Зачем-то я всё это помню: мачты, стеньги, брам-стеньги, бом-брам-стеньги, бушприт, утлегарь (и бом-утлегарь, конечно), и это всё укреплено стоячим такелажем – штагами, вантами (ступеньки в вантах называются забавным словом «выбленки»), а на мачтах – реи, гафели и гики, а на них паруса: фок, грот, бизань, марсели, брамсели, бом-брамсели, стаксели, лисели и кливера…
Мне всё это давно не нужно – совершенно не нужно. Я никогда не был моряком и наверняка уже никогда не буду. Это имело смысл, когда я был маленький, и мы с пацанами делали кораблики или смотрели кино про пиратов. Можно было хоть понтануться знанием всей этой ерунды, но эффект был весьма кратковременный и слабый - мы не любили понтов, мы уважали полезные умения и полезные вещи. Мой самодельный парусник был увешан умными, прекрасными, непонятными словами, но сработан был неуклюже и совершенно не держался на воде. Мог ли он соперничать с Мишкиной моторкой - электрической, пластмассовой, стремительной? Понты, дешёвые понты…
Лет двадцать спустя в какой-то забегаловке пил я со случайным человеком жуткое коричневое пойло. На этикетке бутылки с пойлом был кораблик, в котором я узнал «Золотую лань» Дрейка.
- Это «Золотая лань» - сказал я. – Знаменитый английский галеон шестнадцатого века…
- А не хер ли с ним? – спросил мой собутыльник.
- А действительно?..
Ещё это имело смысл, когда сын подрос до корабликов: мы клеили парусники из бумаги, лепили из пластилина, выстругивали из деревяшек, и я радостно экзаменовал парня по деталям такелажа, рангоута и парусного вооружения. Мы запускали в парковом прудике фрегаты из коры и листьев, и с каким наслаждением я советовал: «Брасопь паруса к левому борту, он тогда пойдёт бейдевинд!» И сын меня понимал!!! Он заучил всё это не хуже меня, и для него это тоже звучало музыкой, и это было настоящее счастье.
Потом сын подрос, у него появилась куча новых интересов, и парусные модельки превратились в обычную детскую коллекцию, деталь интерьера. Когда бываю у сына, иногда подхожу, рассматриваю, называю по именам: «Катти сарк», «Фермопилы», «Надежда», «Меркурий»… Прикасаюсь, бормоча, оживляя в памяти волшебные слова: «Руслени, топенант, эзельгофт…» А ничего не оживает. Никакого волшебства в этих словах больше нет – это просто детская коллекция, пыльные дохлые бабочки, приколотые ко дну конфетной коробки.
Вообще я намерен жить довольно долго, но даже по моим подсчётам, приближается середина… То есть, день, когда вся эта прелесть кончится – уже в обозримом будущем. Думаю, в этот день они и оживут – все эти корабли, мёртво спящие в моей памяти.
Поднимется ветер – лёгкий, прозрачный бриз – и серенькую душную пыль, покрывающую палубы, снасти и паруса, сдует куда-то, непонятно куда, наверное, в то самое небытие, куда провалится моё тело, а ветер усилится и заколышет невесомое ситцевое небо, и оно захлопает, как бельё на верёвке, замельтешит перед глазами, закрывая обзор, а когда откроется – корабли будут уже далеко в море.