Агония длиною в десять (?) лет.
В пятой книге второй части вышедших летом 2004 года мемуаров, где повествовалось о моей прошедшей до того времени жизни (после чего третья часть посвящалась жизни приходящей), я остановил изложение на событиях 2003 года – к моменту сдачи рукописи в печать. В то время я еще не подозревал, что моя жизнь подошла к концу еще за несколько лет до этого, и дальше пошла агония – совершенно иное существование, хотя казалось, всё идёт по-прежнему, и лишь наваливаются невиданные и неслыханные прежде огорчения. Датировать начало этой перемены можно январём 1998 года – первым гипертоническим кризом, первым приглашением с «того света». А можно - ноябрём 1999 года, непонятным унижением в Институте повышения квалификации МГУ, где мою фамилию «вырубили» из вёрстки списка юбиляров, оставив на её месте зияющие пустоты – теперь понятно, что это было всего лишь предзнаменование того, что в 2000-2001 гг. моя жизнь, привычная на протяжении всей второй половины ХХ века, развеется в прах, перейдя в качественно новое, так сказать, агонистическое состояние. Скандальный уход в октябре 2002 г. из Академии образования явился лишь эпизодом, отступавшим далеко на второй план перед чудесами совершенно иного образа жизни – как если бы началась еще одна жизнь, уже после конца первой.
А виной всему был тот заурядный факт, что генетически люди подходят к концу своей жизни в строго определённое время. Одни – чтобы не портить статистику «средней доживаемости» мужчин в России – аккурат на шестом десятке лет жизни. Другие (единицы!) дотягивают до десятого-одиннадцатого и даже до двенадцатого десятка, но их жизни на протяжении последних десятилетий трудно позавидовать. Третьи – о которых уже не говорят: «преждевременно ушёл из жизни» - предпочитают переселяться в лучший мир по убывающей: большинство на седьмом, меньшинство – на восьмом и совсем мало, почти все остальные – на девятом десятке лет жизни. Это – если всё идёт по законам природы, абстрагируясь от всегда возможного несчастного случая или от пули бандита.
Всё-таки, что ни говори, а генетика – серьёзная наука. И наследственность - заслуживающий внимания медицинский факт. Не зря хорошие врачи прежде всего спрашивают, когда и от чего скончались ваши родители, а также еще лучше (для врача) ваши бабушки и дедушки в возможно большем числе поколений. И если окажется, что все они поголовно умирали от рака лёгких (курево!) или желудка (самогон!) самое большее на пятом десятке лет жизни - а вы, к тому же, как и они, пьёте и курите самоубийственно – вам вряд ли следует рассчитывать на библейское долголетие. Девять шансов из десяти, что и вы примерно в те же годы отправитесь сначала в онкодиспансер, а затем в хоспис или прямо в колумбарий.
Предшествующее мне поколение рода Бестужевых из Лады дружно (втроём!) исчерпало свой жизненный ресурс между 72-м и 74-м годом жизни. Трое выживших из одиннадцати родившихся – отец, его родные брат и сестра – разными способами, в порядке возрастной очередности, отправились в лучший мир именно в этом диапазоне времени. И меня, как выяснилось позже, ждала в точности такая же судьба (чуть посильнее гипертонический криз на 72-м году жизни – и привет!). Но та же самая генетика присовокупила сюда два дополнительных фактора, существенно осложнивших естественную финишную кривую.
С одной стороны, двое известных мне мужчин в поколениях, предшествовавших предшествующему (дед и прадед) продемонстрировали долголетие, поразительное для русского крестьянина – особенно в советское время. Они дотянули до девятого десятка лет жизни, а дед – вообще почти до девяноста.
Поразительное в этом то, что оба доживали последние десятилетия своей жизни в условиях жуткого стресса, именуемого пресловутой «коллективизацией сельского хозяйства». Ведь это всё равно, что прожить несколько десятилетий на каторге под плетьми измывающихся над тобой надзирателей. Тем не менее, прадед, уйдя в виртуальный мир истовых молитв, прожил более двух десятков лет (1917-1939), а дед, ухитрившийся сохранить врождённое чувство юмора (переданное мне по наследству), хотя и закуривший намертво с 1929 года, протянул более полувека (1917-1971).
К этому следует добавить наследственность по материнской линии. Пятеро выживших из девятнадцати родившихся поголовно (или почти поголовно) перешагнули девятый десяток. А сама мать чуть не догнала по продолжительности жизни вышеупомянутого деда.
Правда, последние четыре года её жизни – в лежку, без зрения и слуха, при прогрессирующем старческом слабоумии – могли проходить только в цековском пансионате, и их вполне можно сбросить со счетов жизни. Но и дожить до середины девятого десятка лет – тоже неплохой результат.
Так что с этой стороны генетика как бы «подбрасывала» мне чуть ли не полтора-два десятка «лишних» лет.
Существовала, однако, еще одна сторона. Она состояла из перенесенной мною на десятом году жизни тяжелейшей болезни, так и не распознанной до конца спасшими меня врачами московской Боткинской больницы. Диагностированной, насколько помнилось девятилетнему мальчишке (родители никогда не вспоминали об этом кошмаре), как «грипп, осложнённый ангиной-скарлатиной-дифтеритом, с балансированием более месяца на грани жизни и смерти и с недельным параличом обеих ног от бедра». После таких осложнений долго не живут. Но на этот раз сильнейшая генетика обоих родителей пересилила. Хотя такая болезнь вряд ли могла пройти без дальнейших осложнений. И они, действительно были диагностированы в последующем с медицинской точностью: расстройство кровообращения в вечно мерзнувших руках и ногах (вегетативная неврастения, усиленная под старость атеросклерозом); порок сердца, диагностированный в молодости как «компенсированный», затем долгое время именовавшийся «миокардиодистрофией» с периодической аритмией (бигименеями и экстрасистолами) сердца, а под старость, естественно, приведший к предынфарктному состоянию – возможно, даже к микроинфаркту; наконец, близорукость (минус 2,5 диоптрии) с астигматизмом, закрывшая мне в 14 лет дорогу в армию.
К этому добавился мой трудоголизм, выразившийся в удавшейся попытке совместить докторскую диссертацию с футурологическим трактатом путём 14-16 часов и больше напряженного умственного труда на протяжении долгих лет, без выходных, праздников и отпусков (правда, не каждый день). Результат: нарастающее расстройство сна (с соответствующим нарастанием снотворных) и неуклонное приближение к предынсультному состоянию, завершившееся вышеупомянутым гипертоническим кризом. Кроме того, элементарные невежество и глупость – пешком в жуткий мороз при начинающемся гриппе и температуре под 40 Цельсия на семинар по чрезвычайно важной тогда для меня теме: молодёжно-жилищный комплекс – привели к астматическому бронхиту, а от него – к бронхиальной астме, с трудом загнанной в подполье-ремиссию (тьфу-тьфу-тьфу!) моими грузинскими друзьями на их знаменитом микроклиматическом курорте Абастумани. И это не говоря уже о давно находящихся во всё той же ремиссии и никогда ничем не беспокоивших меня нефрите, рените, колите, артрозе и прочих «розах», которые в любой момент могут проснуться и доконать меня.
Кроме того, всё те же невежество и глупость (замерз на автобусной остановке в ожидании автобуса, из чистой деликатности провожая двух отъявленных дур, просто потому, что они пришли в гости на мой семинар) привели к резкому обострению давно назревавшего простатита, и целая Российская академия медицинских наук целый год вытаскивала меня из этой пропасти, ничем не лучше астматической.
Были и другие огорчительные медицинские факты. Из отрадных – разве что под старость обрел иммунитет к гриппу (опять тьфу-тьфу-тьфу!), которым болел всю жизнь почти каждый год. Думаю, что если бы не бросил курить в двадцать с хвостиком лет (начав в войну, как и все мои собратья по разуму в пятнадцать) и не достиг к пятидесяти годам вершин культуры пития, навеки распростившись – благодаря ЦК КПСС, бросившему меня на изучение материалов по алкоголизму – с похмельным синдромом, то моя жизнь вполне уложилась бы в российскую мужскую среднестатистическую: любой год шестого десятка.
Но и при указанных везениях, сколько такой веревочке с такими хворями ни виться …