Этот долгий вечер не закончился и с полночью – Кесарий с матерью и Эммелией сидели на веранде. Снаружи доносились веселые голоса Феозвы и Келено: «Как темно!» «Мне страшно, сестрица!» «Чьи там глаза в кустах?» и возгласы Риры: «Василий, посвети!»
Кесарий только теперь позволил себе улыбнуться.
- Ты видишь, какая у нас в семье гражданская война, - покачала головой Эммелия, продолжая разговор.
- Это вполне естественно, - успокаивающе ответил Кесарий. – Это пройдет.
- Василий убьет себя! – сказала Эммелия, возвращаясь к теме, которая, по-видимому, уже неоднократно обсуждалась сегодня на веранде. – Для того ли он учился в Афинах, чтобы день и ночь заниматься церковной политикой? С его-то здоровьем? И втягивает Григу, тоже больного… Почему у твоего брата нет твоей твердости, о Кесарий!
- Александр пошел в своего отца, а Грига – в деда, в моего отца, - сказала Нонна с покорностью своей доле.
- Нет, мама, мы с отцом не схожи, - категорически заявил Кесарий с неожиданным жаром.
Женщины понимающе переглянулись.
- Отчего ты не сказал мне о том, что стал военным архиатром? – попыталась продолжить Нонна.
- Не будем об этом, мама. Лучше поговорим о Григе. Как жаль, что отец утащил его в эти… Сасимы. Приедет, я уверен, совсем расхворавшийся, испортив желудок грубой пищей дешевого постоялого двора!
Нонна вздохнула – она была согласна.
- Я напишу, какие отвары и припарки ему следует использовать, - добавил Кесарий. – Скорее всего, он сляжет, и не сможет приехать ко мне в легион, так что мы теперь долго не увидимся.
- Святые мученики… в легион… - Нонна заломила руки.
- Мама, у нас еще не было ни одного сражения. Более того, я думаю, что их и не будет – Констанций и Юлиан договорятся.
- Я уверена! – с наигранным оптимизмом сказала Эммелия, беря Нонну за руку. – Да, Кесарий, я до сих пор тебе благодарна за то, что ты тогда со мной поехал в Понт! Нонна, твой младший сын спас наших непутевых детей. Я как вспомню эту садовую тележку…
- Привет, мама и тетя Нонна! – сказал Рира, появляясь из тьмы июльской ночи и залезая через ограду на веранду. – Кесарий, расскажи-ка мне про садовую тележку. Эта темная и запутанная история тщательно скрывается Василием, и я никогда не слышал ее целиком.
- Как я тебе благодарна, Кесарион, что ты тогда со мной поехал! Я бы не справилась с ними двумя...как вспомню, сердце кровью обливается. Ладно, мой-то - он упрямый, как осел, но твой Грига... как Василий мог заставить его тащить эту тележку? Своего лучшего друга? И это - после восьми лет в Афинах? Стать огородниками и золотарями?
- А с чем тележка была? - живо заинтересовался Рира.
- С навозом, - прервал молчание младший брат Григория.- Тащит, бедный, из сил выбивается, на лице улыбка - я сначала думал, это оттого, что он нас заметил, а, оказывается - нет, ему просто нравилось, что Василий придумал тачки возить на себе, а не на ослах. Это, оказывается, великая аскеза и философия.
- Это очень по-философски, - подтвердил Рира, выковыривая имбирную начинку из лепешки.
- И тут он замечает нас - улыбка исчезает, на лице страх. Понял, что счастливые деньки позади и его увезут в родной дом, где уж навоз-то не повозишь всласть. Василий ничего, кроме себя, как обычно, не замечает, и упорно везет свою тележку, обгоняет Григория, задевает его тележку - и она опрокидывается. Прямо на Григория.
- Фу-фу-фу! - скривился ритор.- Что за навоз-то был? Коровий? Человечий?
- Перестань, Рира! - ударила его по руке опахалом мать.
- Конский.
- Ах, Кесарион, ты рассказываешь - а мне сердце щемит... Как вспомню! Бедный Григорий! - сказала Эммелия.
- Еле отмыли. Одежду сжечь пришлось. Он на меня дулся неделю. Мы еще желудок ему лечили. Они там постились и зерна недоваренные ели. Через день. Хорошо, папаша вмешался и прикрикнул на него, чтоб он лечился, а то он не желал.
- Да, и меня не слушал, - печально сказала Нонна. – Ожидал смерти или чудесного исцеления.
- А Василий сам решил лечиться, - заметил Рира. - К нему даже еврей один ходил. Врач.
- Нафан? Такой обходительный, приятный. Они и теперь дружат, - сказала Эммелия и добавила: - Мне так совестно перед тобой, Нонна. Но я никак уже не могу влиять на Василия.
- Как и я на Григория, - с покорностью судьбе сказала Нонна.
- Но уже то хорошо, что они прекратили эти самоистязания! – с деланной веселостью попыталась подбодрить подругу Эммелия.
- Тетя Эммелия права, - отозвался Кесарий.
- Василий из-за Макрины в затвор ушел, - заявил Рира.
- Ты что, Григорий?! – немного опешив, проговорила вдова.
- А помните, как Василий из Афин вернулся? – начал оживленно Рира. - Он приехал из Афин, стал хвастаться. Ну, ты же, Кесарий, его хорошо знаешь - он с нами как Цезарь с челядью разговаривает! И тут Макрина выходит из таблина. Она там сидела, хозяйственные книги разбирала. Он - к ней. Она ему что-то сказал, мы не расслышали. Они в сад ушли, потом пришли, заперлись в экусе, потом он вылетел - весь красный, как из бани, злой, как Аполлон, когда у него коров Гермес украл, пронесся мимо меня Фаэтоном эдаким и засел у себя в кабинете.
- Григорию письмо писать, - уверенно добавил Кесарий.
- Ну да. И потом они рванули в свой Понт. Потом мать с твоей помощью их оттуда и вызволяла. Жаль, я не видел.
- Это не из-за Макрины! – твердо сказала Эммелия. – Бедная девочка… мы здесь за столом, а она в дороге… она всегда в пути… Одна-одинешенька, только Петр с ней.
Тут взгляд ее встретился со взглядом Нонны и она умолкла. Нонна взяла ее за руку и нежно погладила ее пальцы. Эммелия тяжело, прерывисто вздохнула.
- Мы пойдем, мама? – вдруг сказал Рира. – Кесарий, пошли, посмотрим, как Василий среди сирийцев сидит! Он с ними в баню ходил, так что, все-таки, есть от их прихода польза. А Салом там за переводчика, очень уважаемый человек среди сирийцев! Они его уже зовут «мар Абсалом», сам слышал!
Говоря это, Рира, вытащил Кесария наружу.
- Дадим им наедине поплакать да пожалеть обо всем том, что не случилось, - неожиданно взросло и серьезно сказал ритор, и они с архиатром пошли по ночному саду, напоенному ароматами магнолий. Издалека было слышно пение на странный, непохожий на эллинский мотив и лад – пели сирийцы.
- Зачем ты подложное письмо написал от моего имени Василию, что я в епископу хочу? А, вомолох? – спросил Кесарий. – Жаль, что мы тебя не бросили в пруд, жаль.
- Поживешь с ним, - Рира кивнул во тьму сада, где среди сирийцев сидел его старший брат, - так и не одно подложное письмо с тоски напишешь… поскорее бы Макрина возвращалась! – вздохнул ритор.
- Она в Армении?
- Да, по делам… в имении нашем. Собирает кесарский налог. Петра с собой взяла. Воспитывает.
- Мне, как и тете Эммелии, весьма любопытно, почему именно Макрина, а не вы с Кратом собираете налог?-вдруг спросил Кесарий. Рира испугался его неожиданно строгого тона и ответил, как школьник учителю:
- Она сама отказалась от моей помощи! Я предлагал!Честно!
Кесарий вздохнул.
- Я бы тоже отказался от твоей помощи. Честно. Напишешь от моего имени еще одно такое письмо, где я соглашаюсь быть епископом Нисским, пеняй на себя!
- Горы, падите на меня! – воздел руки Рира. – Посмотри-ка, - вдруг повеселев, показал он в темноту, - а Василий наш в обнимку с мар Йоханнаном сидит! Вернее, это Йоханнан его обнимает.
- Ну, после бани это не так уж страшно, - заметил Кесарий. – Хочешь к ним пойти?
- Нет уж, хватит на сегодня. А вон и твой Салом рядышком сидит, переводит! Эх, хорошо им там всем, даже зависть берет! Жаль, что я сирийского не знаю, - с некоторым разочарованием проговорил Рира. – А ты так здорово по-сирийски болтаешь – как у тебя только язык цел остается?
- Брось ты, Рира, глупости говорить! – слегка раздраженно ответил Кесарий. – Почему это у меня должно что-то произойти с языком?
- А ты ведь и латинский хорошо знаешь, да? – с плохо скрываемым восхищением спросил ритор.
- Да. В делах государственных без него – никуда. Все законы и судопроизводство в империи - на нем.
- А еще какой? Египетский? Да?
- Немного знаю, - улыбнулся архиатр. – У меня друг, Мина, египтянин. В Александрии живет. Помнишь, я говорил – мы вместе медицине учились? Давно не виделись, переписываемся. Он и учил меня коптскому.
- И иероглифы знаешь? – восторженно проговорил Рира. – Научи меня!
- Да я знаю два или три всего… мы на греческом переписываемся, - ответил Кесарий честно.- А по-сирийски читать и писать не могу. Абсалом умеет, кстати – сам выучился… Тайком от отца. Бедняга.
Кесарий вздохнул.
- Я бы хотел в Александрию поехать, - мечтательно сказал Рира. – Родина Оригена…
Они сели на мраморную скамью и молчали, а из темноты, озаренной факелами, доносилось пение странное сирийцев.
О, если не Бог Он – кому поклонились волхвы,
И если не Сын Он Мариин – кто был в пеленах?
О, если не Бог Он – кто в бурю ходил по воде,
И если не Сын Он Мариин – кто в лодке уснул?
О, если не Бог Он – то кто Он, целивший больных,
И если не Сын Он Мариин – кто руки на них возлагал?
Кесарий перестал переводить и снова замолчал, потом сказал:
- Поехали после войны со мной в Новый Рим, Рира? Будешь мне помогать…
- Медициной заниматься? – задумчиво проговорил Рира, потом ответил со вздохом: - Нет… и, словно что-то вспомнив, спросил: - Послушай, Кесарий, а как лечат нарывы на женских грудях? Меня тут на днях спросили, я что-то ответил, велел придти через неделю - думал, в книжках посмотрю.
- У кого-то из твоих домашних?
- Нет, - отрицательно покачал головой Рира. - Так... Дальние знакомые знакомых.
- Смотря какой нарыв.
- Такой вот... знаешь, нехорошего вида… гнойный с кровью, через кожу просвечивает.
- Сначала глину приложить надо. Он может вскрыться, выйдет много гноя и крови, но этого не надо пугаться. Если же нет, то я напишу тебе состав катаплазмы… завтра, хорошо?
- Спасибо, - искренне ответил Рира.
- Это не у Келено? – с подозрением спросил Кесарий.
- Нет, слава Богу, не у нее. Я бы тебе ее показал, ты что.
Рира помолчал, потом спросил:
- Скажи мне честно, ты меня презираешь?
- Нет, - ответил Кесарий. – За что?
- За то, что я из чтецов ушел.
- Ты знаешь, - ответил Кесарий, кладя руку на плечо ритора, - мы как-то с моим египетским другом Миной видели на рынке дрессировщика с удивительной обезьяной. Она была одета в хитон и делала вид, что читает книгу. Он уверял зевак, что эта обезьяна в самом деле умеет читать и просил за нее очень большую цену. И тут кто-то из толпы стал бросать ей орехи, финики и всякие сласти. Тогда обезьяна – что с нее возьмешь? – бросила книгу и под общий хохот стала собирать эти подачки, пачкая и задирая свой хитон…
- Это ты к чему? – насторожился Рира.
- Это я к тому, что нет ничего хуже быть послушной обезьяной.
- Так я же… я же непослушный!
- Ну вот, ты и понял, почему я тебя не презираю! – засмеялся Кесарий.
Рира тоже – не сразу, но засмеялся.
- Ты – честный юноша, - сказал Кесарий. – Ты не можешь притворяться, и это говорит о твоем благородстве.
- Спасибо тебе, Кесарий, - прочувствованно произнес Григорий-ритор.
– Послушай, - вдруг спросил его Кесарий, - отчего вы зовете Петра «Ватрахионом»? Я забыл что-то. Давно у вас не был.
- А, это потому, что он, когда маленьким был, на животе спал, ноги сложив, как лягушонок. Говорят, что это от глистов бывает, правда? И еще у него глаза большие. И еще он как-то в пруд упал, наглотался головастиков. Крат его спас. Вытащил на берег, а тот головастиков выплевывает. Поэтому мы его и зовем до сих пор «лягушонком». Когда мама и Макрина не слышат.
- Понятно, - снова ответил Кесарий.
- Останешься у нас на недельку? – умоляюще спросил Рира.
- Нет, завтра рано утром уеду. Нельзя надолго отлучаться из легиона.
Рира вздохнул.
- Ладно, спокойной ночи, - сказал он. – Проводить тебя до твоей спальни?
- Найду, - ответил Кесарий, и Рира скрылся во мраке жаркой июльской ночи. Кесарий пошел по саду среди звенящих цикад и аромата ночных цветов. Ночные бабочки летели на свет факелов, при которых сидели на лужайке сирийцы. Оттуда доносилось пение:
О, если не Бог Он – кто солнце в полудне затмил,
И если не Сын Он Мариин – то кто был распят?
О, если не Бог Он – то как Он из гроба восстал,
И если не Сын он Мариин – чьи язвы Фома осязал?
+++
Ранним утром кто-то окликнул Кесария через окно.
- Шлама, ахи!
- Шлама! – ответил Кесарий, засмеявшись. – Заходи, Абсалом!
- Вот, Александер-брат, - заговорил Абсалом по-сирийски, ведя за собой большеглазого подростка в заплатанном хитоне, - его зовут Аба. Хочет он себя в рабство продать. Может, ты его и купил бы? У тебя бы ему было хорошо...А то и оставил бы здесь - мы бы с ним вместе жили, я его за конями научил бы ходить, он смышленый. И песни бы вместе пели.
- Да, да! - закивал Аба, чуть не плача и с надеждой глядя на Абсалома и Кесария.
- Его семья разорилась, отец велел ему в рабство продаваться. Он средний сын, не старший, не младший, потому его и выбрал. Вот приедет домой - и на рынок. А так бы деньги передали бы с остальными - и все. Ху шавра тава,(*) - добавил Абсалом.
____
(*) Он - хороший мальчик
_____
- Не отец велел, я сам решил! - запальчиво произнес юноша.
- Саломушка, зачем же в рабство-то его... - произнес Кесарий. - Сколько твой отец задолжал?
- Ой, много, господин Кесарий, много! - покачал головой Аба.- Шесть золотых монет.
Его большие черные глаза стали влажными.
- Андроник, - позвал Кесарий раба. - Принеси мой дорожный кошель.
Когда Андроник подал ему расшитый египетским узором из фениксов кошель, Кесарий достал из него десять монет и подал юноше.
- Вы меня…покупаете? - радостно прошептал тот.
- И не собираюсь, - ответил Кесарий нарочито строго. - Мало ли что Абсалом придумает. Это твоему отцу... а это - тебе, - он достал еще шесть золотых монет.
Аба зашатался - ноги его подкосились. Он упал на колени, но Кесарий и Абсалом подхватили его.
- И не вздумай! - закричал Кесарий.
- Не надо, - тихо добавил Абсалом.
+++
- Ты нарочно меня разжалобить хотел, Салом? - спрашивал Кесарий молочного брата.
- Все говорят, Сандрион, что ты изменился в Новом Риме...- проговорил сириец.
- Все! Хорошо ты сказал - "все"! Папаша говорит, ты хочешь сказать?
Абсалом встрепенулся, но не ответил.
- Ты хочешь сказать, что ожидал того, что я куплю это мальчишку и сделаю рабом? – гневно продолжил Кесарий.
- Не знаю, Сандрион, - честно признался сириец.
- Брат мой! - воскликнул Кесарий. - Пусть это будет знамением того, что т ы получишь свободу!
Он обнял сирийца за плечи, а тот обнял его, и они стояли так долго, молча, в предрассветной дымке.
- Даже если это не получится, брат мой, - сказал Абсалом наконец, - спасибо тебе.
- Получится, брат! - твердо произнес Кесарий.
- Покажи мне своего коня, брат мой, - попросил Абсалом.
…Девушки кормили с руки коня Кесария Буцефала, а он поглядывал на них умными глазами и тщательно пережевывал медовые соты, пока в них не заканчивался мед, прежде чем выплюнуть воск в их ладони.
- Хана иппос миаттар,(*) - сказал Абсалом.
____
(*) Это хороший конь.
_______
- Это по-сирийски? – весело спросила Феозва. – Вы тоже коня называете «иппос»?
- У вас очень тонкий слух, госпожа, - сказал Абсалом.
- А как по-сирийски: «Я очень люблю коней»? - продолжала девушка.
- Рахемна иппосин реббат, - ответил тот.
- Он не кусается, прямо с руки берет, - сказала тихо Келено. – Можно дать ему орехов, Кесарий?
- Да, конечно, - улыбнулся тот.
- Эй, шлама ахи! – крикнул Кесарию Рира, подходя. – Что ты так рано собрался? Мы еле живы после вчерашней комедии, правда, Крат?
- Привет, Рира, здравствуй, Крат, здравствуй Хрисаф! – ответил Кесарий. – Что поделать – надо торопиться, война есть война, долго в триклинии не пролежишь.
- Понятно, - печально ответил Рира.
…Потом к ним подошел бледный и осунувшийся после бессонной ночи Василий и сдержанно благодарил Кесария за перевод, приглашая в гости, но уже ни словом не обмолвившись о епископстве в Ниссе. Потом были проводы, объятия, слезы Нонны и Мирьям, вздохи Эммелии, и наконец, Буцефала оседлали и вывели к Кесарию.
- А мы с Хрисафием пойдем с тобой до поворота на Неокесарию, - заявил Крат. – Ты свернешь, а мы прямо, в наш лес.
И они покинули имение Эммелии.
Андроник вел коня в поводу – Кесарий велел ему идти вперед. Дорога была каменистая и сухая, казалось, июльское каппадокийское солнце истребило здесь всякую каплю влаги. Хрисафий шел поодаль, а Крат рассказывал Кесарию:
- Ты знаешь, мы как-то с ним проснулись, с Никифором… ну, я ему и говорю: «пойдем в мяч играть!», а он мне: «нет, Крат, не хочу, что-то живот болит». Я обиделся, и говорю – «эх, Ника, а ты же мне вчера обещал! Так нечестно! Тогда я один пойду!» - А он говорит: «ты прости, что-то живот мне болит, не могу!». Я обиделся, дурачок, на него, что он слова не сдержал, и побежал с Хрисафом в дальнюю рощу в мяч играть. Весь день играли – радовались, что про нас забыли и обедать не зовут… а дома просто не до нас было. Я вернулся вечером, усталый, веселый, в мяч наигравшийся… а Никифор… а Никифор, - тут голос атлета прервался, и он продолжил уже тише: - А Никифор уже умер. Ты понимаешь, Кесарий? Ему двенадцать исполнилось только-только. Мы погодки были.
Кесарий молча и внимательно слушал, кивая головой.
- Пойдем с нами к нашей усыпальнице? – сказал Крат, и они не свернули на широкую неокесарийскую дорогу, а пошли по заросшей мятой тропке в сторону холмов.
- Вот здесь, - сказал Крат и широко перекрестился на статую Доброго Пастыря, стоящую над входом в обширную усыпальницу из мрамора.
Кесарий ступил за ним под прохладные своды. Хрисафий зажег свечи и начал негромко читать: «Блаженны непорочные, в путь ходящии в Законе Господне…»
- Аллилуиа, - ответили Кесарий и Навкратий.
Кесарий принял из рук Хрисафия свечу и поставил ее на плиту из белого с алыми прожилками мрамора, на которой было выбито: «Макрина, чадо Христово, лет ей было восемьдесят семь». Кесарий опустился на колени, прижался лбом к холодному мрамору и так долго стоял, пока Навкратий зажигал светильники над маленьким надгробием, на котором сидел мраморный кудрявый мальчик лет двенадцати, внимательно читающий свиток со словами: «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?»