другу  вовсе и не  братья, а так, друзья  поневоле. - И что  он имеет? Если не  считать  двух  ранений и  контузии, то ровным  счетом ничего. Десять лет  назад пришел  он  из   армии. Ни квартиры, ни машины, ни  семьи, ни хрена  у него нет. А ведь обещали помочь:  в военкомате  клялись, на заводе, всякие  там  профкомы,  парткомы сулили  золотые горы.  Ну  в санаторий какой-то  свозили  пару  раз, для  галочки, для восстановления организма.  У него ведь, если дождь идет,  или  снег,   при перемене погодных условий,  болит  все,  ноют  кости.  По  ночам кричит,  на  помощь  зовет. Когда трезвый -  мужик нормальный, а как выпьет, все!  Прячься  братва,  всех  застроит, а кто  не  захочет -  нос расквасит!  Никто не  против алкоголя,  в умеренных  дозах даже,  говорят, это полезно.  А  он,  по любому поводу  водку  жрет. День ВДВ  -  он пьян,  день автомобилиста - он  пьян, день получки, день  аванса  -  это вообще в  стельку.
       Я  озадаченно посмотрел  на  Андрея.  Он  сидел, и с  умным  лицом  слушал  рассказ  братца.  Собственно говоря, свою  собственную  жизнь, как  диафильм,  смотрел.  Все, что  вещал  тут  Зайцев, я  слышал  от  Андрея в  более  подробной  форме, и  так  сказать,  из  первых  уст.
      - То, что дядька пьет  как скотина,  я не одобряю.  – Продолжил  боец. -  Он же мужик, десантник.  А мужик  должен  держать  себя в руках. При любых обстоятельствах.  А он? Душа у него болит. Лечить ее  надо.  Показать,  что  он   нужен,  что он   нужный  обществу  человек. Лицом  к нему  повернуться, добрым словом помочь.
     - Ходить, добиваться  надо. – Подал  голос  второй брат Зайцев. -  Никто не придет, не скажет:  на, братан, съезди  на море,  подлечись,  в карман путевку не положит. Сам, наверно, помощи не просит?
     - Да  ходил он и в военкомат,  и в администрацию местную, и в больницу.
Просил  помочь с лечением. А там - все друг на друга ссылаются: сходи сюда, сходи туда. Походил он так, по кругу с месяц, да плюнул.
     - И запил? – Вырвалось,  наконец, у Андрея.
     - У-у, страшно.  Не  просыхает.
     - И  так тяжело,  а ты тут про своего дядю. – Я решил  сменить  тему. - Он хоть в  Афгане выжил  и  сейчас  дома водку  хлещет,  а  мы-то  на войне -  сейчас,  и  нам    самим бы тут  ласты  не завернуть!  Если тут  не  убьют, на  гражданке долго жить будем! 
     - Это ты  сейчас  говоришь. – Жгут  строго посмотрел  на  меня. - Посмотрим, как лет через  пять  запоешь,  когда  тебе по ночам  духи будут сниться, да  те обгорелые танкисты. И не  так  забухаешь!
     - Так это ж политика все, - В голос  сказали  Зайцевы.
     - В смысле? – Также в  голос  ответили  мы с  Андреем.
     - Сейчас стране нашей плохо. И ты стране  своей в   трудную  минуту  помогаешь.  Выполняешь  свой долг!  -  Последние  слова Заяц произнес торжественно-визглявыым  голосом, и  почему-то  обращаясь  именно  ко  мне.  -  А когда тебе  будет плохо, и ты страну о помощи попросишь - хрен ты ее, помощь, получишь. Кончиться война – и ты сразу стране станешь не нужным. А когда ты осознаешь это, когда  до твоей  башки дойдет, что тебя использовали как пушечное мясо, и ты  попросишь чего-то взамен, да хотя бы ту же  путевку в санаторий, хрен тебе страна  даст, а не  санаторий. Ты думаешь, кто-то из  погибших при штурме  Грозного удостоится памятника,  или, думаешь,  денег их  родным  дадут? Ничего подобного!  Деньги  они, мудаки кремлевские, на  себя потратят, на свое, потраченное в прохладных  кабинетах власти, драгоценное здоровье. Ты думаешь,  что  они, победить хотят этого генерала  Дудаева?
     -  А  то? - Я, изображая поиски  смысла жизни,  сморщил лоб  и одел каску. - Разве не хотят?
     - Да он  сам,  бедолага,  жертва  политических игр Москвы!  Я  думаю, ребя, если бы Ельцин хотел задавить Дудаева, мы бы здесь сейчас не сидели.
     - А где  бы мы сидели? - Я снова снял каску и помассировал затылок. - Где?
    - Дома!
    - Ты  думаешь?
    - Если  бы Москва хотела взять  Грозный, она бы просто дала Дудаеву  сутки ультиматума для разоружения. А по истечении этого  срока, в случае отказа сложить оружие,  применила бы ракеты. Сравняла бы этот  город с землей.  Представляете? Запустили с десяток  стингеров, прошло  полчаса, и  война  уже  закончилась.  Москва победила,  у нас потерь нет, и Ельцин  - герой Советского Союза, а мятежник Дудаев пал. Все!
     - Ну, ты и завернул. – Я искренне  удивился фантазии  братца.
     - А мне кажется, ты прав! -  Жгут  поднял  свои  глаза, и я  увидел в них полную  безмятежность. - Если мы тут и выживем. Я говорю - если! О нас потом никто не позаботиться.  Бросят на  произвол судьбы, как  кинули в  свое  время  афганцев.  Опять  скажут,  что мы  вас туда  не  посылали, и  отвяжитесь. Лечите сами  свои раны, это же ваши  души  болят, а не наши,  а мы,  как-нибудь и без  вас  теперь проживем. Так оно и будет,  помяните  мое  слово!  Солдат  нужен только во  время войны,  а  после войны  нужен строитель,  врач, учитель, но только  не солдат.  С окончанием  этой бойни закончиться и  наше  время. О нас  сразу забудут, как будто  и не  было  ничего.
     - А  прикиньте, пацаны! - Я, осененный мудрой мыслью,  вскочил на ноги. - Получается, если твой дядя - афганец, то мы  кто? Чеченцы!? Это значит, что меня потом всю жизнь чеченцем будут обзывать. Ни хрена себе, я - чеченец!
     - Чего  вскочил? Чеченское  будущее  жить  не дает? Ты  еще  доживи до такого  прозвища. – Сострил  Андрей.
     - Вот и я  про  то же. – Я вдруг  вспомнил,  где  мы находимся, и  мне  тут же  сделалось  страшно грустно.
     - Вот увидите, мужики, и вас  эта  мысль  настигнет.  - Один  из Зайцевых  многозначительно  поднял  вверх  указательный  палец, и  вытаращил на  меня  глаза.  –  Зря мы сюда  приехали. Грязное это  дело - война. Нехорошее. И  жалеть  этих  сук никак нельзя. Вот   вчера,  когда мы  пацана малого  с  гранатами поймали,  наши  командиры  по доброте  душевной  хотели  его  отпустить.  А  я  им    говорю:  «Сегодня  ты  его отпустишь,  а завтра он придет  и  подорвет  тут  все  на хер!»  И убил его.  Завел  за развалины  и застрелил,  так что  мозги  на  кирпичах остались. Убил, потому что он – враг, и он пришел убивать  нас.  Независимо от  возраста, он, не  задумываясь,   подорвал бы нас всех, и глазом бы не  моргнул.  Война - это такое дело, когда либо ты его, либо он тебя. Ничьей на поле боя быть не может.  Это  у политиков при  дележе  финансовых  средств  может  возникнуть выгода ничейного  результата, вот они и придумывают всякие  перемирия и прекращения огня. А в дуэли, в период  схватки,  ничья  просто невозможна. И если Ельцин вдруг  остановит  войну и заключит  с  чеченами мир, все, считайте, что  нас   предали. Значит,  все  погибшие  и  покалеченные за эти страшные дни  - дань неуемных  политических амбиций.  Очередная  игра власти.  Афера. Аукцион  по продаже вооружений.  Эта война, она еще  многому  нас научит.  И страну,  и народ, и армию научит. Но научит-то  на нашей  с вами крови. Потом, через какое-то время, все сделают свои выводы, все, кроме…

          20

       Вдруг  прямо  перед  моими  глазами  земля  вздыбилась  большим  черным  кустом,  разбрасывая  мерзлые комья  во  все  стороны.  Какой-то импульс,  рожденный бессвязным криком ребят, резко  хлестанул  по  ушам. Что-то немыслимо жесткое ударило в живот, оторвало от земли и отбросило на несколько метров назад. На секунду тело стало непривычно невесомым, как  то  ощущение  на  качелях.  Желтое солнце ослепительной вспышкой жахнуло по зрачкам и исчезло за черными тучами.    Я постарался сделать неглубокий вдох, и с ужасом стал  ощущать, что    мое тело вдруг стало  наполняться   неприятной  тяжестью. 
            Тупая, застывшая в своей неподвижности боль, обволокла  всего  меня. Каждая клетка  как открытая рана  пульсирующими  толчками  нагнетает  приступы  страшной боли. Какой  тяжелый  свинец в  мышцах,  что  нет сил  даже приоткрыть глаза: веки    будто склеенные.  Тело чувствует плавное покачивание,  как  в далеком детстве  качали мою  кроватку.  В  отдаленном закутке сознания, полностью огражденном от внешних воздействий, рождаются вдруг удивительные образы, цветные картины, и приятные  воспоминания  из  детства. Совсем  мне непонятные, но такие милые и успокаивающие. Иногда  сильная вспышка боли,  словно  паяльная  лампа проходит по всем органам и, сжигая все   на пути, раскаленным острием врывается в мозг. Иллюзия настолько завораживающая, что даже земные запахи подчеркивают иллюзорную  картину мира. Еле слышно, как сквозь толстое  стекло  больших  дверей, до слуха доходят разнообразные полузабытые звуки: вопли   Зайцевых, уханье гранат,  жужжание пуль, и где-то совсем  близко, над самым ухом, тяжелое, хриплое дыхание: «Жэка, потерпи!  Сейчас  станет  легче!  Ты  только глаза не закрывай. Борись, бля! Живи!» 
        Это  Жгут  мельтешит  надо мной.  Он  человек  бывалый, справится. А  с чем  именно?  Что  со мной? И отчего я  вдруг  лежу  прямо в грязи?  Опять  снайпера  ловим, и  что,  надо снова покашлять?
         Но через секунду  гаснут и эти  мысли - тот мир, в  котором я    был  еще минуту  назад становится вдруг  далеким и пугающим, а сознание непривычно погружается в теплый и  такой  родной  покой, изолированный от всего мира незримой  стеной.   

                21
 
         …Все  тело  горит, но это потому, что сейчас лето. Солнце беспощадно выжигает глаза,  губы и внутренности. Очень хочется пить. На мгновение мозг  пронзает  мысль, что все это неправда - ведь только что была зима.  Тело  еще  не  забыло  ощущение  жуткого холода  от  ледяного  ветра  со  снегом. Но оно тут  же уходит в  сторону и как бы  тонет в океане  спокойствия. Какая же зима, если  Андрей стоит рядом в джинсах и легкой майке?  И  на  коже  нет  привычных  мурашек? Да и деревья  сзади  него - зеленые.
       Вот он и дома, в родном  Омске.  Как  быстро. Краска  на стенах  старого  дома облезла, местами  даже видны куски торчащей дранки.  Откуда же   такое воспоминание?  Детство? 
        Долгий  и монотонный треск,  очень похожий  на  трещотку, которую  ставят  на  велосипедное  колесо, откуда-то издалека настойчиво  стучит в мозг, и все растет, растет, вызывая изнуряющую, глухую боль, которая, словно  кислота медленно, но  уверенно разъедает  все тело. Это  не  тот, но довольно  знакомый звук, но сейчас память увиливает от ответа, и отказывается вспоминать.
        Треск прекращается, и боль  в ту же секунду улетучивается. Автоматная  очередь? Но ведь война давно закончилась.  И опять долгие, приглушенные большим расстоянием, очереди. Вот  черт,  почему  патроны  не  экономят? Как душно и пить охота.  Это  же война!!!     Жуткая в  своей  правдоподобности мысль  иглой  ужалила  мой мозг. Нет!  Я  не  останусь  здесь! Я  назло буду  жить.  Жить! Назло всем  чеченам! Как  хочется  жить и летать.  Такое  ощущение, что я  нахожусь  между  небом  и землей.  В таком подвешенном состоянии, когда  в далеком детстве, качаясь  на качелях,  чувствуешь, как  захватывает дух. А  когда  качели на  секунду  замирают в верхнем положении, готовые  снова ринуться вниз, чувствуешь   невесомость.  Я это состояние  окрестил   «между  небом  и землей».  Не думал, что  так  будет по-настоящему. Неужели  это  все?  Все? И  больше  ничего  не  будет?
        Андрей  Жгутов   отрешенно  смотрел  на  Женькину грудь,  стараясь не замечать  растущего красного  пятна   на  его   грязном бушлате. В руке  он  сжимал  уже ненужный  шприц-ампулу  с  промедолом.  На  его  глазах  наворачивались  крупные слезы, а потрескавшиеся губы  шептали  слова  песни популярной Земфиры:
Пожалуйста, не умирай,
Или мне придётся тоже.
Ты, конечно, сразу в рай,
А я не думаю, что тоже…
       Рвущиеся  кругом  снаряды,  визг  пуль  и  осколков его  уже  абсолютно не  интересовали.   На  разрушенный город опускались  сумерки.   Зимние  сумерки   страшного 1995  года. 

     21
         Через  полчаса  Женька  Чекалин  умер  на руках  у Андрея так и  не  приходя в  сознание.