...Но сначала – из учебника...
* * *
НА СНИМКЕ (из Интернета): обложка учебника истории средних веков для 6-го класса. Авторы Екатерина Агибалова и Григорий Донской - школьные учителя истории (Харьков) Книга и сейчас используется в обучении школьников.
* * *
Где-то в начале 90-х, года через два после нашего приезда в Израиль, ко мне, уже регулярно публиковавшему свои журналистские материалы в здешних русских газетах, обратилась с письмом незнакомая учительница из Иерусалима. Как и я, она прибыла в Израиль из Харькова, а теперь сообщила полученную оттуда печальную весть: скончался на 68-м году жизни известный учитель истории Григорий Маркович Донской. Автор письма когда-то была его ученицей, потом много лет поддерживала с ним дружеские отношения и очень просила меня рассказать об этом интереснейшем человеке на страницах русскоязычной газеты. Мне в помощь была предложена целая пачка писем Г. М. Донского в Израиль: ей, её мужу и сыну.
Не скрою, мне были приятны такая просьба, оказанное доверие. Имя Григория Донского было известно всей (ныне уже не существующей) стране: его учебник истории средних веков, написанный в соавторстве с харьковской же учительницей Е. В. Агибаловой, выдержал не менее 25 изданий, был ещё в 1961 году удостоен первой премии на открытом конкурсе учебников по истории, а в 1973 оба автора стали лауреатами Государственной премии.СССР.
Однако написать о замечательном человеке мне не удавалось. Мы едва с ним были знакомы, о его жизни и деятельности знаю лишь в общих чертах, его ученица мало что смогла добавить, а искать учеников или других людей, его знающих, - дело не одного дня.
И вдруг возник, как говорят журналисты, оперативный повод. В одном из «харьковских» писем мне сообщили, что в тамошней еврейской (выходящей на русском языке) газете «Шалом» опубликованы главы, написанные Донским для учебника, рассказывающие о жизни евреев в средние века, но… исключённые издательством из текста и в книгу не вошедшие.
Я немедленно связался с Харьковом и попросил друзей выслать мне эту публикацию. Я полагал, что речь идёт о каком-то раннем, «доперестроечном» вычерке. А обнародование исключённого текста счёл одним из фактов «восстановления справедливости».
Каково же было моё удивление, когда, вскрыв прибывший пакет, я прочёл в редакционной «врезке», что главы о евреях написаны Григорием Донским незадолго до кончины, а выкорчеваны – из последнего, уже посмертного, издания учебника. И сделал это, как говорится в газете, «официальный государственный орган – министерство просвещения Украины (его глава – небезызвестный “демократ” Таланчук)…»
В газетах всего мира мы нередко встречаем сообщения о кощунственных выходках на еврейских кладбищах, об осквернении еврейских могил. Любой честный человек, еврей и нееврей, возмущается этими актами вандализма. Но разве не святотатство – попытка вычеркнуть из истории память о целом народе?
Поражённый свежим фактом проявления юдофобии на государственном уровне, я ещё и ещё вспоминал, что знаю о Григории Донском. Где-то в конце шестидесятых или в начале семидесятых его соавтор (Е. В. Агибалова) возвращалась из Киева, с республиканского съезда учителей, в одном купе с харьковскими наробразовскими чиновниками: заведующими обл- и горОНО. Подпив по случаю, оба чина размягчились и стали «по-дружески» откровенничать с учительницей:
– Екатерина Васильевна, зачем вы взяли себе такого соавтора? – спросил областной начальник образования.
– Какого – «такого»? – «не поняла» Екатерина Васильевна. – Григорий Маркович – отличный учитель, глубокий знаток истории, умелый методист… И пишет хорошо: просто и увлекательно.
– Он – жид! – перебил её заведующий горОНО. – А мы жидам подняться не дадим!
(Этот диалог, со слов свидетеля, передал мне наш общий с Агибаловой приятель).
2.
Фронтовик, инвалид Отечественной войны, Донской окончил университет и стал учителем в очень трудный для учителей истории период, когда в школах остро не доставало
преподавательской нагрузки по их предмету. Зато человеческой подлости и низости хватало в избытке. Может быть, это имел он в виду, вспоминая в одном из писем в Израиль (цитирую с любезного разрешения адресатов): «… учебник мною писался на рубеже 50-х – 60-х годов от отчапяния и безысходности, ибо я тогда осознал, что больше так жить и работать не могу, что нужен прорыв из буден во что-то иное. Это был поиск выхода из лабиринта, попытка напрячь все силы, чтобы одолеть судьбу».
Успеха, и немалого, он добился, но судьбу не одолел (см. выше насчёт «жидов», которым «мы подняться не дадим»). Обдумывая «житьё», он пишет друзьям в Иерусалим: «Что-то привлекает меня в Израиле, наверное… сразу почувствуешь себя среди своих, осознаешь, что ты здесь такой же, как все. А то ведь прожили всю жизнь с сознанием, что мы другие». Горько читать эти романтические строки тем, кто уже знает: всё не так просто, как казалось ему и нам…
Каждое его письмо, вплоть до написанного за месяц или полтора до смерти, – о работе, о планах и замыслах. Он сообщает о своей новой книге «Целый мир уложить на странице», посвящённой секретам лаконичной стилистики в историографии, о своём стремлении создать интегрированный курс, где средневековая история Западной Европы была бы увязана с историей Руси. Особое место в письмах отводит рассказу о своих усилиях по созданию «еврейских» глав, о том, как трудно было добыть необходимую литературу. Делится впечатлениями о прочитанном по еврейской истории: «А вообще удивительный народ! С ХIII в. раввины выносили решения в Западной Европе, запрещающие бить жён, было введено равноправие в семье и браке. Так что 8 веков небитые жёны – теперь понятно! – в еврейских семьях командуют, как в партструктурах первые секретари. Я так и озаглавил часть параграфа: “Небитые веками жёны, прилежные к учению дети” (последнее тоже имеет тысячелетние традиции, и даже советское время, разрушив все установления нравственности, едва лишь поколебало стремление еврейских детей к знанию)».
(Увы, то, что не удалось «даже советскому времени», с успехом осуществляется израильской начальной школой, весь стиль работы которой – по крайней мере там, где я живу, – кажется, специально направлен на то, чтобы вытравить из детей всякое стремление к знаниям, к преодолению трудностей в учении. Но этого старый учитель, к счастью, узнать не успел).
А между тем, болезни наступают, старые раны болят, мучает бессонница. «Иногда во время бессонной ночи мечтаю, чтобы быстрее наступило утро, так как тогда я смогу взяться за работу».
Безумная, абсурдная действительность постперестроечной Украины, неимоверные трудности тамошнего быта и нравов, конечно, наводили Григория Донского не раз на мысль об эмиграции. Но для него, при его болезнях и ограниченной подвижности, этот вопрос не мог решиться легко.
С интересом и доброжелательно следит он за тем, как складывается судьба уехавших друзей и знакомых. Например, с удовольствием сообщает: «Мой знакомый профессор Фрейденберг (Мэрэн Фрейденберг, специалист по балканистике, хорошо известный читателям израильских русскоязычных газет и слушателям радиостанции РЭКА. – Ф. Р. ) печатается в газетах и понемногу работает в университете».
Примеряя на себя судьбу эмигранта, с содроганием пишет о перспективе, которая ожидала бы его в Германии: «Я себе могу представить такую картину: кладут меня в госпиталь для инвалидов войны, а рядом могут быть эсэсовцы, уничтожавшие евреев, да и просто солдаты бывшие, воевавшие против нас. Пусть даже ничего не скажут, но они будут думать об этом, и я буду думать об этом… А в Израиле всё же свои люди – и много знакомых и друзей…»
Но жизнь – а вернее, смерть – внесла свои коррективы.
В последнем письме он пишет: «Из Киева передали напечатанную в сборнике Минпроса составленную мной программу по истории средних веков – в ней есть и несколько еврейских тем. Посмотрим, напечатают ли это в учебнике».
Да, он знал их – людей, которые поклялись, что «не дадут жидам подняться». Не напечатали!!!
Тяжко жить – тяжко и умирать в эпоху средневековья.
3.
Предыдущие две части этого очерка были напечатаны как статья в тель-авивских «Новостях недели» (16 декабря 1994) и имели последствием моё знакомство с профессором-историком Марэном Михайловичем Фрейденбергом, пригласившим меня к сотрудничеству над биографическим материалом о его коллеге и добром знакомом Г. М. Донском для сборника «Швут» («Возвращение»), выпускаемого как «Учёные записки» Институтом диаспоры Тель-авивского университета. Там и вышла, в № 5 за 1998 г., на английском языке наша совместная статья «A scholar and pedagogue (In memory of histotian Grigorii Markovich Donskoi (1924 – 1992)».
Прошло много лет. Завершая свою мемуарную эпопею из семи книг, я выполнил напоследок давно уже начатую работу над книгой, которая в этой веренице заняла по счёту лишь второе место: это повесть «Мужская школа» – и упомянул об этом в письме к харьковским друзьям. Они дали его почитать нашему общему другу – старому учителю литературы Александру Ильичу Мосенжнику, в мои школьные годы работавшему в соседней женской школе, а потом, уже после моего выпуска, перешедшему в нашу мужскую. Известие настолько заинтересовало его, что в свои 85 лет, при проблемах с чтением и письмом, сообщил мне по почте: моя попытка – не единственная, книгу о той же школе написал также его ученик, окончивший её пятью годами позже меня.
Выяснилось, что автору той книги, живущему теперь в Германии, он так же сообщил обо мне. Через некоторое время оттуда – звонок: незнакомый мне младший однокашник хочет познакомиться, обменяться по комьютерной связи нашими рукописями.
И вот я читаю воспоминания незнакомого мне Александра Шульмана – и узнаю немало подробностей о знакомых людях и положениях, Прежде всего, его записки пронизаны любовью к нашему общему другу Александру Ильичу, который был у них классным руководителем в несколько последних школьных лет. Он рассказывает то, что я знал лишь в общих чертах, потому что в семье друживших с ним моих близких родственников от молодёжи старшие многое скрывали, как было принято в то тёмное время. Например, я знал, что Мосенжник (израненный и получивший инвалидность фронтовик, брат Г. М. Донского по судьбе) вынужден был оставить город на Украине (где жил и работал, преподавая литературу в вузе) из-за начавшихся преследований «за космополитизм». Но лишь теперь, из мемуаров его ученика, узнал, что, предупреждённый каким-то доброжелателем о предстоящем аресте, Александр Ильич вынужден был бежать из этого города и долгое время скитаться по чужим углам, ведя неприкаянную жизнь «нелегала».
Впрочем, уникальная по обилию горестей жизнь этого человека нуждается в отдельном и обстоятельном рассказе. А я хочу здесь вернуться к судьбе мельком упомянутой в первой части этого моего очерка Екатерины Васильевны Агибаловой. Между прочим, это именно от Александра Ильича стало мне известно ещё в Харькове содержание её разговора с антисемитскими вождями харьковского наробраза. Тогда я поостерёгся назвать источник – слишком сильны были во мне специфические фобии советской жизни… (Даже фамилию четы, предоставившей мне письма от Г. Донского тогда не указал из какой-то самому мне непонятной опаски – теперь восполняю упущенное, чтобы поблагодарить всю семью, без которой был бы невозможен мой рассказ: это супруги Маргарита и Марк Лоткины и их сын – ныне живущий в Нацерет-Илите раввин Лоткин).
К портрету Григория Донского записки моего младшего однокашника ничего не добавляют – в них о нём нет ни слова. Но рассказана история его соавтора – Екатерины Васильевны.
Вот отрывок из записок Александра Шульмана:
«Историю в школе вела Екатерина Васильевна Агибалова. Высокообразованная, очень добросовестная женщина, она пережила тяжёлую семейную трагедию. До войны она занималась в аспирантуре, дело шло к диссертации, ею гордился факультет. Она была счастлива со своим мужем - молодым доцентом-евреем, подававшим большие надежды в науке. Юная пара была рада своим успехам, уверена в будущем. Тяжело болела мать Екатерины и поэтому молодые остались в Харькове, когда пришли фашисты. После приказа немецких властей «всем жидам г. Харькова собраться в колонну и отправиться в район ХТЗ», Катя собственными руками снарядила любимого мужа и проводила его туда, а затем и в Дробицкий Яр, где были расстреляны десятки тысяч харьковских евреев.
В послевоенные годы она работала в нашей школе: «оставанцев» не восстанавливали в аспирантуре. В это время проводился всесоюзный конкурс на лучший школьный учебник истории средних веков. Приняла в нём участие и Екатерина Васильевна. Среди десятков рукописей, представленных на конкурс авторскими коллективами учёных АН СССР, МГУ, других учёных коллективов, не затерялась и рукопись Екатерины Васильевны. Она была отмечена первой премией – высшей наградой конкурса и представлена к Государственной премии СССР.
Но тут, вдруг взорвался наш учитель-физик, бессменный железный парторг школы Анатолий Васильевич Тарасенко, человек с отрубленной кистью руки, герой, проводивший в свой время коллективизацию в деревне в начале 30-тых годов, этакий украинский Макар Нагульнов, отличавшийся поразительной честностью, высокой принципиальностью и партийной прямотой.
Он был прекрасным учителем, создал великолепный школьный физический кабинет, лучший в городе. Он сам собирал и конструировал приборы, и все мы бежали на занятия физического кружка, как на праздник. Недаром он был удостоен ордена Ленина, высшей награды СССР. Мы очень любили нашего «Анатолия». И вот он заявил на педсовете, что не может допустить, чтобы советские дети учились по учебнику коллаборационистки, чтобы она была удостоена высокой государственной награды. Он написал письма в ЦК КПСС и Совет Министров СССР, в Министерство Просвещения и в Академию Наук, в Комитет по Государственным премиям и во все другие инстанции.
Однако Агибалова Екатерина Васильевна была удостоена всё же высокой награды (вместе со своим соавтором – Г. М. Донским, что в записках А. Шульмана почему-то упущено. – Ф. Р.). Это было впервые, когда школьная учительница получила Государственную премию! И мы все, уже взрослые дуболомы, торжествовали и гордились ею. «Нас учила Екатерина Васильевна», - говорили мы, и в этих словах звучала скрытая наша гордость за замечательную женщину, отличную учительницу, прекрасного человека. А по учебнику, написанному простой школьной учительницей из Харькова, в течение десятков лет изучали историю ученики Гаваны и Варшавы, Праги и Пхеньяна, Улан-Батора, и Таллинна, Москвы и Харькова. Этот учебник стал стабильным, образцовым.
Вот какие, порой прямо шекспировские страсти и сюжеты разыгрывались в то непростое время». (Александр Танин [Шульман], «История двух фотографий», Ганновер, 2003. Цит. с разрешения автоа).
Каково было интеллигентной женщине, пережившей в молодости такую трагедию, но, по внушённой советскими идеологами иллюзии, верившей, должно быть, в интернационализм советской власти, – каково было ей услышать нацистские выпады по адресу её соавтора от руководства советской школой в Харькове! Со слов Александра Ильича знаю и о её впечатлениях от встречи с бывшим харьковским партийным боссом, а к этому времени – третьим (по вопросам идеологии) секретарём Центрального комитета компартии Украины: он грубо кричал на учителей – делегатов съезда, попрекая их потраченными на эту говорильню средствами, как будто они придумали тот съезд! На предыдущих страницах лежащей перед вами книги (см. очерк «Чем занимались махисты») мне уже представился случай немного рассказать об этом махровом сталинском хулигане…
При всей симпатии, которой был проникнут рассказ Мосенжника об Агибаловой, возмущённой звериным антисемитизмом властей, мне казалось, что она, благодаря своей «титульной» в СССР национальности, пользуется, по сравнению со своим соавтором, преимуществами: вот ведь и на съезд учителей отправили не его, а её…Пожалуй, что всё это так, - но лишь отчасти. Кто знает и помнит советскую жизнь, тот поймёт, что успех в данном случае здесь мог быть – и, должно быть, был – переменным. С одной стороны, он – еврей, она – русская, так уж ей, вроде бы, лучше… Но с другой… Он – фронтовик, орденоносец, инвалид Отечественной. А она – («о позор!») - «оставалась на оккупированной территории». Эта анкетная подробность в некоторых обстоятельствах могла едва ли не перевесить по отрицательным последствиям даже «смертный грех» еврейства.
Мне показалось несправедливым, ознакомившись с «оборотной стороной медали», не рассказать кстати и о ней: юдофобия, взятая на вооружение неправедной узурпаторской властью, была не единственным её оружием в удушении всего честного, талантливого, неординарного на просторах великой, но несчастной страны. Очень характерно при этом, что в орбиту всяческих гадостей втягивались и люди, во многом достойные и уважаемые, но поддавшиеся одной или нескольким из многочисленных фобий и маний, насаждавшихся всем строем неправедной жизни. Почему Анатолий Васильевич Тарасенко, мягкий, добродушный человек, любимец учеников, - почему взъелся наш любимец физик на несчастную Агибалову???
… Теперь не спросишь: никого из участников сюжета нет на свете. Но тщетно искать логику в царстве абсурда. Скажем по слову поэта: «Так это было».
--------------------
Далее следует очерк ХIII "Встречи с Юлием Даниєлем" http://proza.ru/2011/06/12/86
ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ! МНЕ ИНТЕРЕСНО И ВАЖНО ТВОЁ МНЕНИЕ ОБ ЭТОМ ТЕКСТЕ, ИЗЛОЖИ ЕГО, ПОЖАЛУЙСТА, ХОТЯ БЫ В НЕСКОЛЬКИХ СЛОВАХ ИЛИ СТРОЧКАХ В РАЗДЕЛЕ "РЕЦЕНЗИИ" (СМ, НИЖЕ). = Автор