- Зачем ты потратил все деньги, которые тебе заплатили за ту речь в суде о наследстве Феопомпа, на сборник речей Ливания, Григорий?!
Немолодая женщина в черном укоризненно смотрела на своего юного собеседника огромными, темными, как зрелые оливки, глазами. Она, несомненно, была в молодости замечательной красавицей – печать давней красоты лежала на ее утомленном, поблекшем, но благородном лице. На ней не было ни одного украшения, за исключением одетого по-вдовьи серебряного обручального кольца – даже растянутые тяжелыми серьгами мочки ее ушей были сиротливо пусты. Она изящно и одновременно скромно набросила покрывало из тончайшей ликийской шерсти на уложенные в венок тяжелые косы цвета воронового крыла – седина еще не прикоснулась к ним, словно волосы навек остались принадлежать не вдове патриция Василия, а юной Эммелии.
- Ты мог бы сделать хоть какой-нибудь подарок для Келено, пусть даже скромный, - недовольно сказала она, вставая со скамьи и сцепляя пальцы рук в замок.
Юноша напротив Эммелии не смутился. Он был мало похож на мать – тонкокостный, невысокий, с быстрыми и умными светлыми глазами, Григорий почтительно сидел напротив родительницы. Когда она поднялась со своего места, он тоже встал.
- Я спрашивал Келено, мама. Она сказала, что ей ничего не надо, и что она будет рада, если я куплю себе сборник последних речей Ливания, - уверенно, почти развязно, ответил он.
- Конечно! – саркастически воскликнула Эммелия и воздела руки, как Медея из трагедии Эврипида. – Что бедная девочка еще может тебе сказать?! Да, она в тебя влюблена безумно – еще не поняла, кого ей, бедняжке, отец сосватал… А прошлый раз когда ты Оригена купил, она тоже говорила, что ей ничего не надо. Золотое сердце! Ей не надо ничего!
- Келено старается поддерживать своего супруга в его склонностях, - ответил Григорий. – Это – ее добродетель.
- Добродетель? – возмущенно спросила Медея-Эммелия. – Да она вся из добродетелей соткана, милое дитя! А ты – черствый болван, Григорий. Твой отец никогда так не поступал со мной. Что тебе стоило купить ей хотя бы колечко? Не разорился бы.
- Зачем ей колечко? – изумленно спросил Григорий. – У нее их полно.
- О, святые мученики! Вразумите моего сына! Объясните ему, что женщине важно не колечко, а любовь мужа! – воскликнула Эммелия. – Впрочем, о чем говорить, когда через неделю после свадьбы бедная девочка с рыданиями прибежала ко мне, в ужасе, что ты с ней собираешься разводиться…
- Она неправильно меня поняла! – воскликнул ритор.
- Только такой… такой, как ты, догадался бы написать после свадьбы речь под названием «Похвала девству»! Вомолох! Как ты можешь так издеваться над чувствами Келено!
- Ну, я же люблю ее, мама. Она и так это знает, - развел недоуменно руками Григорий.
- Действительно… Нет, ты – как деревянный, клянусь, Григорий. Это невыносимо. Теперь объясни мне, зачем ты потратил столько денег на Оригена? У Василия есть Ориген, я знаю точно. У нас такое тяжелое положение, Макрина выбивается из сил, чтобы собрать кесарский налог и не потерять наших имений, а ты… ты тратишь деньги направо и налево!
- Мама, выслушай меня, - потер лоб юноша. – Василий не дает мне читать Оригена, он – деспот и тиран, каких мало. Я чувствую себя, как Гармодий и Аристогитон, когда его вижу. Он не дает мне никаких своих книг. Более того, он запретил Григорию давать читать мне свои книги.
Эммелия снова села на мраморную скамью. Тень виноградных листьев, увивавших беседку, легла на ее лицо, и оно стало строгим и печальным. Она покачала головой – было непонятно, знак ли это согласия или осуждения.
- Василию отчего-то можно все! – проговорил Григорий, ломая в тонких пальцах прутик. – Он и в Афинах учился, и Оригена изучал… вон сколько выписок сделал – целая книга получилась, я ему, дурачок, помогал переписывать, когда еще чтецом был. Теперь-то дудки!
- Григорий… - начала было Эммелия.
- Нет, мама, объясни мне, - перебил ее сын, - объясни мне это! Я, наверное, чего-то не понимаю! Почему наш Василий живет, как сам выбирает? Как он хочет? А все остальные должны слушать приказ по легиону и строиться? Иначе – децимация? А? Здесь не армия ему! Шел бы в армию служить, быстро бы до высоких чинов докомандовался…
- Ты не прав, Григорий, - тяжело вздохнув, произнесла Эммелия. – Василий вовсе не живет в свое удовольствие. Ты знаешь, что он ест? Вареные зерна и травы! А у него слабое здоровье! Ты знаешь, что он проводит ночи в работе или молитве? Ты знаешь…
- Да уж знаю! – молодой человек уже мерил беседку быстрыми нервными шагами. – Знаю, что мой старший братец – великий воздержник и аскет! Великий Василий, воистину! Но это-то ему и нравится! Нравится не есть и не спать и воссоединять церковь! А на деле это означает вести бесконечную переписку с хитрющими или туповатыми епископами всех провинций. Ничего у него не выйдет! Я это сразу понял! Да, мама! Василий пресытился науками в Афинах – ему они больше не нужны, правильно! А я вот не смог поехать в Афины, да! Мне не повезло так, как моему великому братцу! Так что ж, я должен в нашей каппадокийской глуши до того досидеться, что азбуку забыть? Свечки зажигать одни? Или к этим арианским епископам для переговоров ездить? И в рот Василию смотреть?! Так?
Григорий задыхался от гнева. Его искаженное лицо покрылось мелкими каплями пота.
- Рира! Рира! – встревожено воскликнула Эммелия. – Успокойся!
- Василию все можно было! Он у нас особенный! Восемь лет – в о с е м ь! – в Афинской Академии! Об этом он забыл! А что ему младший брат – зачем Рире эллинское образование, пусть будет, как верный раб, под рукой! Если у нашего Навкратия рабы братьями становятся, то Василий из всех рабов делает – и из братьев, и из друзей!
- Рира! – Эммелия сделала движение, словно желая обнять сына, но тот отпрянул.
- Я не буду потакать его прихотям, как Кесариев Григорий! Не буду, поняли? – закричал он, обращаясь к невидимым слушателям. – А если вам это не нравится – уйду из дома! Лучше быть бездомным странником, чем рабом!
- Григорий! – устало и строго сказала Эммелия. – Перестань, слышишь?
- Я всегда был тенью Василия! Я все время слышал: «Ах, как Рира похож на брата!» Всегда! Только одна небольшая разница была между нами – ему все лучшее, а мне – что останется! – он закашлялся и надрывным шепотом продолжал:
- Это ему, великому, сиять, а мне – свечку зажигать и свиток разворачивать. Правильно, не риторикой же заниматься! Разве я на это способен! Вот Эвмена диакона он послал к Ливанию учиться за счет церковной казны – хотя Эвмен не хотел, какая ему риторика, ему бы азбуку сначала изучить – а брата он не послал. Как же! За казенный счет братьев учиться посылать нельзя! Даже если они и хотят! Лучше послать бездаря ленивого! Вот и пусть ему Эвмен свечку зажигает – а я из чтецов ушел и не жалею! – он снова перешел на крик. - Меня зовут выступать в судах, да, и успешно выступаю, между прочим! Вот так! Он – может Оригена читать и обсуждать, а я – не смей! Так может, мне сразу в Ирис прыгнуть? Как Платон? А? А мою часть имения можно в пользу церкви отдать, братец придумает, что с ним сделать! Правда? – Григорий рухнул на скамью и обхватил голову руками.
- Рира, Рира! Опомнись! – Эммелия обняла его. – Дитя мое… Ты доведешь себя до припадка… Ты потеряешь голос... а тебе на следующей неделе выступать в поединке риторов. Пожалей себя, дитя мое… Василия не изменить…
Григорий не шевелился.
- Рира! – Эммелия нежно взяла его ладони в свои. – Рира! Сыночек мой, свет мой! Прости, что я не смогла отправить тебя в Афины… Отец умер, у нас были долги... У нас чуть не забрали наше армянское имение – то, в котором ты родился… И Петрион был младенцем еще, болел все время… Я так растерялась тогда… Рира, я виновата перед тобой… прости меня, сыночек… Если бы не Макрина, мы не выкарабкались бы, и Василию пришлось бы вернуться из Афин. Это же благодаря Макрине он доучился! Только он все позабыл, гордец. Она навела порядок во всех наших делах, бедная девочка, для этого ли я ее рожала, чтобы она взвалила на себя всю отцовскую ношу!
Григорий поднял заплаканное лицо и неуклюже попытался обнять мать в ответ.
- Ладно, мам, ладно. Если б не Макрина, ни Крат, ни я, ни Ватрахион не получили бы приличного образования. Просто Василию повезло, а мне – нет.
- Почему ты до сих пор зовешь Петра этим глупым прозвищем? – вздохнула Эммелия, кладя голову сына на свои колени и гладя его волосы. – И зачем, зачем ты купил речи Ливания? У вас с Феозвой их целый сундук.
- Мы составим псогос Юлиану, - сказал мечтательно Григорий. – Возьмем за образец Ливаниево похвальное слово Асклепию.
- Так, Григорий, - Эммелия взяла сына за плечо. – Я не могу требовать от тебя, чтобы ты его не писал, увы. Вы с Василием – два упрямца. Но поклянись мне немедленно, что этот псогос нигде, кроме нашей усадьбы, не прозвучит.
- Почему, мама? – удивился Григорий.
- Потому что Юлиан может стать императором или, на худой конец, он договорится со своим дядей и Констанций разделит с ним власть. А ты пойдешь в ссылку, дурачок! – сердито закончила Эммелия.
- Хорошо… - недовольно проговорил Григорий. – Не прозвучит…
- Теперь послушай и постарайся понять меня, Рира, - Эммелия выпрямилась, но не убрала своей руки со лба сына.
- Я не против Оригена и Климента, Рира. Я считаю их великими, боговдохновенными мужами. Они умели говорить с эллинами по-эллински и приобрели эллинов. Но я боюсь, что ты, увлекаясь эллинским в их книгах, сам станешь эллином!
- Ну, мам, - рассмеялся Григорий, целуя ее руку. – Отчего это я стану эллином? И потом – среди древних мудрецов много тех, которых можно назвать вслед за философом Иустином-мучеником «христианами до Христа». Внешние, которые близко подходили к нашим. Так Григорий Кесариев сказал.
- Григорий, в отличие от тебя, Рира…
- Знаю, знаю…- не дал договорить матери бывший чтец. – А что ты скажешь на то, что сам великий Плотин говорил о триаде – едва-едва не дойдя в своем поиске до нашей веры?
Эммелия покачала головой.
- А Климент Александрийский прямо пишет: «Философия была педагогом эллинов ко Христу». Поэтому я сначала пройду весь путь, которые прошли эллины, а потом…
- Куда это ты собрался, Рира? – раздался могучий бас и в беседку ввалился русоволосый гигант, похожий на Геракла.
- Кратион! – всплеснула руками Эммелия.
- Матушка! – Геракл поцеловал женщину в черном и хлопнул брата по плечу так, что тот присел.
- Ревел матери в подол? – бесцеремонно заметил он. – Отягченный супружескими узами брат мой так и не повзрослел! Зато извел добрый кусок пергамента на речь «Похвала девству». Ты не читал, Кесарий?
- Кесарий! – завопил Рира, бросаясь обнимать входящего в беседку высокого человека в дорогом плаще.
- Кесарион! Какая радость… - произнесла Эммелия, незаметно вытирая глаза краем покрывала.
- Вот, встретились в Кесарии … Мы с Хрисафием решили новые сети заказать – наши уже дырявые такие, чини-не чини, никуда не годятся… Смотрю – кто-то знакомый - важный такой, из носилок выходит. Оказывается, Кесарион теперь – армейский архиатр, фу-ты ну-ты! – весело рассказывал второй сын Эммелии. – Мы рыбу отдали Агрипине на кухню. Хороший улов.
- Брат мой Навкратий – человек косматый, о Кесарий, - извиняющимся голосом произнес Рира, подмигивая архиатру. – Ушел из дома вместе с Хрисафием в лес молиться, живет охотой и рыбной ловлей. Иногда лишь приходит в бане помыться. Но отмыть его сложно, почти невозможно. Так и уходит, недомытый, назад в лес.
- Дети мои, - деловито произнесла Эммелия, - я пойду, распоряжусь относительно обеда. Кесарий, ты ведь останешься у нас ночевать?
- С величайшим удовольствием, тетя Эммелия, - улыбнулся Кесарий. – У меня есть несколько свободных дней.
- Но ты, наверное, хотел бы съездить домой? – осторожно спросила его она. Кесарий еле заметно качнул головой. Эммелия понимающе посмотрела на него и ничего не сказала.
- Пошли, Кесарий, поборемся! – загудел каппадокийский Геракл. – А то всю дорогу проспорили с тобой, зажирел ли ты в Новом Риме или нет. Вот сейчас и докажешь, как часто ты наведывался там в палестру!
- Отлично! – потряс поднятыми руками ритор. – Крат, Кесарий, пошли к пруду! Там и баня рядом! Пока вы друг друга лупите, она приготовится – смоете кровь и мозги…
- Рира! – вздохнула Эммелия. Крат что-то хотел сказать про мозги брата, но, посмотрев на мать, сдержался.
- А ты, действительно, научился в лесу обуздывать страсти, Крат! – съязвил ритор. – Язык свой, например!
- Послушай, Григорий, - проговорил Кесарий. – Ты нам прочтешь свою новую речь?
- Псогос на Юлиана? – оживился тот. – Я еще не написал ее.
- Псогос на Василия, - негромко подсказал Крат.
- А! Это так, шутка, - довольно заметил Рира.
Эммелия, стараясь казаться строгой, покачала головой, но не смогла сдержать улыбки.
- Матушка, мы пошли драться, - сообщил Крат, обнимая ручищей Кесария. – Вернемся к обеду.
+++
...Григорий, заявив, что он будет судьей в поединке борцов, стал в стороне, небрежно помахивая свежесрезанной оливковой ветвью.
- Одежду нашу сторожи, Рира! – крикнул ему Навкратий.
- Маслом не будете натираться? – поинтересовался Григорий, уже более энергично обмахиваясь веткой – как из-за жары, так и по причине насекомых.
Его замечание не было воспринято всерьез ни братом, ни Кесарием.
Навкратий и Кесарий стали напротив друг друга и, выдержав несколько мгновений, одновременно сцепили борцовские объятия, после чего начали двигаться кругами по траве, словно в странном медленном танце. Только рельеф их напряженных мышц выдавал то напряжение, которое приходилось испытывать каждому из соперников. Худощавый, но жилистый, Кесарий оказался вполне равным соперником атлету Навкратию. Силы их были равны, и борцы почти замерли, обхватив один другого. Они молчали, будто опасаясь словом ослабить себя - ничего не было слышно, кроме их частого дыхания.
- Макрина идет! – воскликнул Рира, указывая на тропку, ведущую в глубину сада.
Кесарий оглянулся – и мгновенно оказался на траве.
- Вот так вся мужская доблесть рушится в прах из-за одного лишь имени жены! – глубокомысленно изрек молодой каппадокийский ритор.
Борцы теперь катались по земле – Кесарий изо всех сил стремился наверстать упущенное, но теперь его рост был для него не преимуществом, а недостатком.
- Навкратий! Не валяй Кесария в пыли! – очень правдоподобно изобразил голос Эммелии Рира.
Когда эти слова еще звучали, константинопольский архиатр высвободил, наконец, левую руку, и цепко ухватив Навкратия, прижал его к земле.
- Ничья! – завопил молодой ритор, отбрасывая оливковую ветку. – Победила дружба!
- Подыгрываешь брату, Рира? – пыхтя, спросил Кесарий, пытаясь прижать соперника плотнее. – Используешь ложь для победы родственников, софист? Превращаешь честные состязания в бесславные игрища?
- Так что, Макрины здесь нет? – удивленно спросил Навкратий, тщетно пытаясь высвободиться. – Ты наврал, ритор?
- Ничья, ничья, - покровительственным тоном продолжал его младший брат, забыв осторожность. – Вставайте же! Полно вам ребячиться!
К его полной неожиданности, борцы оставили друг друга и, не сговариваясь, вскочив на ноги, бросились к нему.
- Позоришь честь семьи! – кричал Навкратий.
- Расстраиваешь честное состязание!- вторил ему Кесарий.
- Вы что?! Отпустите! – закричал бывший чтец, тщетно пытаясь спастись бегством. – Я не хочу! Крат, ты с ума сошел!
- Бросим-ка его в пруд, - предложил лесной отшельник, надежно держа брата за ноги.
- Отлично, - согласился архиатр, держа Григория за руки. – Понесли!
- Вода холодная!- взмолился тот.
- И еще добавь – мокрая! Трактат о природе вещей напишешь, если выплывешь!
- Маменькин сынок! – возмутился светлокудрый титан Навкратий. – Это в июле вода для него холодная!
- Отпусти, мне щекотно! Я боюсь щекотки! Кесарий! Крат! Не бросайте меня в воду! Я плохо плаваю!
- Вот у тебя и появится прекрасный случай научиться, - последовал бесчеловечный ответ.
Молодые люди раскачивали то хохочущего, то умоляющего о пощаде ритора на берегу покрытого цветущими водяными лилиями пруда.
- Если, как ты сказал недавно, я подобен Исаву, то ты, брат мой, станешь сейчас подобным Ионе! – торжественно возгласил Навкратий. – Кесарий! Бросаем его на счет «три».
- Брат мой человек волосатый, лесной, он груб и неотесан, но ты-то Кесарий, понимаешь, что такая жестокость повлечет за собой глубокие расстройства в моем здоровье! – взмолился Рира, запрокидывая в отчаянной мольбе голову так, что его светлые спутанные волосы касались травы. – Подумай, какая это будет утрата для эллинской словесности?! Сколько речей погибнет в зародыше, не будучи поверена ни пергаменту, ни даже дощечке! – тут он выплюнул прядь волос, попавшую ему в рот.
- Напротив, это должно укрепить твое здоровье, - глубокомысленно ответил последователь Асклепиада. - От ритмичного покачивания, которому мы тебя сейчас дружелюбно подвергаем, ток онков и лептомеров восстанавливается в теле твоем…
- … а наипаче же – в языке твоем, - добавил Навкратий.
- А прохладная ванна должна закрепить результат!
- Впрочем, если ты и покинешь нас навсегда, брат мой, - скорбно продолжил гигант, - то Келено под руководством Макрины напишет «Похвалу вдовству».
- Асклепий и Геракл составили дуумвират, вооружившись против меня! Братья мои, в ров смертный бросаете меня! Пожалейте юность мою и седины матери моей! – нараспев причитал Григорий.
- Да, конечно, непременно маму позови! – съязвил Навкратий. – А лучше Макрине пожалуйся, как только она вернется из Армении. Впрочем, она как раз меня просила, чтобы я с тобой серьезно поговорил…
- Меня укачало!- капризно заявил ритор и потребовал: - Бросайте уж скорее!
- Э, нет, чего захотел! Теперь уж точно покачаем…
- Помнишь, как ты Макрине пожаловался, будто бы я тебя дразнил?
- Будто бы! Ничего себе – «будто бы!» - возмутился Григорий, тщетно силясь приподняться. – Ты мне говорил, что я – приемный сын в семье, и что скоро приедет моя настоящая мать, эфиопка, черная, как сажа, и заберет меня навсегда в Эфиопию! И плакал я горькими слезами, и побежал за утешением к сестре своей! И она призвала тебя к ответу! А злопамятность, о Навкратий, замечу, тебя, как философа, не украшает отнюдь!
- Ишь ты, как разговорился, а ныл – «укачало»! Ты еще вполне бодрый, не притворяйся. А не забыл ли ты, как отмстил мне, своему единоутробному брату, не насытив свое сердце, алчное до мести, жалобой старшей сестре?!
Навкратий приподнял Григория за ноги, ловко пресекая все попытки несчастного лягнуть его.
– Рассказывай при Кесарии, облегчи исповедью свою темную эфиопскую душу!
Но Григорий неожиданно закрыл глаза и замолк, принял вид умудренного жизнью стоика.
- Кто как-то подзадорил меня соревноваться, кто раньше прыгнет в ванну - до того, как няня добавила воды в кипяток?! – вопросил Навкратий.
- Какая жестокость! Такое низкое коварство было свойственно душе этого человека с самого нежного детского возраста! – воскликнул Кесарий, удачно избегнув укуса ритора.
- Ты так быстро выпрыгнул назад, что даже ничего толком не успел ощутить! – завопил Григорий. – И мне было жалко тебя, я плакал даже громче, чем ты! Вы уж бросайте меня быстрее, наконец, а то сейчас меня стошнит! У меня настоящая морская болезнь! Коварные каппадокийцы!
- Сам-то кто? – удивился Кесарий.
- Я в Армении родился, в нашем дальнем имении, - гордо ответил Григорий и приказал: - Бросайте скорее меня в пучину!
- Сбывается с тобой, муж лживый, слово Писания – захотят смерти, и убежит от них! – провозгласил Навкратий. – Качай его сильнее, Кесарий! Пусть не ругает нашу прекрасную родину!
- Бросаем на счет «три»! Надоело мне его качать – наш армянин выворачивается, как угорь.
- Один…
- Два…
- Хозяин! Навкратий! Григорий может утонуть в своем плаще!
К друзьям спешил Хрисафий.
- Позволь мне снять с него плащ – тогда и бросите его в пруд!
- Ладно, - великодушно разрешил Навкратий. – Сними, брат мой Хрисафий, с этого софиста его роскошный плащ – пусть будут утоплен как гимнософист!
Но едва Навкратий и Кесарий ослабили ненамного свою хватку, Григорий-ритор с неожиданной силой, рывком, высвободился и помчался, спасаясь, вверх по склону холма.
- Хитрец! Вот я тебя сейчас! – закричал житель каппадокийского леса.
- Навкратий, недостойно философа такое буйство, - укоризненно сказал Хрисафий, касаясь его руки. – Полно тебе, брат мой.
- Ты нарочно, что ли, про плащ придумал? – нахмурился Навкратий.
- Да, - склонил голову Хрисафий. Это был светловолосый молодой человек, ровесник Навкратия, схожий с ним по телосложению.
- Хитрец ты, Хрисафий! – воскликнул каппадокийский Геракл, хлопая товарища по плечу. – Вот уж, действительно – истинный каппадокиец! Познакомься, Кесарий – это мой брат во Христе и молочный брат, Хрисафий. Он разделяет мое уединение и молитву.
Григорий, видя, что за ним нет погони, остановился, и, поставив ногу на мраморную скамью, неспешно стал завязывать ремень сандалии.
- Я пойду, распоряжусь насчет бани! – весело, как ни в чем не бывало, крикнул он. – Послушаете потом мою новую речь!
- Иди, иди! Заботься о бане, сорок первый севастиец! – крикнул его брат и нырнул в пруд. Кесарий прыгнул вслед за ним в самую середину зарослей кувшинок.
…Когда они, веселые и мокрые, вышли на берег, солнце уже спряталось за вершины буков, и над лужайкой веял нежный предвечерний ветерок.
- Не хотите ли перекусить? – спросил Хрисафий, улыбаясь. У него были смеющиеся, лучистые глаза. – Я уже пожарил рыбу на костре.
- Спасибо, друг! Очень хотим, - сказал Навкратий. – Ты знаешь, Кесарий, он очень хороший, Хрисафий. Я прошу тебя относиться к нему, как к равному, а не как моему домочадцу. Мы с ним братья и по молоку его матери, и во Христе.
- Что вы, хозяин, - смущенно заговорил Хрисафий, раздавая им рыбу.
- И прекрати называть меня «хозяин»! – добавил Навкратий деланно строго.
Хрисафий счастливо и смущенно улыбнулся.
- Ты же – свободный человек, я дал тебе вольную! Садись с нами, мы сами сможем дотянуться до рыбы, не надо нам прислуживать!
Они сели у догоревшего костра – Навкратий в середину, его друзья – по бокам от него.
- А знаешь, Кесарий, - хлопнул Навкратий по плечу архиатра, - я бы хотел, чтобы ты стал моим братом.
- Так погоди, мы же вроде побратались – ты подарил мне свой ихтюс перед тем как принял крещение! – ответил Кесарий, ловко извлекая из рыбины тонкие косточки.
- Да я не про это, - повел богатырским плечом Навкратий. – Мы с Макриной всегда были дружны, как никто из всех нас, детей. Не знаю, почему так вышло, но она любит меня больше всех остальных своих братьев.
- Вы похожи – задумчиво ответил Кесарий. – Она в душе – такой же атлет, как ты – снаружи, Крат.
- Вот! Вот! – подхватил Навкратий. – Ты верно подметил. Мы близкие друзья с ней, и я хочу тебе сказать, что она… Мне, правда, жаль, что все так вышло…
- Милый Навкратий, - перебил его константинопольский архиатр. – Давай больше никогда не будем об этом говорить.
- Баня готова! – раздался веселый голос Григория-ритора.