15. О том, что такое христианство

Врач Из Вифинии
- Хочу запеть о Трое,
Хочу о древнем Кадме,
А лира моя, лира
Звенит мне про Эрота.
Я струны переставил,
Я лиру переладил,
Я начал петь Геракла,
А лира мне - Эрота.
Прощайте же, герои:
Как видно, петь могу я
Эрота, лишь Эрота.
Как пьет земля сырая,
Так из земли - деревья,
А море пьет из речек,
А солнце пьет из моря,
А месяц пьет из солнца.
Друзья мои, за что же
Вы пить мне не даете?

 
Григорий ритор весело наполнял кубки друзей. Хрисафий, возлежащий рядом за накрытым в бане столом был крайне смущен – как тем, что ему наливает вино сын его хозяина, так и тем, что тот при этом поет не очень благочестивую застольную песню, но спорить не решался.

- Хорошее вино! – заметил Кесарий.

- Отлично! – согласился Навкратий. – Из наших виноградников.

- Как же вы там в лесу без вина? – задумчиво спросил ритор. – Дикие ягоды и коренья настаиваете на меду?

- Из дому берем, - добродушно ответил его огромный брат. – Да мы там не пьянствуем, в воскресенье выпьем чарку-другую – и все.

- Вот, Кесарий, скажи мне – разве не глупость это? Не ребячество? – вдруг горячо начал Рира.

- Что именно? – удивленно спросил архиатр.

- Жить в пещере в лесу, питаться рыбой и принесенным из дому вином, думая при этом, что это и есть она самая – настоящая христианская жизнь!

- Ну да. А почему нет, Рира? – уставился на него Навкратий, прервав расчесывание своей великолепной бороды и отложив гребень.

- Да тем, что это – лицемерие, Крат! – притворно спокойно молвил ритор, изо всех сил стараясь сдерживаться, но на его щеках уже выступили предательские пунцовые пятна. – Вот когда наша бабка Макрина с дедом прятались в лесу при Диоклетиане, а их имение было описано и отдано в казну, и они боялись высунуть нос в захудалый Арианз, не то, что в Назианз, не уже говоря о Неокесарии, - вот этим можно восхищаться!

Рира уронил от волнения лепешку на пол, но не заметил и продолжал, все повышая и повышая голос:

- Вот это – мартирия, это – христианство. А петь псалмы и жарить рыбу, чтобы потом поглощать ее с мамиными лепешками – это игры для маленьких мальчиков, которых еще с женской половины дома на мужскую за малолетством не перевели.

Хрисафий внимательно посмотрел на Риру своими умными лучистыми глазами и кивнул.
- Хрисафий! – завопил тот. – Ты со мной согласен?!

- Да, хозяин, - просто ответил тот. – Крат, я же тебе говорил – мы в игрушки играем. Надо не так.

- Святые мученики! Оставь этих «хозяев»! Когда с нами не было Кесария, ты нас звал по именам, как тогда, когда мы детишками по саду бегали. Почему ты эту ерунду начинаешь при Кесарии, словно он – посторонний человек? – пробасил Навкратий.

Хрисафий светло улыбнулся.

- Рира… - начал он совершенно иным тоном, но продолжить не смог: Кесарий разразился хохотом, а Навкратий и Григорий к нему присоединились. Хрисафий смутился.

- Правильно, правильно, Хрисаф! – закричал гигант, хлопая названного брата ручищей по спине. – Он всегда был Рира, это только Келено стала его благоговейно величать Григорием.

- Видимо, супруг и господин ей так велел! – заметил Кесарий. – А то все забудут его христианское имя. Так на гробе и напишут – «Великий Рира, епископ Неокесарии и окрестностей». Чтобы не перепутать с Григорием Неокесарийский, Чудотворцем.

- Меня в честь его назвали! – заявил гордо ритор.

- Нашел, чем гордиться – в его честь у нас в Каппадокии каждого второго называют. Григу моего эта участь тоже не миновала, - ответил Кесарий.

- Его разве не в честь отца назвали? – удивился Хрисафий.

- В честь обоих... Ты же что-то хотел рассказать мне про Келено, «Риру» и «Григория» Навкратий?

Хрисафий рассмеялся и толкнул Крата, побуждая его к рассказу.

- Я что, не рассказал еще? Помню, спросил Келено, что поделывает Рира, небось, речи пишет. А она на меня так посмотрела, и строго сказала, что никакого Риры не знает, и воспитана так, хоть и в эллинстве, что не смотрит на других мужчин, кроме своего мужа.

- Ну, ты же объяснил ей, что Рира – это я? – сурово спросил ритор.

- А то! Я еще многое ей про тебя рассказал. Она так смеялась! Про то, например, как ты «Строматы» Климента у Василия ночью воровал. Пролезши через окно. Но Василий проснулся для ночной молитвы и сцапал тебя, Рира!

- Да, моя оплошность. Не рассчитал. Думал, он уже отмолился и почивает на ложе своем, омоченном слезами, - вздохнул бывший чтец.

- А он как раз восстал от сна – принести молитвы Троице! И тут ты –  роешься в его сундуке! Ха-ха! Пришлось тебе врать, что ты пришел будить брата на молитву, ибо тебе захотелось познать сладость ночных псалмопений.

- И что, Василий поверил? – с интересом спросил Кесарий.

- Не знаю, - пожал плечами Рира. – Его никогда не поймешь.

- Но пару недель тебе пришлось вкушать эту сладость, бедняга! – зарокотал Крат.

- Да уж, - поморщился Рира. – Еле отвертелся. Василий куда-то уехал, а потом как-то все это забылось… а потом я женился, и ночью уже «Строматы» не ворую. Купил себе собственный экземпляр. Теперь с Келено вместе читаем.

Навкратий хмыкнул, но ничего не сказал.

- А знаете, - проговорил Хрисафий, глядя на друзей, - когда в лесу, под открытым небом молишься ночью – это совсем иначе, чем дома, под крышей. Ты – и Бог. Как Авраам в пустыне. И ты идешь, идешь, идешь прочь от своего дома, ты уже все оставил, и никогда-никогда не увидишь больше ничего своего. А там, вдали что-то неведомое, то, что зовут «анастасис», воскресение, восстание…

- Хрисаф! – воскликнул Навкратий. – Хрисафий, да ты – философ!

- Вы давно живете с Хрисафом в лесу, Крат? – спросил Кесарий, ставя кубок на стол.

- Уже дважды перезимовали! Сначала я один в лес ушел, думал, буду, как пророк Илия на горе Кармил, но тут пришла зима, а я на свой Кармил даже теплый плащ не взял. Удочка сломалась. Кресало утопил. Тоска. Сижу в пещере своей, мерзну. Домой идти стыдно – братец засмеет.

Рира согласно кивнул.

- И тут Хрисафий является – как ворон Илии, божественный вестник, несет мешок с едой, кувшин с вином, плащи… Как ты меня нашел, а?

- Не знаю, - пожал Хрисафий плечами.

- Огонь развел, рыбы наловил, пока я грелся, нажарил… Эх, славно мы пообедали тогда!

- И ты снизошел, и ты позволил ему разделить твое уединение, да? – съязвил Рира. – С Хрисафием-то сподручнее в пещере жить!

- Можно подумать, Рира, ты сам умеешь чистить и жарить рыбу, - заметил Навкратий. – Я такой же белоручка был, да научился. Спасибо Хрисафию.

- Я не умею, да! Но в отличие от тебя, Крат, я никогда не изображал из себя аскета, молитвенника и отшельника. Я честно говорю – я христианин. Но слишком много кругом такого христианства, от которого волком выть хочется каппадокийским...

- Так объясни мне, наконец, Рира, что плохого в том, что мы молимся в лесу! – с силой ударил по зашатавшемуся столу Навкратий.

- Да ничего! Ничего плохого! Равно как и ничего хорошего! Вообще ничего! Пустое место! – разъяренный ритор вскочил на скамью. – Мы с тобой в детстве так в мореходов играли! В охотников! В воинов! В Александра Македонского и Гефестиона! Весь мир завоевали, до страны гипербореев даже дошли, потому что, когда ты, то есть Александр Македонский, заболел, я, то есть Гефестион, потащил тебя не в эллинский храм Сераписа, а в Иерусалимский храм к пророку Исаии. Он тебя исцелил, и мы пошли завоевывать дальше! Для десяти лет – неплохо, а сейчас уже поздновато в такие игры играть! Я и перестал играть, а ты вот заигрался. Играешь теперь в гонимых христиан в лесу. Не забывая за лепешками к маме наведываться!

- Перестань, Рира, - нахмурился Навкратий. – Ты никогда не поймешь, что означает «Боже, в помощь мою вонми», если ночью в лесу это с другом не споешь. И «Хвалите Имя Господне» не поймешь без этого. И Евангелие не поймешь, если будешь на перине спать и в триклинии на серебре обедать, рыдая при этом, что в тебе таланты гибнут по вине злодея Василия. Это-то и есть – глупая детская забава.

- Ну, скажи, скажи, для чего ты в лесу сидишь? Для чего? Вообще, объясни мне, раз ты знаешь то, чего я на перине в триклинии не познал – что такое христианство? Чем оно отличается от эллинства? Я знаю, рядом с вами эллины живут. В лесу, в пещере. Питаются кореньями, рыбой и диким медом. Прожили в лесу всю жизнь, до старости. К маме за лепешками не ходили. Поют по ночам Аполлону гимны. Тоже, наверное, чувствуют их получше, чем спящие на перине и едящие мамины лепешки с вином из собственного виноградника!

Рира махнул рукой и выбежал из бани.

- Эй, брат! – крикнул Навкратий. – Ты чего это?!
- Я, пожалуй, пройдусь по вашему саду, погуляю, - сказал негромко Кесарий. Хрисафий понимающе кивнул. Навкратий перевел взгляд с одного друга на другого.
- Пойдем и мы, - сказал его молочный брат. – Пора петь Девятый Час.


+++
- Жаль, что ты приехал, когда уже отцвел миндаль, - говорил Рира Кесарию.
- «И зацветет миндаль, и отяжелеет кузнечик, и рассыплется кипарис…», - продекламировал Кесарий нараспев.
-«…доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем," - продолжил ритор. – Когда ты успеваешь все это читать?
- Я не успеваю, - улыбнулся Кесарий. – Когда-то давно читал Экклесиаста, и вот это запомнилось. Легло на сердце.
- Ориген говорит, что это – пророчество о всеобщем воскресении, - задумчиво сказал Рира. Некоторое время они молчали. Потом Рира спросил:
- Кесарий, ты же философ. Ответь мне, - немного растерянно и смущенно продолжил он, теребя край своего плаща, - ответь мне, наконец, почему ты христианин?
Кесарий удивленно посмотрел на ритора, замершего посреди тенистой тропы среди миндальных деревьев.
- Я еще не крестился, Рира, - не сразу ответил он. – Это ты – христианин. И философ. И ритор.
- И бывший чтец! – добавил Рира с каким-то надрывом. – А ты знаешь, почему я ушел?
- Нет, - серьезно ответил Кесарий.
- Я не хочу лицемерить, Кесарий! Я не хочу изображать из себя то, чего во мне и на каплю нет!
Ритор возбужденно схватил архиатра за плащ.
- Ты справедливо говоришь, - кивнул Кесарий.
- Я знал, знал, что ты меня поддержишь! – взмахнул Рира руками, словно хорег, созывая священный хоровод.
- Поддерживаю, - снова улыбнулся Кесарий. Рира с надеждой всматривался в его глаза.
- Но ты не должен останавливаться, - продолжил тот. – Надо иметь решимость идти до конца.
- Ты хочешь сказать… - опешил Григорий-ритор, - ты хочешь сказать, мне надо смыть крещение бычьей кровью, как Юлиан?!
Кесарий помолчал, потом произнес негромко:
- Нет.
- Так что ты имеешь в виду? Говори, не тяни! – забеспокоился Рира, сминая белоснежный плащ Кесарий в своих потных ладонях.
- Рира, - Кесарий положил ему руку на плечо и наклонился так, чт о их глаза оказались почти вровень, - Рира, все счастливчики не понимают своего счастья. Богатый наследник, выросший в роскоши, не знает, что переживает человек, несправедливо лишенный имения.
Кесарий и Рира медленно шли, углубляясь все дальше и дальше в сад. Тропинка под их ногами потерялась, и они перешагивали через узловатые корни, выбравшиеся на поверхность земли.
- Ты это к тому, что я в христианской семье родился? – хмыкнул Рира, уже обретя вместе со спокойствием свой обычный полунасмешливый тон. – Мне об этом и Василий, и Келено твердят. У меня на эти слова оскомина. Мне повезло, как же. Близок я к спасению!
- Нет, Рира. Не в этом сейчас дело, - нахмурился Кесарий. – Тебе, как одежду на вырост дали то, что тебе сейчас не нужно. Другие люди искали и  ищут это – с болью и страданием, ищут и не находят. А ты, как царский сын, привередничаешь и говоришь: «ах, надоели мне эти жемчуга-алмазы!»
- Ну, положим, - засмеялся Рира. – Положим, что я еще не научился задавать такие вопросы, на которые отвечает христианская вера. Ведь так ты мне написал как-то в письме?
- Именно так.
- Но отчего ты уверен, что христианство – это не цепь несуразиц? Отчего я должен верить, что оно ведет меня вверх, к богопознанию, а не вниз, к грубому язычеству?



...Двое шли и шли по масличной роще, разговаривая. Путь уводил их все дальше и дальше, к берегу реки, куда устремлялся маленький, шумный, кипящий белой пеной ручей у их ног.

- Какие же несуразицы у христиан в учении о Боге, Григорий?

- Кесарий, но разве это не варварство – говорить, что Бог страдателен? То, что страдает – не божество. Мы клеймим язычников в глупости, а сами, по сути, проповедуем то же самое язычество. Арий был по-своему логичен, когда стал учить, что Сын – не Бог, а творение, пусть даже «не как из прочих творений». Все гладко, ясно и понятно. Сын – не Бог! – страдает, а Бог – бесстрастен. Так мыслить –  вполне достойно философа…

- Но ты же не арианин, Рира? Отчего? – спросил Кесарий, делая широкий шаг через бьющиеся среди камней воды ручейка. Григорий последовал за ним.

- Да потому что мне не нравится все остальное у Ария. Не нравится мне этот постник и нравоучитель. Не нравится мне его ненависть к философии, к Оригену и Клименту. О покойниках плохо не говорят, но…

- Ты же сказал, что он – философ! – засмеялся Кесарий.

- Арий - философ?! – завопил Рира. – Он святоша, вроде Василия нашего! Да нет, Василий рядом  с ним – прекрасный человек! Василий – чудо! Ангел рядом с Арием! То не читай, это не учи, храните веру предков, бойтесь погибели, держите очи долу, не вкушайте ничего, вы женщины, наденьте черные балахоны и ходите за мной, открыв рот… К нам приезжали тут его… духовные дети, - заговорил Григорий, размахивая руками. - Они же вида любой книги боятся! Узнали, что мы с Василием медицине обучались – так зашептали и закрестились, -  как мы могли, такой соблазн, да и зачем, надо Богу молиться и все само пройдет. А не пройдет, тогда вменится в мученичество. На мою Келено насели – она, дескать, должна всю жизнь каяться, что ее предки были язычники. Это грех. А их предки, конечно, язычниками не были. Прямо от Авраама произошли. Тут мама проговорилась про Афины – ну, все. Такой псогос мы услышали, что я хотел рабов позвать – помочь им дорогу домой найти. Но Василий запретил. Хотя когда они сказали ему, что он – хитрый волк в овечьей шкуре и принес в чистый виноградник Христов поганую афинскую мудрость, то даже мой Василий понял, что с некоторыми арианами общего языка не найти по причине их глубокой серости, наподобие племени галлов и сарматов. Короче, они съехали на следующий же день – бежали из нашего языческого логова. Мама была очень довольна. Кажется, Василий тоже.

Они шли и шли, пока не достигли обрыва. С желтых известняковых глыб вниз, в бегущий между скал темный Ирис, срывался маленький ручей, превращаясь в своем полете в незаметную струйку, и лишь не иссякающие волны у берега, еле заметные для глаз друзей, сидящих на обрыве, напоминали об их бурном маленьком спутнике по дороге из рощи.

- Я уверен, что Христос – истинный Бог, - говорил Григорий ритор. – Я знаю это с детства. Я помню – я смотрел из колыбели, видел звездное небо, и думал – Он там, вдали и смотрит на меня, и Он – близко. Я протягивал ручонку, чтобы схватить его, как я хватал маму за волосы, когда она наклонялась над колыбелью, или отца – за бороду, когда он наклонялся ко мне, и говорил: «Ну что, Григорий?», смеялся и подкидывал меня на руках.

Кесарий молчал и смотрел на темный медленный Ирис далеко внизу.
- Как же произошло то, что Он смог страдать? – с болью почти вскрикнул Григорий. – Ведь если Он страдал – Он не Бог. Это несомненно.

- Почему же? – негромко спросил Кесарий, подбирая угловатый кусок известняка и подкидывая его на ладони.

- Бог не страдает, не страдает, Кесарий! Это Существо невместимое, недомыслимое, неизглаголанное, превышающее всякую славу и всякое величие, Он – бесстрастен, Его не может коснуться страдание, «патос», - ответил Рира с какой-то отчаянной надеждой вглядываясь в Кесария.

- Бог может, оставшись Богом, стать еще и человеком. И тогда у Него появится то, чего Он желал прежде создания мира – пострадать за тебя, умника, - ответил Кесарий и с силой зашвырнул камешек в темные воды реки.

- Ты серьезно веришь  в то, что Бог взял себе тело… ну, обычное, наше, человеческое, с мозгами, кишками…Кесарий! Это все ужасно. Вот это тело, - он потряс руками перед собой, - вот это? С жилами? С костями? Со слизью? С кровью?

- Ну, у раз у тебя такое, что ж Ему делать? – усмехнулся Кесарий. – Его дело – спасать. Это ты брезгуешь Им теперь, после того, как Он твое взял и надел на себя, и тебя спас. Это тебе противно. А Ему твое – не противно.

Рира хотел что-то ответить, уже открыл рот, но, подержав его открытым, сомкнул челюсти так, что щелкнули зубы.

- Ты ведь из врачей ушел почему, Рира? – продолжил Кесарий. – Сказать тебе?

Ритор сидел, склонив голову, и молча смотрел на словно замерший в послеполуденном зное Ирис.

- Ты обидишься, - добавил Кесарий.

- Нет, говори, - глухо ответил ритор.

- Потому что быть врачом – это не так чистенько, как ритором. Грязь, боль, мокрота, кровь, гной, крики, стоны, страдание, смерть, неблагодарность, тяжелый труд, мой милый друг. Вот что там.

- Я не смог, - медленно выговорил Рира. – И ты сам сказал мне, что если я вижу, что не могу – мне лучше уходить оттуда.

- Я и сейчас сказал бы то же.

- Ты – великий человек, Кесарий, что ты смог, - произнес Григорий. – Василий рядом с тобой – тьфу. Не говоря уже о твоем братце. Никто этого не понимает. Я восхищаюсь тобой. Но не презирай меня за то, что я не смог! – почти выкрикнул он.

- А ты не презирай Единородного Бога за то, что Он – смог, - ответил архиатр. – Все соединил с собой, чтобы все твое уврачевать – все, Рира, все! Все провел через смерть, все переплавил, все перестихийствовал , все восставил и все воскресил, после того, как прикоснулся к нашей смерти, став трупом, как мы становимся! И за это удостоился от тебя высокомерного языческого словца: «Он не Бог!» Молодец, Рира. Ты и к людям так относишься? Пользуешься и презираешь?

Григорий молчал. Умолк и Кесарий. Наконец, ритор, повернувшись к другу, сказал:

- Помнишь, Ориген часто говорит о Христе, как о всемирном Враче?

- «Если врач видит все ужасы болезни и осязает гнойные раны, чтобы уврачевать больных, то неужели скажешь ты, что он вследствие этого уже изменяется из доброго в злого, из прекрасного в постыдного?»

- Как ты все помнишь наизусть! – искренне восхитился ритор.

- Я люблю Оригена, - кивнул Кесарий.

- Это очень страшно, Кесарий – то, что Он взял наш труп на себя. Мне страшно, мне жаль Его, Кесарий… почему же крест? Казнь на кресте? Я не знаю, что я должен делать, когда я с этим соглашусь… - вдруг сбивчиво заговорил Рира. – Почему же Он сделал так? Ведь Он – Бог Крепкий, Он силен, Он мог сделать иначе… Вот эти звездные миры, эта гармония, эта песнь вселенной – Он ее начал, как начинает пение и ликование на праздниках главный хорег.  И Он – соединяется, срастворяется с человеком, с человеческим естеством… освящает через свое уничижение, через такой позор всех нас. Ведь Он рождается, чтобы умереть. Он на то и пришел, Кесарий! Он не воскрес бы, не умерев! И мы сидим и молчим. Довольные, что Он воскрес, веселые, молимся. Он смерть вкусил – а мы постимся… Нам это нравится. Мы благочестивые. Как будто ничего не произошло, Кесарий! А у Него был крест, у Него была такая страшная смерть… Сейчас ее и не бывает уже, Константин отменил… Говорят, персы так делают и другие варвары. Нет, это ужасно, ужасно… Если я пойму, что оно так, пойму сердцем, плотью и кровью – я все вверх дном переверну. Если пойму. А ты, - он вдруг схватил его плечо,- ты – понял? Или ты чужие слова повторяешь? Кесарий, ради Бога, ответь мне правду. Ты понял это и с этим живешь? Как с этим можно жить?! Как?

- Жить – нельзя, - ответил архиатр. – Думаю, с этим можно только умирать ежедневно.

- Так ты понял или нет? – наседал Григорий. – Да или нет?

- Нет, - ответил его собеседник. – Когда пойму – крещусь. Вставай, пойдем.