На снимке: Владимир Житомирский на выставке скульптуры.
"Африканский поцелуй" (перформанс исполнителя, название дано автором очерка). 60-е г.г., Харьков.
Мнимые антиподы
«Не знаю, что Вагрич делал в Харькове, но, зная его 20 лет в Нью-Йорке, догадываюсь: ничего хорошего. Едва он стал заметной в городе фигурой, про него написали фельетон и выгнали с работы. Бахчанян уехал из Харькова».
Александр Генис, «Музей Бахчаняна».
* * *
А вот я – «ДА» знаю, что он делал! Всё случилось у меня на глазах. Ну, насчёт фигуры Генис заблуждается: в Харькове не так легко было стать заметным. Там, например, не могло быть «бульдозерной выставки»: разрушители верхом на своих бульдозерах явились бы к месту событий раньше, чем творцы со своими шедеврами. Даже сам Боря Чичибабин работал тогда то бухгалтером в таксомоторном парке, то товароведом в трамвайно-троллейбусном управлении и в авральные дни погони за финансовым планом проверял у пассажиров в салонах («салонный поэт»!) проездные билеты. А Вагрич Бахчанян, ныне прославленный формалист-коллажист-шаржист, первый остроумец русского зарубежья, тихо служил цеховым художником-оформителем в цехе «140» завода транспортного машиностроения имени Малышева и писал лозунги и транспаранты о том, что самое главное, самое важное в жизни – это производительность труда. Даже его экзотическое армянское имя не всем было известно - товарищи называли его Володей: так же точно, как нашего общего приятеля, художника заводской многотиражки Житомирского, который нас и познакомил.
Два приятеля, два художника, два Володи, испытывая ненависть к одному и тому же, что обоих давило и угнетало, расходились во взглядах на искусство. Тихий Володя-Вагрич был поклонником авангарда и в своей цеховой худмастерской развешал на стенках собственные абстракционистские работы под названиями типа: «Этюд № 6», «Фантазия», «Композиция № 19» - что-то в этом роде. А традиционалист Володя-Володя считал это «шарлатанством», «литературщиной», исповедовал реализм, технику старых мастеров, принципы чистяковской школы рисунка. В чём они, однако, сходились, так это в оценке правящих мира сего, – да не «сего», а того, в котором мы все тогда жили. Володя-Вагрич (Бахчанян) говорил о них: «Чёртовы большевики!», а Володя-Володя (Житомирский, он же Пиньковский, именно «Пинь...», а не «Пень...»): «Униформисты», «Маскароны», «Кадавры»!. Меня же, относительно хозяев нашей жизни, наставлял: «Да брось ты их очеловечивать: это же роботы!»
Но случилось так, что именно этот стихийный политический единомышленник и сознательный творческий оппонент заводского авангардиста, нисколько того не замышляя, сыграл роковую (хотя и не первую) роль в создании того дурно пахнущего фельетона, который (Генис прав!) был толчком под зад Бахчаняну – и с работы, и, в конце концов, из Харькова.
О, единство и борьба противоречий! О, диалектика развития и превратности жизни! Это благодаря вам и бездумному поступку Житомирского Вагрич Бахчанян сперва был изгнан с завода, потом уехал из родного города, а в дальнейшем (уже при помощи супругов А. и Н. Воронель, о чём лишь недавно я с удивлением узнал из опубликованных воспоминаний Нины), вместе с Эдуардом Лимоновым по израильскому «вызову» уехал из СССР и очутился в Нью-Йорке. Где стал героем, персонажем и легендой в произведениях Сергея Довлатова, Эдуарда Лимонова, Александра Гениса – и автором множества рисунков, коллажей, шаржей, реприз и даже пьес.
Так вина ли Володи Житомирского или, наоборот, его заслуга в том, что всё это произошло? Хочу предоставить право ответа на этот вопрос читателям, а конкретный рассказ о том, как всё случилось, приберегаю для концовки. Пока же вот что меня беспокоит: когда-то, вскоре после того злополучного фельетона (вовсе не Житомирским написанного!), Володя-Вагрич, помнится, темнел лицом при одном упоминании имени своего недавнего приятеля. Но неужели тому суждено глубокое забвение или, в лучшем случае, репутация коварного Яго, завистливого Сальери? Свидетельствую: это было бы ужасной несправедливостью!
Ныне (повторяю) Вагрич Бахчанян – известнейшая личность в русском зарубежье, у него заслуженная репутация записного острослова. Но в те далёкие годы юмористом и «большим оригиналом» слыл не он, а как раз Житомирский. К нему у нас на заводе льнули творческие люди – в том числе и сам Бахчанян, а из других назову живущих в Израиле Изю Шлафермана, Нину Меламед и, простите за нескромность, себя многогрешного... Язык его был острее бритвы, а остроты доходили до неприкрытой дерзости, за что и ценились. Более того: мне кажется, что по части юмора он (сознаёт это Бахчанян или нет) был для Вагрича своего рода учителем, задававшим тон и некоторые образцы. Вагрич и сам служил порой объектом его довольно безжалостных смехаческих упражнений, причём относился к этому с удивительной кротостью и терпимостью.
Житомирский, человек высокий, стройный, по-европейски (и по-еврейски) красивый, бывало, брал Бахчаняна двумя указательными пальцами обеих рук за голову: сверху, у темени, и снизу, под подбородок – как художники намечают у натурщиков «постановку головы», - и, приглашая окружающих разделить артистическую радость и восторг от «удачного сравнения», говорил о великолепном кавказском профиле приятеля:
- Вы только взгляните: настоящая лошадь!
Миляга Бахчанян лишь смущённо помаргивал и добродушно отмахивался от приставаний наглеца.
Но своих начальников – редакторов многотиражки Житомирский доводил, бывало, до белого каления. Один из них, майор в отставке, прожжённый алкаш и жидоглот, завёл интрижку с линотиписткой заводской типографии, был почти что выслежен женой и взрослой дочерью и потому старался всячески скрывать свою связь. Однажды на редакционной летучке Житомирский, играя, от нечего делать, клочком папиросной бумаги, случайно обнаружил, что равномерно свёрнутые её края образуют колечко, разительно похожее на только что извлечённый из пакетика презерватив. Пока редактор читал подчинённым наставления, озорник исподтишка веселил их своей самоделкой, а когда все стали расходиться, оставил её на стуле в редакторском кабинете. Через минуту багровый от возмущения (и от хронического упоя) редактор срочно вновь собрал всех у себя.
– Это провокация! – гремел он, указывая на стул, где сиротливо белел компрометантный на вид кружочек, и губы его дрожали. – Я этого так не оставлю! Володя! Я знаю: это ты подбросил!
– Что – «это»? – невинным голосом спросил художник.
– Вот ! То, что на стуле лежит! – ещё грознее вскричал старый греховодник, не сомневаясь, что перед ним настоящее «изделие № 2» (советский псевдоним кондома, – любопытно, что у нас на заводе «изделием № 1» называли танки. Кстати, вместе с боевыми тягачами и пусково-ракетными установками они составляли главный вид «транспорта». давшего заводу его мирное название). Сходство импровизированного муляжа со свёрнутым в кружочек интимным предметом в самом деле было стопроцентное.
– Ах, это!? – Житомирский грациозным движением пальцев подхватил «изделие», смял его в кулаке и, раскрыв ладонь, протянул редактору комочек бумажки. Тот оказался в самом дурацком положении. Сотрудники качались от хохота, а придраться к хулигану бедняга не мог: бумажка – она и есть бумажка, мало ли кому и что она напоминает...
Редактор начал было готовить на художника компромат (помню приказ по редакции с таким стилистическим перлом: «т. Житомирский грубо пререкал»...) Но собрать комплект проступков, обеспечивающих увольнение, помещали новые события: вскоре отставной майор был-таки выслежен женой и дочкой, когда вдвоём с линотиписткой выходил из ресторана, – дамы устроили ему скандал, проходившие мимо дружинники всех четверых доставили в милицию, после чего парткому стало уж совсем неловко держать на работе такого редактора, и он был уволен «по собственному желанию». На другой день уже работал цензором в «Обллите», с поручением контролировать, среди других газет, и ту, из которой был изгнан и к содержанию которой стал, понятное дело, особенно придираться.
А возил газету к цензору тот же Житомирский – это было удобно и всем последующим редакторам, и ему самому, потому что, благодаря такой дополнительной обязанности, он пользовался правом выхода с завода в любое время дня, имея на пропуске особую отметку... Такая мелочь важна для дальнейшего рассказа.
В столовых заводской фабрики-кухни всё хуже и хуже кормили. Однажды, очутившись по какому-то поручению редактора, в райкоме партии, Володя пообедал в тамошней «раздаточной» - и убедился: партработников кормят и вкуснее, и дешевле. С тех пор, пользуясь своим упомянутым правом, стал ежедневно ездить в райком: только для того чтобы там обедать. Районные партбонзы немедленно углядели в «вольном художнике» чужака, но закрыть перед ним двери не могли: в отличие от обкома – горкома, здесь милиционер у входа не стоял, вход был свободный... «Наглостью» пришельца возмутился «сам» первый секретарь райкома. Установив личность нарушителя негласной «конвенции», позвонил секретарю парткома завода, высказал своё недовольство, потребовал «принять меры». Секретарь парткома вызвал редактора: «Зачем ваш художник ходит обедать в райком? Там ему не место!» Вместе с новым редактором парткомовцы попытались уговорить «вольнодумца»: «Зачем ходите в райком»? – «Обедать», - отвечал тот на голубом глазу. – «Но, поймите, это неудобно...» - «Почему? – искренне изумился художник. – Мне как раз очень удобно: там вкусно и дёшево кормят, а у меня больной желудок и маленькая зарплата. Если бы на заводе кормили, как в райкоме, так разве бы ездил я обедать за три трамвайные остановки?!»
Но чего у партийно-советского руководства отнять было нельзя, так это настойчивости в достижении цели. Секретарь парткома нашего завода был членом бюро обкома и, следовательно, одним из «трёх толстяков» нашего огромного города. Уж раз он чего пожелал – решение было найдено: Житомирского подвели под сокращение, ликвидировав должность художника-ретушёра. А на другой день ввели должность ретушёра-фотографа – и взяли другого человека, который, правда, не умел рисовать, зато не ездил обедать в райком.
Но от Житомирского они тогда ещё не избавились! Он устроился художником в заводской Дворец культуры. Райком там совсем рядом, и Володя стал ходить в его столовку почти легально!... Однако вскоре вот какая вышла история.
Многие, вероятно, помнят выпущенную массовым тиражом идейно-политическую открытку: Ленин в мятой кепке и с первомайским алым бантом на груди смотрит в даль, зорко прищурясь, лучики морщин играют вокруг весёлых глаз, а под этим фотопортретом бессмертного вождя – его мудрые, вдохновляющие слова: «Верной дорогой идёте, товарищи!» К какому-то идеологическому мероприятию Володе поручили изобразить на заднике сцены именно этот портрет его гениального тёзки, и он как истинный реалист (свидетельствую, так как сам видел результат) мастерски скопировал его, увеличив во много-много раз.
Утвердить оформление сцены явилась инструктор идеологического отдела райкома партии Жанна Александровна. Она придирчиво взглянула на портрет и спросила у художника:
– А чего это он у вас так сильно прижмурился?
– Как так «сильно»? – спросил Володя. – Вот взгляните: точно как на открытке, которую вы мне дали. – И протянул начальнице образец. Однако начальницы, особенно партийные, не ошибаются.
– Вы на то и художник, чтобы работать творчески, - отрезала Жанна. И категорически потребовала: - Глаза вы ему всё-таки приоткройте!
Художник пытался «пререкать», но не тут-то было... За то, что он отказывался открыть Ленину глаза, строптивца выгнали и с этой работы... Хорошо Бахчаняну в его Америке: тот просто нахлобучил своему Ильичу знаменитую кепку на самые глаза, и никто не возражал, даже мэр Нью-Йорка!
...Но я обещал рассказать о злополучном фельетоне... Его автор, разбитная молодка с журналистским университетским дипломом, работала рядом с нами в той же многотиражке. Житомирский называл её почему-то «маркитанткой». Дело было в начале 60-х, после того как Хрущёв, под занавес своего звёздного десятилетия, посетил известную художественную выставку и обматерил абстракционистов. По стране развязалась вакханалия – авангардистов искали и находили повсюду. «Маркитантка», видевшая в цехе «этюды» и «композиции» Бахчаняна, нащупала в этом «злободневную тему», но самостоятельно раскрыть её не могла, так как, подобно большинству советских газетчиков (не исключая автора этих строк) была совершенным профаном в изобразительных искусствах, и у неё для статей на эти темы не хватало, как говорится, «не только слов, но даже букв». И вот, в порядке внутриредакционного трёпа, стала выспрашивать у Житомирского его мнение, оценки по поводу авангарда в живописи – и потихоньку записывала подсказанные им формулировки, искусствоведческие термины... А потом включила эти выражения в свой чрезвычайно убогий и глупый текст. По специальной терминологии, выделявшейся на этом фоне, как апельсины на снегу, Бахчаняну стало ясно, что без консультации его приятеля здесь не обошлось. А тот, лишь увидав в нашей многотиражке разухабистый фельетон против местного «абстракциониста», сватился за голову... да уж было поздно. Володю-Вагрича немедленно выгнали с завода – сделать это было легко: в цеховых штатных расписаниях должности художников не существовало, но поскольку начальство требовало «наглядную агитацию», их оформляли слесарями, токарями, техниками – короче, «подснежниками». От «подснежника» же отделаться – проще простого...
– А в натуре, как не грубА получилось, – растерянно говорил мне Житомирский (на полублатном харьковском сленге. «не груба», с ударением на «а», значит то же, что на иврите «ло бесэдер»…).
Но, в широкой ретроспективе, если говорить о В. Бахчаняне, то для него получилось, вот именно, что груба! . Житомирский же, всей душой преданный рисованию и живописи, был вынужден отойти от искусства. Ещё работая в заводской редакции, он вдруг увлёкся бодибилдингом и, ранее довольно астеничный и совсем не спортивный, за довольно короткий срок буквально вылепил себя заново. Потом занялся борьбой каратэ, преуспел в этом деле в те времена, когда этот вид спорта был в СССР ещё нелегальным или полулегальным, и стал одним из лучших в городе тренеров. По-видимому, однако, сам перетренировался, перенапрягся, так что в начале 90-х внезапно скончался от сердечного приступа.
Мне жаль, однако, закончить свой рассказ на столь грустной ноте – это совсем не во вкусе что одного, что другого из моих персонажей. Да и вообще они вовсе не антагонисты, не антиподы! Хотя один из них был в искусстве реалистом, а другой - формалист, всё-таки в итоге крайности сошлись.
– Вы это серьёзно? – спросят меня. Отвечу так, как любил отвечать на такой вопрос проказник Житомирский:
– «Нет, по-укрА'ински!»
(Опубликовано в еженедельнике «Окна» Желающим ознакомиться с примерами сатирической графики и с репризами Ы. Бахчаняна дщаю ссылку на Интернет-сайт:
тель-авивской газеты «Вести» 17 февраля
2005 года).
---------------------
Далее следует очерк ХII "Евреев из истории исключить" (об историке Григории Донском)
http://proza.ru/2011/06/11/997
--------------------
ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ! МНЕ ИНТЕРЕСНО И ВАЖНО ТВОЁ МНЕНИЕ ОБ ЭТОМ ТЕКСТЕ, ИЗЛОЖИ ЕГО, ПОЖАЛУЙСТА, ХОТЯ БЫ В НЕСКОЛЬКИХ СЛОВАХ ИЛИ СТРОЧКАХ В РАЗДЕЛЕ "РЕЦЕНЗИИ" (СМ, НИЖЕ). = Автор