Кризисные годы. Кульминация на полпути или начало коллапса?
Три совершенно разных и не знакомых друг с другом экстрасенса – один (точнее, одна) из Сибири, два других московские – не сговариваясь, в разное время и в разных местах определили приблизительный срок моей кончины с поразительным однообразием.
Уточним, что сделали это они только после моих настоятельных просьб, так сказать, будучи взятыми на измор. Дело в том, что такие откровения тяжело сказываются на самочувствии самих экстрасенсов, и чреваты, по их уверениям, очень неприятными последствиями как для предсказующего, так и для предсказуемого. В одном случае, это – огромная трата энергии, равнозначная необходимой для преодоления болезни. В другом – это как бы программирование (психологическая ориентация менталитета) на достижение предсказанного рубежа, преодоление коего существенно затрудняется, хотя умереть до названного срока можно хоть сто раз – и каждый раз найдётся веское основание для объяснения причины, почему усоп.
Впрочем, столь единодушно отпущенный мне срок жизни меня вполне устраивал. Дело в том, что я настырно приставал к порядочным людям не из дамского любопытства, а чтобы вернее рассчитать завершение груды навалившихся на меня трудов хотя бы за секунду до кончины. Мне представлялась гораздо ужаснее не сама смерть, а смерть на половине недописанной последней страницы. Меж тем, тут времени для финальной точки предоставлялось вполне достаточно. Впоследствии оказалось даже, что более чем достаточно.
Я опередил отпущенное мне время почти на десяток лет (очень спешил!) и, естественно, расплатился за это соответствующей продолжительностью агонии.
Все три экстрасенса называли один и тот же год – 83-й год жизни (плюс-минус несколько месяцев на разные непредвиденные обстоятельства). При последующем рассмотрении этот год оказался близким к среднему между годами кончины отца и матери (74-й и 88-й), а также почти совпадающим с годом кончины прадеда. Приятно сознавать, говоря словами Пушкина, что умираешь не как-нибудь, а в строгих правилах эзотерического искусства.
Один из экстрасенсов сопроводил своё предсказание дополнительным удовольствием – перечнем двенадцати кризисов, из которых седьмой именовался «грань смерти», а двенадцатый – «смерть».У меня в архиве сохранился обрывок календаря, на котором начертаны эти роковые годы. Помню, с каким умственным напряжением как бы «выдавливал» из себя экстрасенс беспорядочную россыпь годов – ну. прямо-таки «рожал» - а я лихорадочно записывал на листке календаря: 69, 67, 64, 66, 71, 68, 63, 70, 73, 75, 77, 81, 82 …
Приведя этот цифровой ряд в хронологический порядок и переведя годы жизни в календарные, мы получили другой ряд «кризисных лет»: 1991-й, 1992-й, 1994-й, 1995-й, 1996-й, 1997-й, 1998-й («грань смерти»), 1999-й, 2000-й, 2002-й, 2005-й, 2008-й, 2009-й («смерть»). Дело было вскоре после моего 60-летия, в середине второй половины 1980-х годов, в самый разгар горбачевской «перестройки», и перечисленные годы никому из нас ровно ничего не говорили. А последний меня вполне устраивал – и более чем устраивает до сих пор (конец 2005-го). Однако с высоты прошедших лет всё это выглядит совершенно по-другому.
1991-й год. Я нацепляю на себя медаль «Заслуженного деятеля науки РСФСР», цепляю к поясу финку и газовый пистолет (единственное имевшееся в наличии вооружение) и иду защищать Белый Дом – в полутора верстах от моей квартиры на Пресне. Несколько раз обхожу кругами кучки веселящихся вокруг костров «мятежников» и кучки деловито шепчущихся между собой их «атаманов» - нет, не вызывают они у меня доверия! Нет, это вовсе не «героическая оборона», на которую нет никакого нападения. Сидящих вокруг костров нетрудно снести с лица земли батальоном или даже ротой спецназа. А их вождей еще более легко рассадить по «чёрным марусям» и развезти по матросским тишинам загодя до зажигания костров – это делалось с превеликим искусством все предыдущие 73 года подряд. Значит, где-то идёт Большая Игра, а шаманствующие вокруг костров – лишь жалкие пешки-марионетки в ней. Как потом у Белого Дома в октябре 1993-го.
Это потом, спустя месяцы и месяцы, обнаружится, что Большая Игра, действительно, имела место быть. И заключалась она в том, что верхушка так называемых силовых структур (армия, КГБ, МВД), сплетённая с соответствующими отделами ЦК КПСС, предала одного «агента интересов другой державы» (разумеется, Горбачёва; разумеется, США и, разумеется, агента – объективно) и переметнулась на сторону другого в точности такого же агента (Ельцина). Переметнулась не за просто так и не прогадала: позже приходилось не раз слышать, что на 80% новые власти предержащие состояли именно из этих перебежчиков, которые сохранили всё при них бывшее, да еще приумножили тем, чего не было раньше: возможность самодурствовать, не опасаясь Секретариата ЦК КПСС и Комитета Партийного контроля, возможность роскошествовать без той же оглядки и возможность прятать наворованное «на чёрный день» в сейфах зарубежных банков. А тогда – в последние месяцы 91-го и в первые месяцы 92-го – было просто предчувствие большой беды, которая начинает наваливаться на страну, как надвигающийся голод или мор. И поскольку почти каждый день приносил всё новые доказательства, что из огня мы попадаем в полымя, а отнюдь не в райские кущи, - предчувствие это переживалось так тяжело, что было сродни серьёзному недомоганию, самому настоящему кризису в ходе продолжительной болезни. Так что первая цифра экстрасенса оправдалась сполна.
Заметим, что это переживание носило сугубо личный характер и обострялось опасением контрпереворота со стороны наиболее оголтелых сталинистов из ЦК КПСС. Тем более, что в «силовых структурах» такого добра было хоть пруд пруди. И что проходило всё это на фоне внезапного повышения моего социального статуса разом на три ранга (образно говоря, из статских полковников в статские же генерал-полковники), причём, как раз при яром сопротивлении кпссовцев из Верховного Совета РСФСР\России. Я был тогда далеко не первым номером среди воинствующих антикоммунистов, но моей судьбе в случае возвращения к власти туземных талибов трудно было бы позавидовать.
Год 1992-й для меня в этом смысле был еще более кризисным. И если 91-й можно было уподобить тяжелейшему гриппу с осложнениями, то 92-й вполне походил на упоминавшиеся выше ангину-скаралатину-дифтерит с параличом обеих нижних конечностей от бедра. Не оставалось сомнений, что пришедшие к реальной власти очень умные и очень своекорыстные люди прикрылись капризной марионеткой – тяжело больным человеком (алкоголиком), а формальную власть отдали смешному доктринеру, еще одному «агенту интересов другой державы» (США). Когда же тот всего за несколько недель поставил страну на грань катастрофы, его убрали, как нашкодившего шалуна, заменив одним из «своих» - одним из ведущих компрадоров, наживавших миллиард за миллиардом на сбыте сырьевых богатств страны за рубеж. Становилось ясно, что почти двадцать лет моего «легального антимарксизма» пошли прахом, что на смену разбойничье-бандитскому Талибану пришло жульническо-мошенническое ворьё, сплошные остапы бендеры, срочно сменившие фамилию на березовских-гусинских, даже гласно – «серых кардиналов президента», а негласно – подлинных, настоящих хозяев страны. Это открытие стало потрясением сродни сумасшествию. Надо было либо уходить из жизни, либо начинать борьбу, уходить в реальную оппозицию преступному режиму – столь же преступному, сколь и политический режим большевиков, сколь и политический режим самодержавия.
Во второй части мемуаров повествовалось, как я три года подряд пытался выстроить силы, способные реально противостоять господствующему режиму. И почему эта попытка потерпела неудачу. Субъективно – новой оппозиции не достало вождя (я был и остался в лучшем случае советником-идеологом). Объективно – мои соратники по разным причинам пошли вразброд, перегрызлись по пустякам и не сумели заручиться поддержкой какого-то нового Саввы Морозова, который сумел бы противопоставить свои миллиарды миллиардам березовских-гусинских. А политология учит нас, что без миллиардов всякое политическое движение становится онаническим или кончает с собой. Мы предпочли второе.
Единственно реальное, что я сделал за 1992-95 гг. – это написал и издал продолжение щедринской Истории города Глупова («Под пятой глупости», 2 изд., 1995 и 2002). Единственно возможная для меня форма протеста против того, что произошло, и проклятия тому, что произошло.
Как бы то ни было, экстрасенс правильно поставил год 1992-й в моём гороскопе под знаком кризиса. Второй раз в жизни (после 1971-го) я был на грани самоубийства.
Год 1994-й, наверное, как раз и попал в число «кризисных», потому что я очень тяжело переживал крушение как раз в этом году моей несостоявшейся оппозиции режиму. Делал новые и новые попытки, искал новых и новых союзников. Тщетно. Единственное, что утешает (правда, утешение – слабое), что подобное не удалось никому. Да я и не слышал, чтобы кто-нибудь пытался, как и я, всерьёз. Наоборот, как уже говорилось, большинство, подобно стаду, в страхе перед Зюгановым и Жириновским, умело расставленным поллиттехнологами ельцинского клана, до самого 1996 года послушно голосовали «за кого надо».
Год 1995-й оказался на поверку в числе «кризисных» разом по двум причинам. Тяжелая болезнь Ролана Быкова (очередной запой) сорвала вторую (и последнюю) попытку объединить реальные антиельцинские силы присоединением к ним всего сонма творческих союзов. Для меня это был неожиданный удар, равный былому апоплексическому, который мучительно переживался несколько месяцев. Тяжёлая кончина тёщи, полтора месяца кричавшей криком день и ночь от нестерпимой боли (перелом шейки бедра), в разной степени, можно сказать, почти свела с ума около десятка ухаживавших за ней людей (в том числе и меня). Не заметить такую катастрофу для самого грубого гороскопа – просто позор.
Год 1996-й также ознаменовался двумя событиями из числа переломных в жизни. Мы с женой после смерти тёщи сменили место жительства и во многом – образ жизни. Это, конечно, этапное событие после почти полувекового для меня и еще более продолжительного для супруги существования на Пресне. Второе, не менее значительное: сообразив, наконец, что плетью обуха не перешибёшь и не видя ниоткуда руки помощи, я решительно отошёл от политической жизни и более в неё не возвращался. Я сделался равнодушен к судьбам пусть теперь уже не враждебного, но чуждого мне государства. И лишь тихо горюю о судьбах обречённой родной страны, не в силах помочь ей ни словом, ни делом. Но в гороскопе такого кризиса тоже не обойдёшь.
Год 1997-й принёс еще один кризис. Опираясь на голоса «старых» членов Академии образования, озлобленных их временным «истреблением» в 1991-92 гг., к власти в Академии пришёл личный враг прежнего президента (поставившего меня академиком-секретарем сначала одного, а затем другого отделения) – человек, мягко говоря, со своеобразной психикой, да к тому же попытавшийся поставить главным учёным секретарём человека с явно неуравновешенной психикой, что едва не привело к публичному скандалу с моим участием. Затем прошли пять лет не самых приятных в моей служебной карьере, которые завершились в 2002 году еще одним скандалом – на сей раз моего ухода из Академии, тоже отмеченным сначала в гороскопе (наперёд), а потом в мемуарах (уже ретроспективно).
Кризис, точнее, криз 1998-го отмечен выше. Равно как и юбилейный шок-стресс 1999-го. Равно, как и крушение привычного для меня мира второй половины ХХ века на рубеже 2000-2001-го. Остаётся последний – перед еще двумя ожидающими меня в близком будущем – кризис, охвативший вторую половину 2004-го и весь 2005 год (нет уверенности, что он завершится в 2005-м). На нём придется остановиться подробнее.