Когда с Иудейских гор спустилась живительная прохлада, мы вошли в селение.
Недалеко от ворот лениво дышал базар, словно опара, вздымаясь и опадая запахами и разноязычным говором. То и дело над площадью взмывал в остывающий воздух чей-то возглас, короткий смех, глухой звон керамических горшков.
Мы расположились под городскими стенами, чтобы дать отдых натруженным ногам. В моей глиняной фляге еще оставалось немного вина, смешанного с водой, и я протянул ее Учителю.
Как обычно, первыми возле нас появились дети. С любопытством и без боязни они рассматривали нас.
К Нему всегда тянутся дети – и это удивительно, ведь по малолетству им не дано понять Его речей. Какая же скрытая в Нем радость – а именно к радости, прежде всего, стремятся малые – заставляет их отринуть естественное чувство опасения и недоверия к чужаку? Я немало размышлял об этом, наблюдая, как общаются они, как непостижимым образом обычная детская непоседливость затихает, и уже через краткое время знакомства они льнут к Нему, как к родному отцу.
Не все из нас оставались в такие минуты спокойными – иным казалось, что уставшего Учителя следует уберечь от навязчивого детского общения. Однако Он никогда не позволял прогонять детей. Подняв на нас тихий свой взор, Он говорил мягко:
- Не мешайте детям приходить ко мне, ведь их есть Царствие Небесное!
Многие, тотчас забыв о малых, вновь и вновь в нетерпении просили Его объяснить, что же такое - Царствие Небесное. И Учитель каждый раз подбирал иные сравнения, чтоб тугой человеческий ум хоть краешком коснулся этой великой тайны.
Мне так упоительно было слушать Его объяснения!
Я опускал веки, чтоб глаза не выдали сжигавшего меня огня, и впитывал душой слова Учителя…
Порою я чувствовал Его взгляд, обращенный ко мне, и трепетала душа, потому что тогда не мог еще уразуметь я его значение.
Помнится, было это у моря Генисаретского, когда множество народа собралось послушать Учителя. Он говорил тогда притчу о сеятеле. Иное зерно упало при дороге, и налетели птицы и поклевали его… Мимолетный страх задел меня при этих словах, но еще тревожнее стало потом, когда Учитель объяснял нам эту притчу. «Ко всякому, слушающему слово о Царствии и неразумеющему, приходит лукавый и похищает посеянное в сердце его…»
Не было во мне сомнения, что каждое Его слово падает на добрую землю моей души, а значит, и даст добрые всходы, так почему же именно в этот момент я почувствовал на себе Его взгляд, исполненный любви, печали и, кажется, надежды…
Да, да, Он до конца надеялся, хоть и знал все наперед. Надеялся, потому что все-таки я, я сам делал свой собственный выбор…
… Разбрелись по своим домам горожане, вздыхая и покачивая головами. Нынешней ночью им будут сниться светлые сны и Учитель, так проникновенно говоривший с ними. И ровное сияние невиданной любви, которое освещает лицо Учителя, будет охранять их сон в эту ночь…
Мы устроились на ночлег под навесом, во дворе доброго горожанина. Он среди прочих слушал Учителя, а когда все стали расходиться, подошел к Нему и сказал:
- Мой дом – полная чаша нужды и детей. Но по куску ячменной лепешки и глотку вина хватит Тебе и Твоим спутникам. Если хочешь – иди ко мне на ночлег.
Я долго ворочался на жесткой подстилке. Цикады грохотали, как подбитые башмаки римских солдат по камням улиц – или это горячая моя кровь шумела в ушах…
Он опять сказал сегодня там, на площади:
- Царствие Небесное силою берется…
Поднявшись на локте, я оглядел спящих. В лунном свете хорошо были видны их лица. Вот Симон Петр – рыбак бесхитростный, чем-то похожий на большого ребенка. Может быть, наивностью своей и простотой в выражении чувств – от любви до гнева… Вот вчерашний отрок Иоанн, сердцем пылкий и беззаветно преданный Учителю…
С кем из них поговорить о том, что тревожит меня? Не с кем. Много месяцев мы ходим вместе вслед Учителю, но нет во мне чувства, что мы – единое целое. Вот когда заклятые враги – римляне попирают ногами мою землю, в едином строю, подвластные команде своего центуриона, они – сила…. Они объединены пролитой кровью, своей и чужой. Кровное родство так не соединяет людей, как родство пролитой крови. И нас, учеников Иисуса, сплотит и сделает сильными только кровь. Чья? В тугой комок сжимается во мне при этих мыслях сердце, резким ударом посылая жар в лицо…
Из сада доносится усыпляющий аромат лилий, но и он не помогает мне задремать. Осторожно, стараясь не потревожить спящих, выбираюсь из-под навеса. Неясная тень движется ко мне.
- Не спится, брат? – слышу голос хозяина.
- И тебе тоже?
- Повторяю все, что слышал сегодня на площади, каждое слово Учителя как масло смирны для души моей. И печально мне, что большую часть жизни провел в ожидании Его прихода. Дождусь ли теперь, когда не будет у Него врагов? Вот сегодня видел, как на краю площади стояли наши городские мудрецы, и щурили глаза в недовольстве, и качали головами, глядя на Учителя. Скажи мне, друг, что плохого сделал им Христос? Ну ладно, варвары – они Бога не знают, потому слепы и глухи, но почему в нашем-то народе есть те, кто не хочет видеть в Нем великого пророка?
- Ты думаешь, Учитель – всего лишь пророк?- усмехнулся я.
Хозяин замер. Лунный луч скользнул по его растерянному лицу.
- Успокойся, брат. И люби Христа. А теперь проводи меня до ворот и закрой их за мной. Хочу побыть один.
Я завернулся плотнее в ветхую накидку из верблюжьей шерсти и покинул город.
Остывшая земля приятно холодила ступни. В кожаном мешочке, пристегнутом к поясу, нежно позвякивали монеты. Я улыбнулся, вспомнив, что недавно моей казне грозило значительное истощение. Учитель велел заплатить хозяину за скудный ужин и ночлег, но тот отказался.
- Радость всей моей жизни – эта ночь, а за радость не берут плату, - тихо сказал он, глядя в землю. И Учитель не стал настаивать. А я с удовольствием бросил назад в мешок приготовленные монеты. Какой же казначей не испытывает счастья, убедившись, что его сума не тощает?
Друзья доверили мне казну, когда узнали, как ловко я считаю деньги и умело торгуюсь на базаре. Они не расспрашивали, откуда у меня такие навыки. И то верно – стоит ли удивляться умению Симона Петра ловить рыбу, если он этим кормится с детства…
Камень, к которому я привалился спиной, еще хранил тепло дня. Резкий запах лилий остался за городской стеной, теперь меня окружал воздух, в котором смешалось множество разных запахов – ночных цветов, трав, свежий выдох Средиземного моря, примчавшийся в эти края через Прибрежную равнину…
Минуты ночного одиночества были особенно дороги мне. Едва смежились веки, как предстало передо мной заветное видение. Высокий трон из слоновой кости, украшенный золотом и драгоценными камнями, и на нем в роскошной одежде царя – Учитель. Одесную Его – я, а впереди, сколько хватает взгляда, коленопреклоненные люди. В первых рядах – первосвященники, фарисеи и книжники, наконец-то понявшие, что обещанное пророками сбылось: вот Он, царь, который даст чаянное утешение Израилю. За ними – мой народ, он веками хранил верность Единому Богу, лишь по временам в ослеплении ваял себе золотых тельцов.
Теперь ему не грозит унижение изгнаний, порабощений, горький поток презрения со стороны варваров. Да вот они, некогда сильные, попиравшие мою землю и унижавшие мой народ – теперь лежат ниц перед нами. Они принесли все богатства мира к трону царя Израильского, но это не освободит их от заслуженного возмездия…
Картина, вставшая передо мной, дышала реальностью, обещала счастье, звала. Только смущало меня лицо Учителя. Все слова, которые я когда-либо от него слышал, были преисполнены необычайной власти и силы, но лицо всегда оставалось кротким и мягким. А у человека на вымечтанном мною троне черты как будто огрубели, ожестчели, и чем дольше я вглядывался в них, тем меньше это лицо походило на лицо Иисуса.
Я кашлянул в смущении. Что-то здесь не так, неправильно. Или этот трон – не для Христа, или Христос не для трона. Мысль показалась мне кощунственной, и я вскочил на ноги, едва сдерживая яростно заколотившееся сердце.
Следом легкое, как бриз на Средиземноморье, томление охватило меня.
"Я здесь не один", - мелькнула догадка.
И впрямь, из-под раскидистой кроны теревинфа, будто отделившись от ствола, явилась моему смущенному взору высокая фигура. Когда незнакомец вышел из тени дерева в сияние ночного небесного светила, я смог разглядеть, что одет он дорого и красиво: небрежно наброшенный на плечи гиматий в темно-коричневую полоску, из-под которого виден край туники из виссона тончайшей выделки. Незваный нарушитель моего одиночества подошел совсем близко и долго молча разглядывал мои босые ступни.
Наклон головы, сложенные на груди руки – во всем его облике сквозила нескрываемая насмешка. И я понял причину томления, стеснившего грудь. И ужаснулся, узнав незнакомца.
- Что же ты бос, брат? Или в твоем мешочке не найдется несколько шекелей, чтоб купить себе обувь, которая отвечала бы твоему положению? У тебя казна, ты трудишься, подсчитываешь монеты, которые дают вам на пожертвование, и выделяешь расход для своей нищей братии – и что ж, ты не можешь потратить несколько на свои нужды? Или ты боишься, что твои спутники осудят тебя?
- Ты лжешь, называя меня братом, - спокойно ответил я. – Кто ты, что даешь мне лукавые советы?
Я не притворялся спокойным, ужас в душе испарился, едва я вспомнил глаза Учителя. Стараясь удержать перед мысленным взором Его лик, я ждал ответа.
- Я вижу: ты умен и прозорлив, и потому не стану оскорблять тебя подозрением в том, что тебе неизвестно, кто перед тобой. Но уж точно, я не рыбак из деревушки близ Галилейского моря.
Он зябко передернул плечами под теплым плащом и продолжил:
- Ваш Мессия говорит: Царство Божие берется силою. А ты боишься взять несколько монет из казны, которая оттягивает тебе пояс.
- Не зря идет молва, что ты великий путаник. Иди отсюда и ищи другого, кому бы спеть лукавые песни.
Я отвернулся, желая только одного: чтоб он исчез так же внезапно, как и появился.
От обильной росы повлажнел камень, возле которого я хотел подремать до того часа, как откроют городские ворота. Стала влажной и трава, и я отер об нее ноги. Износившиеся сандалии мне пришлось выбросить еще на прошлой ночевке в маленьком селении, но меня это обстоятельство ничуть не печалило. За время странствий с Учителем ко многому я привык, многое понял. Это не значит, конечно, что мне никогда уже не захочется удобной добротной обуви… Но ведь придет время…
- Ты еще не ушел? – я резко повернулся к незнакомцу: стоя поодаль, он несколько раз подряд чихнул, теребя нос сияющим в темноте белоснежным платком.
- В это время года у меня всегда аллергия, - пожаловался он гнусавя. – Слишком пышная растительность Палестины мне не по нраву.
И он засмеялся, чихнув еще раз.
Не помню, чтоб кто-нибудь меня раздражал так, как этот. Я побрел неспешно к городку.
- Не злись, Иуда, - уговаривал я себя. – Нарушил он твое одиночество, не дал помечтать о том времени, когда все исполнится до конца, но ведь будут еще ночи…
Горожанин, у которого мы остановились на ночлег, беспокоился обо мне. Я увидел его возле городских ворот. Он с тревогой озирался, еще не замечая меня. И радостно протянул руки, увидев:
- Все ли в порядке? Отчего-то ныло сердце.
Я успокоил его, и остаток ночи проспал рядом с остальными, пока не услышал:
- Вставай, Иуда! Радуйся: новый день!
…Минуло время – сколько-то дней и ночей, закатов и восходов. Не в первый раз мы оказались в Галилее.
Богатая женщина – ее красивое и строгое лицо показалось мне знакомым, видимо, мы встречались и раньше при похожих обстоятельствах – внесла в нашу оскудевшую казну значительный вклад: целый мешочек серебряных драхм.
Мне следовало пойти на базар, чтобы часть этих денег оставить там, обменяв на хлеб, вино и сушеную рыбу – для себя и для нищих, которые толпой ходили за нами в надежде на подаяние. Помочь мне вызвался Андрей, брат Симона Петра, про которого говорили, что он был первым, кого Учитель позвал за собой.
"Первый по очередности – не значит лучший", - почему-то эта ревнивая мысль часто посещала меня, когда я видел Андрея. Вот и сейчас мы шли в молчании к базару, а я все думал: "Первый – не значит лучший…". Про меня теперь никто не вспомнит, как я прибился к Учителю, но ведь я-то знаю: последний по очередности не значит худший.
Андрея занимало другое. Он силился подсчитать, хватит ли нам денег еще и на покупку сотового меда.
- Дети очень любят сладости, ты знаешь, Иуда! Или лучше купить сушеного инжира? Поскольку он дешевле, мы сможем порадовать многих!
- Не беспокойся об этом, доверься мне, - сказал я. – Постараемся не прогадать.
Что за взгляд исподлобья! И чем ему не понравились мои слова? Ведь, кажется, об одном радеем!
- А скажи мне, Иуда, - помолчав, спросил спутник. – Что за местечко – Кариот?
Я пожал плечами:
- Как все. Не лучше и не хуже других.
- И до него дошла весть о том, что явился Учитель?
- Верно. Когда я услышал о Нем, много дней и ночей ходил по пустыни, по городам и селеньям, отыскивая Его след. Мне говорили: Он там, я шел и находил только восторженных людей, недавно проводивших Иисуса из селения. Они рассказывали о чудесах, которые Он сотворил им, и мало кто мог вразумительно объяснить, чему учил их Христос.
Андрей тронул меня за плечо, встревожено заглядывая в глаза:
- Неужели только о чудесах? Разве люди не понимают главного: Он учит покаянию, учит любить Бога и ближних и становиться добрее?
- Между посевом и всходами должно пройти время. Разве не так?
Андрей удрученно вздохнул. А я не стал продолжать. Если он не уверен, что верных учеников у Христа гораздо больше двенадцати, что мне до того?
На базаре, вручив Андрею деньги на хлеб, я остановился возле торговца сушеным изюмом и инжиром, маринованными маслинами. Сотовый мед – чудесное лакомство, однако неизвестно, когда нам еще так повезет с жертвователями.
Мой взгляд упал на торгующих в другом ряду. Изделия искуснейших египетских ювелиров поражали зрение. Я примерил на свою руку перстень из агата, оправленный в серебро. Не торопясь, я любовался игрой камня – он светился изнутри, как живой человеческий глаз. Так же тревожно светились и глаза торговца – он не верил, что столь бедно одетый человек сможет купить украшение. Его беспокойство раздражало меня, как раздражает гортань слишком острая приправа. Где-то совсем недавно я видел такой же перстень: агат, оправленный в серебро… Сняв безделушку с пальца, я бросил ее на прилавок.
Еще ряд – здесь товары попроще – глиняные изделия, ткани, обувь. Мои ступни замерли от наслаждения, когда оказались внутри легких и нежных на ощупь сандалий с длинными ремешками. Нагретые солнцем камни не обжигали сквозь подошву…
Поторговавшись, я расплатился с торговцем. И увидел Андрея. Он пробирался ко мне сквозь толпу с коробом, доверху наполненным лепешками. Лицо его сияло.
Мы купили кувшин вина, рыбы, несколько связок сушеного инжира и отправились в дом, где нас ждали.
То ли от груза, который оттягивал мне плечи, то ли от изнуряющей жары я с трудом передвигал ноги. Или торговец обманул меня, и сандалии оказались не такие качественные, как он расхваливал? Впрочем, обмануть меня еще никому не удавалось. Верно, жара причина недомогания…
Мы вошли во двор. Нищие робко теснились рядом, на улице. Сейчас их надо оделить. Но прежде я освободился от груза, присел в стороне на землю, развязал ремни обуви. Глубокие раны на ступнях, будто я шел по острым камням, кровоточили. Я не верил своим глазам.
Тень упала на меня. Я поднял голову.
- Иуда! Ты поранился?! – участливо спросил юный Иоанн. – Не принести ли тебе воды, чтоб обмыть раны?
Подошел еще кто-то, склонился надо мной. И вскоре все мои спутники стояли рядом. Быстроногий Иоанн поставил рядом чашу с водой. И я услышал громкий голос Симона Петра:
- Друг, не новые ли сандалии стерли тебе ноги? Вчера ты говорил, что купишь обувь для Учителя! И что же? Купил?
- Разве ты не видишь, Петр, что Иуде сандалии теперь нужнее? – все расступились, пропуская Учителя.
- Принесите ему вина с благовонным целебным маслом, пусть помажет раны. Не волнуйся, Иуда, они скоро затянутся.
Боже, Боже, Он опять смотрит с состраданием и надеждой! Все перемешалось в моей воспаленной голове. Разве я не тружусь для всех, торгуясь на рынке, таская этот мешок, который чаще бывает пуст, чем полон, но одинаково привлекает ко мне опасное внимание разбойников и обманщиков! Разве не они сами назначили меня казначеем – человеком, который знает, куда и сколько тратить денег? Я мог бы еще и перстень с агатом купить, чтоб как-то обозначить навязанную мне почетную, но тяжкую ношу…
Почему же они так смотрят? Все, кроме Учителя. Но на что Он надеется? Конечно же, на то, что эти простецы наконец-то поймут… Они что-то должны понять…
Я пролежал в жару несколько дней и ночей. Все жалели меня. Симон Петр со смущенным лицом приходил с восходом солнца и предлагал:
- Брат, давай я перевяжу твои раны?
И другие появлялись, приносили питье, кто-то клал мне на горячий лоб прохладную повязку, в другой раз кто-то оттирал пот с моего лица…
Однажды – это была третья ночь моей болезни – я вдруг увидел перед собой того незнакомца, что помешал мне однажды провести время в раздумьях и мечтаниях. Он возник все в той же одежде, руки сложены на груди, а голос такой томительно-ласковый:
- Ты совершил поступок, достойный мужчины. Не сожалей, что не приобрел перстень с агатом, я подарю тебе свой…
Дух возмутился во мне, и, собравшись с силами, я громко произнес:
- Отойди от меня, сатана, ты мне соблазн!
Ночной гость усмехнулся:
- Ты говоришь словами своего Учителя. Но не просто повторяешь их, как неразумный попугай, а понимаешь, о чем Он говорит. Только ты верно понимаешь - Иуда из Кариота.
Он был прав, и я не удержался, вступил в разговор:
- Просто я знаю все, что положено знать тому, кто ждал прихода Мессии.
- О да, общаясь когда-то с учеными-книжниками, ты многому научился от них. Верно, и пророчества помнишь? Например, как Мессия взойдет на престол? Рядом с ним должен быть тот, кто поможет исполнению предсказанного.
- Ты говоришь о предателе? Такого нет среди нас. Может быть, появится позже. Но мы его распознаем.
- И что дальше? Может быть, убьете? Не кровью предателя Мессия воцарится…
Я вздрогнул. Давно бродила во мне мысль, что наше братство во Христе должно быть скреплено кровью…
- Чего, кроме смерти, достоин предавший Учителя?
- Я лучше думал о тебе. Вы называете Его Спасителем. Но ведь тот, кто поможет Ему воссесть на царский трон, станет соработником спасения. Его имя будут вспоминать так же часто, как имя Иисуса. Имена эти станут нераздельны, как поток и берег, как виноградник и виноградарь, как отец и сын… И величием они будут равны. И сила подвига каждого будет равнозначна. Нет, скажу больше: если без предательства невозможно исполнение ваших пророчеств, то подвиг предавшего будет выше!
Болезнь с новой силой набросилась на меня, сотрясая в ознобе. Иссохшими губами я смог прошептать:
- Предатель достоин поругания. От него отвернутся все…
- Да, на краткий миг так и случится. Но один из вас должен принести в жертву свое доброе имя, только на краткий миг – ради того, чтоб Христос навсегда стал Царем Израильским! На это способен лишь самый сильный, самый преданный своему народу…
- Уйди прочь. Ты наваждение. И хоть твои слова похожи на мои мысли, я не хочу тебя слушать!
Не знаю, сколько времени я метался в бреду. Из темноты, окутавшей меня, вдруг возник бледный свет, а в нем - лицо Иоанна, который тревожным горячим взглядом ощупывал мое лицо. В руке он держал глиняную плошку с трепещущим огоньком.
Иоанн поставил светильник возле постели, приподнял мою голову и дал выпить целебного настоя.
- Учитель послал меня. С рассветом тебе станет лучше, Иуда.
Влажной от пота ладонью я схватил Иоанна за рукав:
- Друг, я бредил! И сейчас еще в голове моей страшный сумбур! Скажи, верна ли мысль, что пророчества должны быть исполнены любой ценой?
Иоанн, вчерашний отрок, улыбнулся сострадательно и мудро:
- Ты еще бредишь, брат. Гроза после засухи оживотворяет землю не потому, что так захотелось пророку. Просто он через время, через пустыни и долины видит: в такой-то момент, в таком-то месте собираются тучи, чтоб пролиться благодатным дождем на жаждущую землю. Понятно ли я объясняю? Не потому появляется среди людей убийца праведника, что так решил пророк, но праведник предается на страдание потому, что есть убийцы, готовые совершить зло за малую мзду или за призрак славы…
Целебный отвар начал свое благотворное действие. Сердце билось ровнее, перед глазами уже не плавали огненные круги. И я отчетливо увидел, с какой жалостью смотрит на меня этот мальчишка.
- Ты сказал: призрак славы? А когда слава не есть призрак? Когда она не постыдна?
- "Пою Богу моему пока существую". Мы часто поем этот псалом, Иуда. Только Слава Бога нашего – не призрак. Только Он достоин поклонения…
- А… Учитель?
- Христос - Сын Божий. Ведь ты веришь Его словам?
- Благодарю тебя… за напиток. Вполне возможно, он действительно поставит меня на ноги. А теперь иди. Устал я…
- Оставлю тебе светильник, брат!
Робкий огонек едва освещал мое временное жилище. Невнятные тени шевелились на стенах. Я склонился к пламени, чтобы задуть его, и увидел рядом со светильником перстень с агатом, обрамленным в серебро. Как только Иоанн не заметил его! А может быть, заметил, но не решился беспокоить меня вопросами… Утром я возьму самый большой молот, какой найдется в доме, и разобью перстень в прах.
Погасив огонь, я откинулся на спину, закрыл глаза.
На рассвете проснулся и первым делом стал разглядывать перстень. Искусная работа! Луч солнца упал на агат, и неуловимое движение произошло в камне. Будто на мгновение раскрылся изнутри живой глаз и тут же подернулся тьмой…
Только к вечеру я нашел в себе силы осуществить свое желание. Жаль было поднимать руку на изумительный перстень, душа моя противилась такому варварству. Но воспоминания о ночном госте были неполезны, об этом ясно свидетельствовал жар, который трепал мое измученное тело, едва вставал перед глазами его образ.
И я искалечил дивное изделие египетских мастеров, собрал остатки в кусок ткани, которую оторвал от головного платка, и попросил хозяйского сына выбросить все в отхожее место.
…Минула еще одна зима - с затяжными ливнями, радовавшими земледельцев, с ночной сыростью, от которой страдали натруженные руки стариков. Но пустыню моего сердца не могли напоить потоки с неба. Она жаждала иного.
Приближался праздник, ради которого множество паломников устремлялось в сердце земли обетованной - Иерусалим. Здесь в ночь на 14-е месяца нисана каждая семья приносила в жертву ягненка, вспоминая освобождение из египетского плена народа израильского. Вот уже в третий раз мы будем встречать пасху вместе с Христом.
Учитель все чаще говорил речи, от которых немело все мое естество. Неужели возможно, чтоб Христос пострадал от людей? Чтоб, как обычный раб, умерщвлен был и погребен во чреве земли? Ведь Он совершал чудеса, подобных которым не было и в дни наших праотцев – оживлял мертвых, лечил безнадежных, повелевал ветрам и волнам… Он – истинный Мессия!
Что ж я так страдаю, глупец! Разве Тот, Кто послал Учителя на землю, позволит, чтоб пролилась кровь невинная? Он соберет легионы ангелов, и огненными своими мечами они поразят всех врагов Христовых! Того и ожидает мир, и нужен человек, который приблизит это мгновение. За одно то, что я, Иуда, не побоюсь хулы на себя и совершу предреченное, Учитель возлюбит меня более чем кого-либо!
Как посрамлены будут враги наши – первосвященники, фарисеи, книжники! Им не нужен Мессия! Ведь их владычество ограничено временем ожидания, а когда Христос воцарится – они потеряют все, чем теперь гордятся: первенство в проповеди закона, поклонение народа, богатства земли, что добровольно приносят им правоверные иудеи. Вместо многочисленных жадных царьков, рассыпанных по лицу Израиля, на трон славы воссядет Христос!
Конечно, трон земной не вместит всей славы Мессии. Он не нужен Ему! Основав Свое царство на земле, Христос посадит на престол того, без кого не исполнились бы пророчества – Иуду! И навеки рядом будут наши имена, как поток и берег, виноградник и виноградарь, отец и сын!
Упиваясь видением, услаждавшим и ранее мою душу, я тихо рассмеялся.
И встретил взор Учителя.
Когда Он смотрит так, я чувствую: тело мое рассыпается мелкими черепками, как точным ударом разбитый глиняный сосуд, оставляя неприкрытой иссушенную страстями душу. И Он видит в ней все: тайные изгибы и темные закоулки, и то, что болит в ней, и то, что радуется, и гнев, и нетерпение, и неутоленную силу желаний моих. Все мысли читает Он, и томление смертника окутывает нагую душу мою, и я опять спорю то ли с самим собой, то ли с навязчивым знакомцем, которого ненавижу…
Но сомнения ослабляют. А ведь пасха будет уже через два дня!
Вот план спасения!
Первосвященники и фарисеи ждут удобного момента, когда схватить Учителя. Они не доверяют даже своему народу – боятся, как бы не возникли беспорядки, если они возьмут Иисуса. Им нужно прикрыться темнотой и безлюдьем? Что ж, я сам приведу их туда, где Учитель будет окружен только близкими друзьями. Я даже возьму с них плату за это: любая сделка имеет цену, и в мое бескорыстие они не поверят, исходя из своей же природы. Сколько там, по их законам, стоит раб? Тридцать сребреников? Пусть будет так. И только я буду знать истинную цену совершаемого. Я и Учитель.
…Так и случилось.
Они шли за мной, свет факелов разрезал на куски плотную тьму Гефсиманского сада. И чем ближе была наша цель, тем явственней мне казалось, что вот-вот сгустки ночи тяжелыми камнями падут на наши головы.
За спиной Учителя толпились испуганные одиннадцать. Шаг, еще шаг…. Я коснулся устами Его щеки:
- Радуйся, равви!
Совсем рядом светилось Его лицо – тихое, как всегда, и сквозь эту тишину, сквозь этот свет огнем полыхнуло на меня страдание. Я замер на миг, ибо не того ожидал.
- Лобзанием ли предаешь меня, друг? – дрогнули его запекшиеся губы.
Враги приблизились, сжимая плотнее свои ряды. Вот сейчас… Вот еще мгновение, и по мановению Его руки явятся легионы ангелов, чтоб поразить врагов! И Он преобразится – из бедного бродячего проповедника, цена которому тридцать сиклей серебра, в Царя!
И тогда Иисус вернет мне целование, и скажет:"«Друг, без тебя я не взошел бы на престол славы Своей!"
Но что это? Пришедшие взять Христа оттеснили меня. И повели Его, как разбойника, и все одиннадцать растворились во тьме, и я остался один.
Кричали ночные птицы. Не прохладой – могильной сыростью дышал Кедрон…
- Успокойся, Иуда! Ты немного просчитался. Все, что ты ожидаешь, свершится чуть позже. Конечно, Его преображение должно произойти при свете дня, когда толпы народа заполнят площади и улицы Иерусалима!
Я бросился на поиски Его учеников. Я должен был объяснить им происходящее, пусть успокоятся, и пусть, наконец, поймут: кто Я среди них.
Уже на рассвете я встретил нескольких, выходящих из бедного дома на окраине города, в котором не однажды мы находили приют.
Я встал перед ними и сказал:
- Вот я, соработник Спасителя. Только благодаря мне исполнятся пророчества.
Их лица исказились.
- Спаситель мира – Христос, а ты – Иуда-предатель.
Симон Петр склонился и взял с дороги камень. Он был бледен и заметно дрожал, поднимая руку. И вдруг словно ветер дохнул:
- Кто сам без греха, первым брось в него камень.
Петр оцепенел, устремив глаза вниз. Какие письмена он разглядел на дороге – мне неведомо, только камень выпал из его руки, подняв облачко пыли. Я смотрел, как оседает прах земли, и медленно, медленно входило в душу сознание того, что теперь даже кровь жертвенного агнца не сроднит, не соединит меня с одиннадцатью…
Иерусалим просыпался.
Я метался по городу в попытках разузнать, где Учитель. Если все пока идет по заведенному порядку, Его приведут к префекту Иудеи Понтию Пилату. Там ли произойдет то, чего я ожидал в нетерпении столько долгих дней и ночей?
И вот я среди бушующей толпы, к которой вышел Пилат.
- Кого хотите, чтобы отпустил вам: Варавву или Иисуса, называемого Христом?
Я изо всех сил тянул шею, чтоб увидеть Учителя. И увидел, и больно сжались все мои внутренности. В истерзанном человеке – его с презрением подтолкнул к толпе стражник – я не узнал Мессию. Жемчужину, ради которой я продал все свое состояние.
И когда толпа взревела:
- Распни Его! – свет померк в моих глазах. Со всех сторон меня подпирали разгоряченные тела, только потому я не упал, лишившись на мгновение сознания.
Все кончено.
- Где-то ты просчитался, Иуда, - сказал себе я, продираясь сквозь ревущую толпу. – Если Христос – не Мессия, то нет и не будет другого. И роскошный трон из слоновой кости, украшенный золотом и драгоценными камнями, - это только призрак, родившийся в глубине твоей страстной души, теперь он растаял, как тает облачко в знойном мареве дня, и вселенское отчаяние заполняет опустевшее место…
И я побежал к тем, кто дал мне за предательство ни в чем не повинного Учителя жалких тридцать сребреников, и бросил их им под ноги, и нескрываемое презрение победителей не коснулось сердца, ибо там уже нечему было болеть.
Я снова кружил по улицам города, и слышал, как говорили люди о предстоящей казни на Голгофе, и видел насмешливые лица. Разве не эти же мои соотечественники на днях встречали Христа, бросая под ноги Ему пальмовые ветви и крича: "Осанна"? А чуть позже они будут без содрогания наблюдать, как мучается на кресте невинный…
Я поспешил из города.
Сожженный солнцем склон, по которому я взбирался, обдирал мои руки в кровь. Мелкие камни и песок сыпались из-под ног, и повязка на голове насквозь пропиталась потом. Не имея цели, я полз бы и полз по земле Палестинской, пока хватило сил, но внезапно воспаленный взгляд мой уткнулся в одинокое дерево на вершине холма. Когда-то в него ударила молния, и теперь только три обгоревших ветки торчали из черного ствола, издали напоминая искаженный крест для распятия. Я добрался до него и упал в изнеможении.
Постепенно тишина, царившая вокруг, вытеснила из головы гудение взбудораженного города. И в этой тишине я услышал голос ангела:
- Опомнись, Иуда! Ты человек грешный и слабый, а что возомнил о себе!
Я равнодушно напомнил:
- Разве не жертву принес Иуда?
- Твоя жертва на алтаре твоей гордыни. "Жертва Богу – дух сокрушен. Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит". Ты крал мелочь из общей казны и не сокрушался. Ты открыл сердце лукавым словам – и не пал к ногам Учителя. И сейчас еще не поздно - крикни Сыну Божию: "Прости!" - и Он услышит с креста.
- Оставь, - поморщился я. – Ну, простит – и что с того? Ни Сам с креста не сойдет, ни меня на трон не возведет… Все пустое…
Тихий смех впился в мои уши:
- Ты прав, Иуда. Осталось совсем немного. Христос добровольно пошел на смерть. Что тебе мешает сделать так же? Он – Бог, ты будешь как Бог.
- Остановись, несчастный, - сказал печально ангел. – Или ты не помнишь, кто обещал Адаму и Еве стать как боги?
- Прочь! Оба прочь!
Я поднялся с земли и огляделся.
Умирающий город внизу. Белое от зноя, мертвое небо. Под ногами шевельнулась змейка, будто брошенная чьей-то рукой. Я наклонился: веревка. Длинная и прочная. Конечно, кто-то ее здесь бросил. Давно или только что. Не все ли теперь равно?
Первая ветка сломалась неслышно, как отлепилась от обожженного ствола. Вторая, отлетая, щелкнула и глухо стукнула о землю. Последняя ветка оказалась крепкой. Она обломилась только тогда, когда грифы-стервятники вспороли мое брюхо, и все внутренности изверглись из меня…