Некоторые особенности жизни после жизни.
Что отрадно в жизни после жизни, так это полное или почти полное исчезновение неприятных лично тебе людей. Мне всегда было интересно, как общаются души в загробном мире. Например, очень хотелось бы поговорить с прадедом. Но не знаю, поймём ли мы друг друга на диалектах русского языка, более далеких, чем словацкий от словенского. И, главное, интересно ли будет прадеду разговаривать с отродьем талибов? Мне лично с любым талибом – решительно,нет То же самое относится к любому историческому персонажу. А с любым родным-близким темы для беседы вряд ли хватит хотя бы часа на два. А каково будет нам, таким, в вечности?
Оказывается, всё очень просто: неприятное исчезает, приятное (которого всегда меньше) – остаётся.
Напомню, что первое постоянное впечатление от жизни (в четыре года) – стремление большинства окружающих нагадить всем вокруг и тебе лично. Затем пошла школьная «дедовщина» - класс от класса свирепее до самой войны. В войну и после войны она сменилась бандитизмом, меня лично по сию пору (тьфу-тьфу-тьфу!) ни разу не коснувшимся. В обоих учебных институтах, которые я прошёл (МАИ и МГИМО) дружеские компании надежно отгораживали от всяких посягательств, которых за пределами нашего круга было предостаточно. В Институте истории АН СССР я долгое время был слишком мелкой сошкой, чтобы нажить себе личных врагов. Но как только стал доктором наук в 36 лет, опередив многих 50-ти и даже 60-летних, враги немедленно появились. Один из них пытался преследовать меня практически почти на всех моих секторских выступлениях, и дело дошло до личных оскорблений (с моей стороны). Лишь мой мягкий нрав и покровительство директора избавили от более неприятных эксцессов. В Институте международного рабочего движения я удачно остался в стороне от немедленно начавшейся там склоки, но в Институте социологии этот номер не прошел. Там сразу пошли войной друг на друга два враждебных клана, и от каждого поступило предложение присоединиться (естественно, в роли шестёрки). К несчастью, как я упоминал об этом в соответствующей главе мемуаров, мой характер не давал мне стать ни паханом, ни шестёркой. Я был и остался аутсайдером – и за это претерпел великое множество обид, ограблений (кадровых) и унижений (публичных), что сделало мой характер еще более замкнутым (хотя, казалось бы, интровертнее некуда). В Институте предпринимательства Академии естественных наук, конфликт с директором-паханом кончился скандалом и моим бегством оттуда. Наконец, в Академии образования с самого начала попал в самый настоящий гадюшник, который, с новым президентом, принял характер травли и завершился еще одним моим бегством из серпентария.
Так вот, в ХХ1 веке, в отличие от ХХ-го, всю эту нечисть как помелом смело. В Академии образования я общаюсь только с несколькими лично приятными мне людьми, не прервавшими со мной отношений. То же самое относится к Институту социологии РАН. В Президиуме педобщества, из которого я лишь недавно забрал Трудовую книжку – сплошная идиллия. В учебной Гуманитарно-прогностической академии, куда я эту книжку передал – еще сплошнее. В академии прогнозирования до сих пор (опять тьфу-тьфу-тьфу!) сплошнее сплошного и с администрацией и на семинарах, хотя люди там сложные, и без конфликтов меж ними не обходится. В Школе художественных ремёсел – я редкий и желанный гость тотально для всех, от ректора до своих студентов. В Центре общественных наук МГУ – та же картина. А за пределы этого круга я выхожу очень редко, только по личному приглашению и большей частью только на бенефис, так что тут неприятности исключаются изначально. Вот уже целых пять лет – ничего огорчительного. Может быть, разом изгнание на улицу из Микроэкономики и Технологического колледжа, на который базируется Гуманитарно-прогностическая академия, как-то уравновесят имеющееся розовое с грядущим чёрным?
Правда, в 2004 г. повеяло затхлостью былых унижений, но всего на несколько дней в далёком Бейруте и по вполне понятной азиатской подлости беков и нукеров – но это просто преходящий момент, ради контраста с московской действительностью 2001-2005 гг. Огорчает также необязательность некоторых новых партнеров конца 2005-го – начала 2006-го. Но так легко отправить их в мир неприятных воспоминаний! Никакого сравнения с неизбежностью продолжительных огорчений в прошлом.
Еще один сюрприз в жизни после жизни – исчезновение всех и всяческих желаний. Если верно, что вожделенный рай индуистов – нирвана – это мир без желаний, то я, неизвестно за какие добродетели, попал именно туда.
Исчезла смертельная, всю жизнь тянувшаяся, тоска по родному селу Лада. Возможно, это совпало с продажей моими двоюродными сёстрами выморочного отчего дома в Ладе. Возможно,я похоронил свою Ладу в пышном виртуальном гробу идеального университетского городка – этакой русской Уппсалы – какой я хотел бы её видеть, если бы награбил, подобно нашим олигархам, сотню-другую миллиардов долларов (см. соответствующее Лирическое отступление в первом томе мемуаров). Так или иначе, она внезапно ушла в мир сновидений, разжав клещи щемящей тоски.
Исчезло желание ежегодного хаджа в «Московский корпус» - мою тимирязевскую Мекку на бывшем Новом Шоссе, где прошла бОльшая часть детства. Остались теплота воспоминаний (исключающая столь огорчавшую прежде дошкольную и школьную «дедовщину») и еще один уголок Мира Сновидений.
На третьем году моей жизни после жизни судьба подарила мне поездку в Златоуст, где меня встретили, как почётного предка. Одновременно пришлось убедиться, что в городе исчезло всё – или почти всё – что напоминало бы о Златоусте и Уржумке 1941-44-го. И это сделало безболезненным прощание с ностальгией по юности. То же самое произошло с Плющевым. Там не осталось и следа от 1938-41 и 1944-49. Вновь и вновь только воспоминания и сновидения.
Мы с женой вот уже десяток лет удивляемся, что нет ностальгии по Пресне, где прожили почти полвека. Что тому причиной? Жуткие соседи или шпана в подъезде, травившая стариков долгие годы, о чём тошно вспоминать? Или ужасная гибель тёщи, полтора месяца круглые сутки кричавшая криком от нестерпимой боли (сломанная шейка бедра), так что в разной степени тронулись на время разумом все окружавшие? А может быть, просто Новый Вавилон южных племён и народов, возникший на месте заурядной окраины советской Москвы? Ностальгия о Новом – это была бы, наверное, разновидность шизофрении.
Самое удивительное, что пропала охота бродить по любимым улочкам Москвы, которых не замечал до старости, воспринимая просто как воздух в мечтаниях, размышлениях и заботах. А потом полюбил, как «вторую природу», наряду с лесом и поляной (см. особо ниже). Да, Москва стала не в пример пышнее, чем была когда-либо, с сотворения своего. Но сегодня это прежде всего – город офисов, базаров и автомашин. Жизнь сама устроила так, что чаще всего этот город и смотрится, как посторонний, из окна автомашины (нечасто и всё реже). А затевать былую прогулку – ни сил, ни желания, ни спутника.
Напрочь пропало желание оказаться в какой бы то ни было тусовке – пусть даже с самым роскошным фуршетом – от Кремля до любого академического или университетского семинара. Заставляю себя выбираться только туда, куда зовут по делу, а не просто тусоваться. Либо Долг, либо Одолжение. И тихо радуюсь, если мероприятие по каким-либо причинам срывается. Параллельно исчезли все и всяческие компании – существенный фактор прежней жизни.
Огорчительно, конечно, но та же судьба постигла все мыслимые зрелища. Одна только мысль тащиться туда и обратно в автопробках или в толпе пассажиров метро современной Москвы отталкивает изначально. Никакой радости не сулит зрительный зал – даже если повезёт на молчаливых и не жвачных соседей. Впрочем, интроверту всегда чужда радость коллективного сопереживания – на стадионе ли, в театре ли, всё едино. А главное – не оставляет впечатление, будто всё интересное в жизни уже посмотрел, прочитал или послушал. А то, что предлагает западная культура ХХ1 века (восточная мне неизвестна и неинтересна) – увы, тотально не привлекает внимание. Тем более, что ТВ увлеклось грязным бельём личной жизни артистов, а это вызывает прямо противоположную реакцию желания видеть их на сцене.
В прежней жизни я представить себя не мог без книг, журналов и газет. Ныне вот уже пять лет всё реже и всё чаще просто случайно раскрываю их, довольствуясь отрывочной информацией своей референтной группы и по этим отрывкам легко достраиваю любую общую картину – как правило, привычно безотрадную.
Связь с внешним миром осуществляет преимущественно жена. Она не расстается с телевизором, поэтому за завтраком, обедом и ужином я в курсе теленовостей. Иногда приглашает меня на телеконцерты – чаще всего юмора, ибо попса меня отталкивает, и мир разных «звёзд» - тоже. Иногда – на кинокартины, которые, как она знает, могут нравиться мне чисто ностальгически. Так, в один из дней идиотских новогодних школьных каникул для взрослых отложил все дела, чтобы в десятый раз посмотреть «Великолепную семёрку» и «В джазе только девушки». Даже приспособился к рекламе, нагло прерывающей передачу (просто отходил в соседнюю комнату послушать любимую музыку). Но вообще-то одна только такая реклама приводит меня – и, наверное, не меня одного – в дикую ярость. Только по этой причине я пропускаю те редкие передачи, которые хотелось бы посмотреть. Не Бог весть какое удовольствие выдумывать самые ужасные казни для оборзевших рекламодателей и рекламопалачей. Или воображать себя шахидом, взрывающим, к чёртовой матери, это проклятое рекламное Останкино. Вообще я давно во вражде с ТВ, давно перестал принимать приглашения радиотелестудий, считаю ТВ социальным растлителем народа – чем-то вроде виртуального сутенёра. С удовольствием думаю о будущем, когда новые поколения электроники позволят установить обратную связь с телестудиями и реализовать мучительную казнь для тамошних паханов.
Культурный вакуум заполнили диски с классической музыкой – а когда глаза на долгие месяцы отключились от чтения из-за катаракты, еще и «говорящие книги», которые позволяют вступать в совершенно новый мир беллетристики. Если добавить сюда один-два часа прогулок в парке рядом и полчаса-час компьютерных «шариков», то моя сегодняшняя жизнь описана почти полностью. Разве что в последние месяцы изобрел совмещение физического и умственного труда: завожу на час музыкальную классику и оттираю под неё до блеска мои давно заброшенные коллекции монет, медалей и орденов.
Главное отличие от жизни вчерашней в том, что работа и прогулка почти сравнялись по своему удельному весу. Парк и кабинет заняли в жизни почти равное место. Отошли в прошлое три получасовых зарядки 50-х годов, чтобы выдержать 14-16-часовую штурмовщину чтения и писания. Отошли в прошлое две 40-минутных прогулки в 60-х, 70-х, 80-х, первой половине 90-х годов по пресненским скверам, чтобы выдержать ту же нагрузку (на даче и в командировках время прогулок увеличивалось до предела возможностей, потому что выяснилось, что часовая прогулка – особенно в парке – даёт запас энергии, необходимый для 5-6 часов напряженной умственной работы, намного больше, чем несколько зарядок дома – хотя около часа работы утром с минитренажерами (гантели, эспандер и т. п.) остались незыблемыми. Всё это сохранилось и при переезде с Пресни в Царицыно-Орехово. Но в ХХ1 веке, в отличие от ХХ-го, это стали уже не две часовых прогулки, да еще с самыми напряженными раздумьями, для 10-12 часов работы за столом, а две полуторачасовых прогулки по одной и той же излюбленной трассе (потому что привычный стремительный шаг сменился старческим шарканием), да еще с мечтаниями и воспоминаниями вместо прежней разработки темы, для примерно 3-4 часов работы за столом: больше не выдерживаю. Поэтому самое время для лирического отступления – хвалы парку. Царицынскому – моему второму, «зелёному» кабинету за последние десять лет и всем паркам и лесам за прошедшую жизнь.