У меня не осталось душевных сил читать о том, как жили евреи в гетто, как унижали и убивали их. Петр Рувинович Рабцевич тоже не может читать про это, но по другой причине: с приходом немцев в Пинск он, восемнадцатилетний юноша, вместе со всеми евреями города оказался в аду, и страшную жизнь гетто узнал не по книгам.
Он живет сейчас в Киеве, на Подоле. Глядя на этого стройного, красивого, седого человека, трудно представить себе всё то, что ему довелось пережить. Я слушаю его неторопливый рассказ – хронику преступлений против человечности в небольшом городе, в котором значительную часть населения составляли евреи.
«22 июня 1941 года немцы бомбили порт и аэродром. На аэродроме начались пожары, но тушить их было нечем – не было воды. Ее возили из города.
На второй день войны я с моими младшими братьями, Давидом и Ароном, вместе с группой молодых людей пошли на восток. Через два дня подошли к старой пограничной заставе за Столином. Нас задержали, потому что мы были «западниками» без так называемых «восточных» паспортов, дающих право перейти через бывшую советско-польскую границу. У братьев же вообще были только школьные удостоверения. Всю группу под конвоем советских пограничников, как преступников, доставили в Пинск. А 4 июля, в город вошли немцы. Был взорван мост. Горели склады с зерном – они горели очень долго. В первый же день не без помощи местных жителей на улице Глинищанской они арестовали около тридцати мужчин, - евреев, конечно, - и вечером их расстреляли в парке.
Стало ясно, что местное население, в основном, враждебно относится к евреям, и это еще больше усугубляло наше положение.
До войны я работал в Западном речном пароходстве, в отделе связи. После того, как немцы вошли в Пинск, Малиновский, работавший до войны техником, предложил работу мне и еще трем евреям – Радкевичу, Ботвиннику и Эпштейну. Я работал на станции, а они восстанавливали линии связи. Кроме нас, в его бригаде было еще шесть местных жителей, католиков и православных. Их кормили на работе. Нас, евреев, кормить запрещалось, зато, шутили мы, получали зарплату в два раза меньше. Но все-таки, находясь вне дома, у нас были какие-то шансы что-нибудь поесть.
Объявили приказ о том, что 7 августа все мужчины-евреи, которые не работают, в возрасте от 16 до 60 лет должны явиться на железнодорожный вокзал с трехдневным запасом еды для отправки на работу. Их всех вывели на картофельное поле за Галево и расстреляли. На следующий день, естественно, никто на вокзал не пришел. А 9 августа началась облава.
Утром Давид пошел в дворовый туалет. После него пошел я. Захожу в дом – мама плачет, сестра плачет. Оказывается, в мое отсутствие ворвались в дом полицейские и забрали моих братьев Давида и Арона. В тот страшный день в лесу недалеко от села Козляковичи расстреляли около десяти тысяч мужчин и мальчиков, начиная с шестилетнего возраста. В их числе были мои братья. С утра шел дождь. Ветер усилился и к вечеру безумствовал, достигнув ураганной силы. На земле лежало множество оборванных веток. Казалось, души погибших ворвались в город. В еврейских домах плач и стон стоял нескончаемой поминальной молитвой.
Палачам этого было мало. Оставшимся в живых евреям объявили, что если в течение 24 часов не будет сдано определенное количество золота, серебра, меди и ценных вещей, будут расстреляны женщины и дети. Относили все, что было в доме.
В тот же день вышло постановление: евреи должны сдать свои паспорта и получить удостоверения личности. Эти удостоверения были желтого цвета с большими прямоугольными печатями с надписью "JUDE". Появились запреты. Евреи должны были ходить только по мостовой и носить на левой стороне два желтых круга – на груди и на спине. Чтобы иметь право ходить по городу, на этих желтых кругах должна была стоять печать организации, в которой работал еврей. Общаться с лицами не еврейской национальности, запрещалось. Резать скот на мясо евреям запрещалось. За нарушение – смертная казнь. Еврейские дома были отключены от электросети. В школах учились дети православных и католиков, еврейские дети не занимались. Если привозили на предприятие какие-то продукты, евреям их не давали.
Полиция состояла из поляков и частично из православных. Это была главная сила, уничтожавшая еврейское население Пинска. Местные жители указывали на квартиры, в которых жили евреи, чтобы потом их разграбить. Полицейских боялись больше, чем немцев. Кто я – русский, поляк, белорус или еврей – немцам, в основном, было безразлично. Полицейские с удовольствием отличали евреев, и были в этом деле большими мастерами.
С приходом немцев Пинск перешел с русского языка на польский. На работе разговаривали на польском языке. Делопроизводство тоже было на польском.
Немцы боролись с болезнями очень «эффективно»: они расстреляли всех больных, лежавших в больнице, и всех психически больных в сумасшедшем доме. Чтобы больной не заражал окружающих, его убивали. Поэтому обращаться к врачу было крайне опасно. Лечились травами, народными средствами. Самыми страшными и распространенными болезнями были истощение и дизентерия. Когда у племянницы была дизентерия, девочку лечили спиртом – дезинфицировали. Спирт доставали с большим трудом. И его хранили, как я не знаю что.
С 1 мая 1942 года все евреи должны были находиться в гетто. Переселение происходило в очень сжатые сроки. Нам разрешалось только два раза зайти в квартиру за своими вещами. В первый раз мы забрали часть посуды, во второй – часть белья, подушки, одеяла. Что за два раза можно унести?! Все остальные вещи и мебель остались в квартире. В третий раз зайти за вещами было опасно, потому что соседи, как вороньё, ждали момента, когда можно поживиться нашим имуществом, и сразу бы доложили об этом полицейским. Более десяти дней продолжался разнузданный грабеж оставленных еврейских квартир. Сбивали замки, выбивали двери, снимали окна или выбивали стекла. Они теряли человеческое обличье, потому что у людей непорядочных самые гнусные черты проявляются в трудные времена.
На каждого живущего в гетто полагалось полтора квадратных метра жилой площади. Почти как на кладбище. Наша семья из шести человек получила проходную комнатку площадью девять квадратных метров. Нам повезло: не надо было жить в комнате с несколькими семьями.
Гетто – это огороженный колючей проволокой лагерь смерти. Через каждые 100-150 метров стояли вышки, на ней – вооруженный полицейский. Мы старались быть подальше от проволоки, потому что вблизи нее могли застрелить – хотел, мол, перелезть – и весь разговор. Приносить еду в гетто запрещалось. Если обнаруживали хоть небольшой кусочек хлеба, расстреливали на месте. Со стороны улицы Красивой, казалось нам, гетто охранялось не так тщательно, и можно через забор передать какую-то еду. Но это только казалось. Было несколько случаев, когда застрелили и того, кто передал, и того, кто принимал.
На все гетто было всего две колонки с водой. Нехватка воды ощущалась постоянно. Через два часа работы из колонки шла белая вода. В ведре после двухдневного отстоя глина оседала, а сверху оставался небольшой слой воды. По этой причине люди старались быть первыми у колонки. Но ходить в гетто разрешалось с семи утра. Если полицейскому на вышке казалось, что человек подошел к колонке на несколько минут раньше семи, он без всякого предупреждения стрелял в него.
Хлеб завозили один раз в неделю. За ним становилась огромная очередь. Он доставался только первым 150-200 счастливчикам. Остальные уходили ни с чем. За полгода нашей семье ни разу не достался хлеб. Мы приносили горелое зерно из сгоревших на берегу Пины продовольственных складов. Оно было горьким. Пахло дымом и копотью. Мать вымачивала зерно – оно набухало, и несколько раз пропускала его через мясорубку. Если была ботва моркови и свеклы, смешивала их с размолотым зерном и пекла лепешки. Во многих дворах даже траву резали, и она шла в пищу.
Каждый крошечный клочок земли в гетто старались чем-нибудь засеять и хоть что-нибудь на нем вырастить. Вы бы видели эти жалкие огородики – они символизировали нищету и безысходность еврейской жизни.
Ворот в гетто было несколько, но действовали только одни – через них можно было свободно войти, а вот выйти можно было только по специальному разрешению. Дежурный полицейский на проходной считал и записывал, сколько человек вышло из гетто, куда направились и кто является сопровождающим. Каждый оставлял свой жетон – бумажку с работы. Человек не мог не вернуться, потому что, если бы такое случилось, его семья была бы расстреляна. На каждую ночь у входа в гетто вывешивали список заложников из 300 человек. Так вот – вместе с семьей были бы расстреляны все эти люди.
Несмотря на то, что самая деятельная часть населения была уничтожена 9 августа, и в гетто остались, в основном, старики, женщины и дети, немцы побаивались нас. Поэтому они лишили евреев последней возможности обороняться – все булыжные мостовые были разобраны, и камни были вывезены за пределы гетто.
Во всех городках и местечках, расположенных вокруг Пинска, евреи уже были расстреляны. И только Пинское гетто все еще было живо.
В апреле 1942 года у нас появился новый начальник воднотранспортного узла. Я привык к тому, что с каждым днем становилось все хуже и хуже, поэтому ничего хорошего от этого не ожидал. Через несколько дней меня направили к нему – нужно было в его кабинете переставить телефонный аппарат на другое место. Увидев его, испугался, потому что у него были добрые глаза, а я не встречал немцев с добрыми глазами.
- Сними это, - сказал он, показав на желтые латы.
- Не имею права.
- Кто здесь хозяин – я или ты? Видеть не хочу этой мерзости.
«Похоже – он издевается надо мной, - подумал я. - Или разыгрывает спектакль. Что хорошего можно ждать от немца?».
Я снял верхнюю одежду и стал работать в нижней рубашке.
А когда он стал говорить о своей ненависти к нацизму и о том, что еврейский народ – народ талантливый, давший миру большое число гениев и подаривший человечеству религии, которые исповедает огромное количество людей, у меня появилась мысль о провокации.
Мы разговаривали на немецком языке. Говорил я хорошо, без еврейских слов. У меня была очень хорошая память. Услышав один раз слово, я его сразу запоминал. Чем больше я общался с этим человеком, тем больше понимал, что у него не только глаза, но и душа добрая: он устроил на работу и отца и мать.
Людям не дано знать год своей смерти. Евреи Пинска знали – 1942 год. Людям не дано знать месяц своей смерти. Евреи Пинска знали – октябрь: появились сведения – в Галево, возле аэродрома, начали рыть траншеи, вроде бы, для хранения горючего. Но кто этому верил? Осталось уточнить день.
И вот наступили последние в нашей жизни праздники – Рош Ашана и Йом Кипур. В эти дни никто не пошел на работу. Не пошли – и все! В синагоге, она находилась в гетто, молились млад и стар, потому что в эти Судные дни каждый еврей предстает перед судом Всевышнего. Боже мой, как молились эти люди! Искренняя любовь к Богу и страстные молитвы, берущие за душу, проникновенное чтение Торы, музыка слов, свойственная только этим праздникам, тревожные звуки шофара и торжественное молчание, полное раскаяния, внушали надежду, что Бог услышит их. «Господи, - просили евреи, - пощади детей наших.». «Бог наш, - говорили они, - царствуй над всем миром во славе Твоей. Но пощади детей наших». Они робко надеялись на чудо.
В первый день Рош Ашана перед заходом солнца, закончив молитву, евреи встряхивали по традиции над водой полы одежды, как бы сбрасывая с себя прошлые грехи, чтобы следовать новой праведной жизни.
День смерти был тоже уточнен – 29 октября. Он стал днем ужаса, кровавой бойни, жестокости, разгула дикости и отчаяния. Пинское гетто опустело. Вы знаете, когда я учился в школе, радовался, что родился в просвещенном двадцатом веке, а не в мрачные средние века. Я ошибался – двадцатый век по своей жестокости превзошел все ушедшие столетия.
А знаете, кто меня спас? Не русский, не украинец, не белорус, не поляк. Меня спас немец. Я хочу, чтобы все знали его имя. Гюнтер Круль. Гюнтер – имя. Круль – фамилия. Новый начальник Пинского воднотранспортного узла был послан мне судьбой. Еще в сентябре он тщательно разработал план моего спасения и ознакомил меня с ним. Чем я рисковал? Ничем. Я, как все евреи, был смертником. Гюнтер Круль, двадцатипятилетний офицер, рисковал своей жизнью и жизнью своей семьи. За день до ликвидации гетто он забрал меня к себе домой. Он жил один. Его дом стоял на отшибе. И я жил у него около месяца. 24 ноября 1942 года он вручил мне командировочное удостоверение и другие документы, в которых я, Рабинов Фишель Рувинович, еврей, стал Рабцевичем Петром Романовичем, русским. Вместе с документами он дал мне маленький дамский пистолет – мало ли что может произойти в дороге? - отвез на вокзал и посадил в поезд Гомель-Брест. Что было дальше? Об этом отдельный разговор».
Я слушал его и перебирал фотографии, лежавшие на столе. На одной из них – небольшой памятник среди цветов.
- Это могила Гюнтера Круля, - сказал Петр Рувинович. - Он похоронен в Дюссельдорфе.
Сидевшая рядом со мной Евгения Абрамовна, его жена, тихо сказала:
- Увидев впервые могилу своего спасителя, он плакал и обнимал памятник...