Конец 1910. Звонок.
- Можно мне видеть Марину.
- Я.
- А я Макс.
Улыбка визиря. В его чертах слияние двух кровей. Ты знаешь, что кровь это море. Древнейшее из морей. И очень солёное на вкус. Кровавый след. Понта.
Немой укор. И даже нищая певица уже не доводит до слёз.
Диадемы. Марина – лунатик двух темных лун.
Чем дольше глядишься в колодец памяти, тем четче видно - мы были живы встречами в годах разлук. Что главное в любви? Что бы бог не заметил, что ты кого-то поставил выше него… Как далеко до счастья. Нам сладостно, что мы врозь.
Он разбивал каждую мою счастливую любовь.
- Ты запрокидываешь голову – затем, что гордец и враль. Какого спутника солнечного прислал мне метельный февраль.
- Марина, похоже на птичий крик. А я – острожник. Помнишь, мы видели на дне ручья лик Солнечного зверя, с тех пор тебе пою – что ты в заре одна.
- Но ты не меньше меня влюбился в Солнечного зверя. И много ли им целованы твои уста? – ревнует гордая её любовь.
- Не спрашивай. Я обману.
- Ты лгун, Макс.
- Безумная девушка, я поэт.
Разлетелось в серебряные дребезги зеркало, а в нем тот дом, где были они в ночи вдвоём. То-то же, по ночам не молись идолам.
Над синевою весеннего неба накрапывает колокольный дождик.
- Мама, куда идёт лёд?
- Вперёд…, пожалуй, вперёд. И как несносно каркают птицы в ночи.
А лёд всё идёт. И даже зверь ощутил жалость. Вот и сошлись дороги клином. Это беда с бедою - каторжные столкнулись.
Уснешь – проснешься ли здесь опять?
Старик над смертью своей сидит… «я для других сновижу эпох…»
От всех несчастий и вестей – покой. Мир без вести уже пропал. А если спросят – я научу: «уйдем отсюда прочь! в ночь - на запад солнца». Он тоже всю жизнь будет один.
ни сыновей, ни дочерей.
- Эй, идолы, чтоб вы сдохли. Панихид не служить!
А лики над ними поют уже поют смерть.
Вечерами сначала красными, потом бесконечно чёрными:
- Чернокнижница… Крепостница…
Прильнув к окну, жгу глаза слезами. Так срываются покровы с катафалков и колыбелей – воем львов, венчающих колесницы.
- Расскажи, как сегодня ночью, я взглянула в тебя – узрела тот лик. И луч…
- Оттого должно быть я и пришёл.
- Свят! свят! свят!
- Мы к умирающему едем в дом. Он говорил, что в мире нам всё снится. Что надо любить Иегову.
- Утешь меня – мне кто-то забивает в сердце стальные гвозди.
- Только не нужно мне плакаться, как палачу… Я не человек… Над головою – звёзды…
Он уезжает утром рано. Предрассветные туманы в его зрачках. И в памяти лишь в изгибе рот и горестный усталый вздох:
- Ne laissez pas trainer tes lettres!
И вот теперь дрожа от жалости и жара, одно: завыть, как волк.
Пока обетованная земля большим горбом не встанет над горбами. Вперед с сожжёнными губами.
- Дай вам бог – целый сонм любовниц. Изъявляя при сем готовность.
- Простите меня мои реки! Я расскажу про великий обман: как пришелец египетских стран в узкую дудку дует цыган. Я расскажу про великую ложь: как зажимается нож.
Сговориться – тщетно.
Бог мостов не строит... на людские головы лейся забытьё.
Сон.
Страшно ступать по душе живой.
В Аид нужно входить одному.
Что я в жизни видела кроме чёрного хода? И чернейших людских ходов?
- Как же тебе не стыдно… Она тебе так предана, а тебе подавай тело. Ведь важнее душа.
Татарин, понимая, что его упрекают в бедности (из-за отсутствия калыма):
- Твоя правда: бедному и с душой жить приходится.
В самом начале знакомства Макс Марине:
- Могу ли я осмотреть Ваш череп.
- ?
- Неужели никто никогда не полюбопытствовал, узнать, какая у Вас голова. Голова ведь – это главное!
Приди, склонись перед богами, потом плыви скорее прочь. Обману-ут!
Мой путь не лежит мимо дома твоего. Он уже не лежит мимо дома – ничьего. А всё ж еще по людям маюсь – особенно весной. Макс, ко мне не ревнуют жёны.
Остался лишь голос и взгляд. И мне ни один влюблённый не вывел палат. Есть в мире чёрные стада. Другой пастух.
Одинокий пастух.
Быть может, я в тот чёрный день очнусь белей тебя.
перо дрожало в руке продажного писца… Ты этого хотел?
И не спасут не стансы, не возмездья – Это называется возмездье.
Ей – вода с небес – как дар, и слёзы ей - вода, и кровь – вода, в крови, в слезах умылася. Не мать – а мачеха судьба: не ждите ни суда - ни милости.
Другие по ночам с очами и личиком светлым всей плотью по плоти плутают, из уст пересохших дыханье глотают.
А я …
… ночами беседую с ветром, не с южным зефиром немым – с российским сквозным.
- Небось, не растаешь
Змея мудрей стоят. Горлицы кротче. Смолкло в своём хлеву стадо людское. Ночлег – человек.
Сторожевые херувимы,
Поклон тебе, град божий Киев!
Поклон, престольная, Москва!
Я дочь не помняща родства.
На сале змеином, без свеч, хлеб свадебный печь.
А коли темна моя речь: сквозь – пол – человек.
В ожерелье сто бус - а не хошь – не бери.
Прощай, снег, зимы сиротской -дарованная роскошь.
Плачешь – что поздно…бойся незримых! Из глаз неподвижных слезинки не выжмешь.
Пламя и мрак. Две чёрных ямы. В больнице так:
- Мама! – страх и укор – и аминь…
Прошу не клясть – не родилась….
Здесь город, выбывший из живых. Осмотрев всё кругом, я понял, что делать нечего, бежать некуда, прятаться негде.
- Кто-то едет к смертной победе. Кто-то едет…
- Не жалей, Макс. Только в час последнего прозрения – не прозрей.
28 мая 1922. «Марина, у нас очень страшно. Чувство разверстого кладбища…Я уже год болен. Живу только нервным подъемом и работой… Закончил «Путями Каина»…»
Весна навевает сон.
- Есть в мире такие Иовы, что Иову б завидовали.
1925. По вечерам танцуют – Боже! Как танцуют! Но город стёрт.
Оба. Придут седыми. По набережной, где седые деревья. Придут и будут знать одно: вокзал. Раскладываться не стоит.
Вот через горсти всех планет (считал их кто?) пропавших: встаёт одно – конец. Раскаиваться не стоит.
Не обольщусь и языком родным, его призывом млечным – мне безразлично на каком не понимаемой быть встречным.
1930 год был бесплоден. У Макса был сердечный удар. Писать он перестал. Остались ещё только акварели. «Нужно изображать землю, по которой можно ходить, и небо, по которому можно летать…» Вчера вспомнил уговоры Маруси: «давай повесимся»
- Да не будет им…
- Просила же тебя – не сглазь…
- И долгом - Месть… Кто перескажет потомкам нашу повесть?
- Ну, может быть изустно… Случайно…
Август 1932. Похоронили Макса. Сирой полыни крестик.
Ведь шахматные же пешки – и кто-то играет в нас.
1940. Марина в очереди к окошку кассы Литфонда. Её уже никто из бывших не узнаёт. Ей сорок семь. Старуха в почти спущенных чулках. Брезгуют.
Человек человеку – дьявол…»
Август 1941. Безденежье, безработица, безвременье. Марина повесилась.
Кто многое видел – тем много прощается.