Предыдущее - http://www.proza.ru/2011/06/09/443
Повозка покачивается, ветер почти не проникает под широкий кожаный полог. Из Никомедии в Константинополь путь неблизкий, два дня на хороших лошадях.
Внутри сумрак, только свет из щелей падает на лицо спящего Фессала. Юноша свернулся калачиком на сиденье напротив Каллиста, натянув плащ по самый нос. Мерзнет, бедняга.
Каллисту стало жаль его, и он набросил поверх его плаща свою толстую хлэну . Фессал быстро согрелся и заворочался, растягиваясь во весь рост и высовывая голову из-под некрашеной шерстяной ткани. Лицо его было все еще слегка опухшим от слез – наревелся на похоронах.
Каллист не осуждает его за это – он и сам постоянно чувствует комок в горле. Как все неожиданно. Впрочем, смерть всегда – неожиданна, хоть и все знают о том, что она наступит.
Какой солнечный день стоял тогда – казалось, что пришла весна.
+++
…Когда Каллист в сопровождении раба, несущего свитки, тщательно отобранные в библиотеке помощником архиатра, переступил порог зала для занятий, весеннее, дерзкое солнце на несколько мгновений ослепило его – словно он вышел из темной пещеры на волю.
Ученики в светлых хитонах с шумом поднялись со скамеек, приветствуя его. Евстафий, грузный, взрослый юноша, сидевший на подоконнике, нервно тер плохо выбритые щеки, недовольно глядя на всех невыспавшимися глазами-щелочками. Каллист поздоровался, сделал приветливый знак рукой - молодые врачи сели. Фессал за это время уронил поочередно вощеную дощечку, стиль и нож. Посидоний покровительственно помог ему собрать вещи.
- Если бы я был Диоген, а ты – Александр, - проговорил Каллист, щурясь,- то я бы попросил тебя не загораживать мне солнце, Евстафий. Но у нас, увы, другие имена – поэтому сиди уж там, на подоконнике, пока солнце не уйдет.
Грузный юноша, поняв сарказм, неуклюже переполз на скамью рядом с Фессалом и Посидонием. Посидоний, кудрявый, светловолосый (кажется, поэты именно таких называли – «златокудрый») тонко сложенный юноша-грек, брезгливо поморщился. Его брат, плечистый Филагрий, бросил на Евстахия презрительный взгляд. Евстафий буркнул Фессалу: «Подвинься!», толкнул его в плечо, и лемноссец снова уронил дощечку и скальпель.
Каллист сел на простой деревянный стул со спинкой, велев рабу прикрыть окна занавесями. Солнечный луч беззаботно плясал среди нежно-голубых прожилок египетского мрамора на огромном столе, вокруг которого расселись ученики.
- Я хочу начать с того, чтобы напомнить вам – сегодня школу покидают наши Махаон с Подалирием, - сказал Каллист, сделав жест в сторону Филагрия и Посидония. – Мне и грустно, и радостно, друзья мои, - добавил он, улыбаясь.
- Спасибо вам, Каллист врач! – пробасил Филагрий.
- Мы провели с вами незабываемое время! – добавил глубоким, звучным голосом Посидоний.
- Жаль, что операцию Антилла сделать не довелось! – вздохнул Филагрий.
- С Кесарием архиатром сделаете не одну, - засмеялся Каллист. – Ну, что поделаешь – вам тогда не удалось мне ассистировать… Часто жизнь влечет нас туда, куда мы вовсе не собираемся. Как ваш отец? – участливо спросил он.
Посидоний вздохнул, и брат ответил за него:
- Пора уже нам привыкать к тому, что мы должны сами … ну… в-общем….
- Каллист врач, он уже не узнает нас, - тихо сказал Посидоний.
Их отец – Филосторгий, эллин, известный врач из Халкидона. У него раньше была своя частная школа и несколько поместий в Вифинии и Каппадокии. Старший его сын, тоже Филосторгий, стал архитектором и нелепо погиб, упав с верхнего этажа при осмотре строящегося по его проекту летнего дворца какого-то императорского родственника. Мать лишилась рассудка – она стояла внизу, и Филосторгий-младший разбился, упав к ее ногам. Говорят, все камни были забрызганы кровью. Их похоронили вместе – в тот же день она наложила на себя руки. На похоронах с отцом случился удар, его унесли в дом на носилках. Больше он не вставал и мог шевелить только левым мизинцем. Филагрия и Посидония взял в ученики Леонтий – так они встретились с Каллистом. Посидоний похож на мать – Каллист сразу отчего-то подумал так. Можно почти всегда угадать, когда мальчик похож на мать. А Филагрий – совсем другой, в Филосторгия. Филосторгия Каллист встречал несколько раз в Константинополе – это был уверенный в себе, успешный, крепко стоящий на земле человек. «Что с ним стало, Каллист, если бы ты видел!» -качал головой Леонтий архиатр.
- Доброй удачи вам, ребята, - сказал Каллист. – Пусть Тюхе улыбнется вам в Новом Риме.
Они тоже эллины, оба. Носят на груди золотые горгонейоны – маленькие, искусной работы, из самого Пергамона.
- Филагрий, ты ведь дежурил вчера после полудня и сегодня ночью?
Последнее дежурство – Филагрий уговорил Каллиста его поставить. Он готов день и ночь оперировать. Пока Посидоний собирал их вещи, готовился к отъезду в Новый Рим, его брат проводил время во врачебном кабинете.
- Да, Каллист врач. Все хорошо прошло - два кровопускания, три клистира, один парацентез.
- Ты при парацентезе всю жидкость выпустил сразу?
- Нет, оставил, как Аретей Каппадокиец пишет. На сегодня и завтра – для Фессала.
Все захохотали, и Фессал тоже.
- Сегодня – твое дежурство, Гефест, - сказал, кривясь в усмешке, Евстафий лемноссцу.
- А вчера было и твое дежурство, Евстафий, - заметил Каллист. – Или ты дежурил один, Филагрий?
Честный Филагрий замялся. Евстафий тревожно поднял на него свое рыхлое бледное лицо с глубоко залегшими под глазами тенями.
- Нет, не один, - сказал молодой хирург и после паузы добавил: - Евстафия вызвали в город, он вернулся к утру.
- Да? – словно вскользь заметил Каллист. – Хорошо, если так. Тогда поговорим об Аретее Каппадокийце. Филагрий удачно, воистину, вспомнил его имя. Вы читали Аретея?
Все закивали головами.
- «Читали» – я имел в виду, делали выписки и учили наизусть.
- Конечно, - деловито ответил Посидоний, перебирая груду своих табличек.
- Фессал, а ты что скажешь? – обратился к юноше Каллист.
- Я? – Фессал вскочил, ухитрившись ничего не уронить на этот раз. – Я…читал…
Солнце прорвалось в щель между занавесями. Каллист встал и отошел от стола, избегая золотого, слепящего луча.
- Расскажи нам, что пишет Аретей о диабете, Фессал.
- «Диабет – удивительная болезнь, не частая среди людей, при которой плоть и члены словно растворяются, становясь мочой. Природа этой болезни, так же как и водянки – холодная и влажная. При этой болезни, очевидно, поражаются почки и мочевой пузырь, ибо больной никогда не прекращает мочиться, при этом мочеиспускание его непрестанное, подобно тому, как льется струя из открытого водопровода», - Фессал говорил все более и более уверенно, а речь его была красиво и правильной, как у истинного грека, а не уроженца малоазийского берега.
- «Итак, природа этой болезни – хроническая, и требуется длительное время для ее формирования, но, когда болезнь полностью сформировалась, дни пациента сочтены; ибо растворение плоти очень быстрое и смерть скорая. Более того, жизнь отвратительна и мучительна», - он словно читал по книге.
- «Жажда неутолима; больной пьет неимоверное количество жидкости, которое, однако, не соответствует огромному количеству мочи, ибо мочи выходит больше; и никто не может прекратить жажду больного или его постоянное мочеиспускание. Ибо, стоит им воздержаться от питья, рот их запекается, а тело иссыхает; у них начинается тошнота, беспокойство и жажда, подобная жжению; и вскоре жажда палит их, как огонь»…
- Хорошо, Фессал, - кивнул Каллист, подходя к нему и кладя руку на его плечо – давая понять, что юноша может сесть. – Молодец, - негромко добавил он. Большие серые глаза лемноссца засияли.
- А как вы будете лечить диабет? – задал Каллист вопрос.
- Зачем его лечить, - вздернул верхнюю губу насмешливо сосед Филагрия. – Прогноз ясен.
Каллист обернулся к нему.
- Ты что-то сказал, Стратоник?
- Я пошутил, Каллист врач.
- Если бы ты пошутил так на Косе, завтра ты уже очутился бы на пути в отчий дом.
- Простите, Каллист врач.
Его отец – перс, перешедший на службу римскому императору. На самом деле его зовут Согдиан – древнее персидское имя.
- Вы – врачи, а не коновалы-гиппиатры! – воскликнул Каллист. – Не забывайте об этом. Вы должны сострадать больному.
- А как же писал Сенека – «только больные глаза влажнеют, видя слезы в чужих глазах»? – тихо и вкрадчиво спросил Согдиан-Стратоник.
«Не впрок варварам эллинская мудрость», - раздраженно подумал Каллист. «Все перевернут на свой лад».
Стратоник продолжал наблюдать за ним исподлобья своими негреческими глазами - загадочными, подернутыми поволокой. Он ждал ответа.
- Мы все смертны, Стратоник. Ты разве не научился сочувствовать другому человеку, потому что он, как и ты – смертный страдалец? –проговорил вдруг Посидоний – глухо и тяжело.
- Ты верно сказал, - ответил Каллист. – Как же будем лечить диабет?
- Как водянку, - уверенно пробасил Филагрий с видом человека, вылечившего не одну водянку. Все неожиданно и облегченно рассмеялись.
- Ты прав, Аретей, действительно, считает, что это – разновидность водянки. При асците влага собирается в полости брюшины, так как оттуда для нее нет естественного выхода. При диабете же, когда пораженные почки и мочевой пузырь расплавляются, превращаясь в мочу, влаге есть отток. Но при водянке бывают благоприятные исходы, а здесь – никогда.
Произнеся эти слова, он отчего-то обернулся – за его спиной стоял неслышно вошедший Леонтий архиатр. Леонтий опирался на свой дубовый посох периодевта – странствующего врача. Он получил его по наследству – отполированного в странствиях десятками рук, что уверенно держали и нож, и иглу.
- Здравствуйте, Леонтий врач, - смущенно проговорил Каллист, поспешно вставая вместе с учениками и чуть ли не роняя стиль, как Фессал. – Мы говорили о диабете и Аретее…
- Да-да, дети, Аретей Каппадокиец…- закивал головой Леонтий.
- Садитесь сюда, Леонтий врач, - Каллист помог старику устроиться в кресле. Он с трудом опустился в него, благодарно пожал ладонь молодого помощника:- Спасибо, Каллист, дитя мое… Вели рабу приоткрыть шторы.
Фессал, вскочив с места и наступив на ногу ругнувшемуся Евстафию, поспешно раздвинул тяжелые занавеси. Каллист невольно вскинул ладонь к лицу, заслоняя глаза от света.
– Знаете ли вы такую змею – дипсу? – спросил Леонтий. – Когда она кусает человека, жажда его неутолима – отсюда и название, данное змее. Она вызывает заболевание, внешне схожее с диабетом…И страдание такого больного действительно, велики, переполняя человеческую меру. Утоляя жажду, он пьет до боли в кишках, таких, что само питье приносит сильные страдания, но, если он перестает пить – нутро его сожигается, словно огнем. И в таких страданиях он погибает к вечеру того же дня. А если это не взрослый человек, а ребенок, то смерть его наступает еще скорее… Дипсы раньше водились даже в окрестностях Никомедии!
- Я видел одну, - раздался срывающийся шепот Стратоника. В его подернутых поволокой глазах на миг появился животный страх смерти. Появился и исчез, оставив прежнее томное равнодушие.
- Лечить диабет… Вы видели сифоны на акведуках? Из них течет непрерывно струя, выравнивая уровень воды, чтобы акведук действовал. Аретей назвал болезнь по имени этого сифона. Все тело страдальца, дети, вся плоть его растворяется, становясь жидкостью, извергаемой непрестанно из тела … Больной ненасытимо хочет пить, у него неутолимая жажда – надо сделать так, чтобы он мог ее насытить хоть немного. Мы должны быть рядом с больным – как его лучший друг, ближе любого единокровного брата, ближе любящей матери. Сенека писал об этом. Так вы должны, дети, относиться к страдальцам, только так. Иначе вы станете не философами, а ремесленниками из комедий Аристофана и Плавта. Да!
Он гневно ударил посохом периодевта в пол.
- Франты в кудрях, с перстеньками, бездельники праздные!
Даже Филагрий съежился, не говоря уже о Фессале. Евстафий пробормотал:
- Это по твоей уже части, Посидоний. Старческий френит.
Каллист прочел это по его губам. Евстафий скорчился, уткнувшись лицом в свой свиток.
- Кто знает, какое питье надо предлагать больному? – спросил Каллист. – Ты, Фессал? Расскажи.
- Отвар фруктов, молоко…- начал Фессал.
- Да, дитя мое. И еще надо укреплять желудок – источник жажды находится в нем. Для этого хорошо подойдет спелая айва, свежие финики, кашица на молоке из разнообразных зерен, смешанная с соком айвы и крахмалом тоже облегчает страдания. Натирания тоже могут помочь – для них используем сирийский нард, мякоть или сок айвы, розовое масло. Также необходимы катаплазмы, припарки. Для того, чтобы приготовить смесь для катаплазм, берем мастику, мякоть айвы и финика и разогрев, прикладываем на область желудка… Все это вы читали и знаете…
Каллист сидел рядом с Леонтием, выпрямив руки до локтей на мраморе стола и медленно вертя в пальцах бронзовый шпатель для накладывания мазей.
- Аретей был великим врачом, дети. В том, как он мог наблюдать, и после – описывать, с ним не сравниться никто…
- А Гален? – спросил Филагрий. Леонтий вздохнул, коротко взмахнув высохшей ладонью, словно отгоняя муху.
- Пергамец? Конечно, не сравнится, - усмехнулся он. – Величие врача не в количестве оставленных им трудов, а в ином… Если бы император не приблизил Галена и не снабдил его рабами и пергаментом – как бы он написал столько? А у Каппадокийца не было страстного желания славы – он просто лечил больных и выше этого ничего не ставил.
- Но ведь быть придворным архиатром почетно, - не успокаивался Филагрий.
- Почетно, - улыбнулся никомедийский архиатр. – Но еще более славное дело – быть другом страждущих. И когда приходит время выбора, надо выбирать. На двух табуретах не усидеть.
- Так, выходит, нам надо брать пример с Панталеона? – глумливо засмеялся Евстафий. – Вон какая слава…правда, после казни.
Каллист нахмурился, но не успел ничего сказать.
- Дитя мое… - проговорил Леонтий и оперся на посох, словно желая встать. Дитя мое! Тебе не грозит даже прижизненная слава Пантолеона врача. Не беспокойся и о посмертной.
Братья-халкидонцы дружно захохотали.
- А вы знали его? – спросил Фессал.
- Не знал - видел несколько раз…я был ребенком тогда, - сказал Леонтий. – Он был постарше вас…твоего возраста, Каллист врач… может, чуть старше – как Кесарий Каппадокиец. Он был философ, Пантолеон врач…Ну, хорошо… А что еще описывает Аретей в острых и хронических болезнях? Кто может рассказать про столбняк?
- Я могу, - ответил Стратоник и встал. Голос его звучал спокойно, даже почти весело – он гордился своей памятью.
- «Нижняя челюсть упирается в верхнюю так сильно, что не разжать их ни рычагом, ни клином. Все тело неподвижно вытянуто в одну прямую линию, без малейшего изгиба и способности двигать каким-либо членом, ибо руки и ноги также вытянуты прямо. Опистотонус же выгибает всего человека назад, так что откинутая назад голова лежит между плечами, гортань выпячена и торчит, челюсти сильно разведены и зияют, редко стиснуты. Хрипящее дыхание. Живот и грудь выпячены вперед».
Перс глубоко вздохнул, переводя дыхание, презрительно взглянул на поморщившегося Посидония и продолжил своим спокойно-веселым голосом, от которого Каллисту стало не по себе.
- «Моча отделяется непроизвольно, подложечная область напряжена и при постукивании издает звук. Руки в состоянии разгибания и откинуты назад, ноги безобразно искривлены и выгнуты в противоположном подколенной впадине направлении. При эмпростотонусе спина сводообразно округлена, а бедра находятся на одной линии со спиной, макушка загнута вперед, голова соприкасается с грудью, подбородок плотно покоится на грудине, руки сжаты в кулак, ноги разогнуты. При всех видах – сильные боли, при всех – жалобные стоны, исходящие из глубины груди».
Каллист стиснул пальцы. Этот юноша-варвар говорил с интонациями оракула, словно предрекая кому-то из присутствующих несчастье, описанное Аретеем Каппадокийцем.
- «Когда болезнь поражает грудь и дыхание, наступает смерть», - сказал перс, слегка осклабившись и обнажая ряд безупречно ровных белых зубов.
- «Если же больной остается в живых, причем дыхание, хотя с трудом, но все же продолжается, то он не только пригибается вперед наподобие дуги, но как бы свертывается в шар, так, что голова покоится на коленах, а спина и ноги перекидываются наперед до того, что кажется, будто коленный состав выпирает сквозь коленную ямку. Весь облик больного теряет тогда всякое человеческое подобие и получает отвратительный вид, крайне тягостный и для зрителя… Пораженный им становится неузнаваем даже для лучших друзей. И присутствующий врач ничего не в силах сделать ни для сохранения жизни, ни для уменьшения болей, ни для улучшения безобразного искривления. Ибо разогнуть члены он мог бы не иначе, как изрезав и изорвав живьем человека».
Стратоник снова улыбнулся – спокойно и невозмутимо – и сел, небрежно облокотясь на мраморный стол.
- Юноша, а дальше? – спросил Леонтий, хмурясь.
- Дальше? – на лице Стратоника появилась тень неуверенности.
- О чем ты будешь молиться?
- Молиться? – удивился Стратоник.
- Не знаешь? Не дочитал? - вскипел Леонтий и стукнул посохом об пол.
Все притихли, даже Евстафий на этот раз промолчал.
- «При этом наиболее подобающая молитва, которая обычна не была бы угодна богам, о том, чтобы жизнь жертвы прекратилась, ибо это будет прекращением и избавлением от страданий и плачевного зла в жизни больного», - выпалил Фессал.
- Не заплачь, Телесфор, - хрипло сказал Евстафий и его голос прозвучал неожиданно громко и грубо. Он закашлялся, пытаясь скрыть неловкость.
- Страданий и плачевного зла, да, дети, да! – воскликнул Леонтий. – Ничего нельзя сделать, ничего – только скорбеть вместе с больным, только быть вместе с ним до тех пор, пока смерть принесет ему облегчение. И велико, дети мои, велико в этом несчастье врача…
Он, понижая голос, повторил несколько раз – «Э дэ ту иетру мегалэ сюмфорэ…». Потом резко поднялся.
- Вот и все, что я хотел вам сказать, детки. Устал я… Пора. Зайди ко мне потом, Каллист врач.
Он положил ладонь на кудрявую голову Каллиста, слегка, словно шутя, потянул его за волосы. Каллист осторожно помог ему выпрямиться и встать, сделал знак рабам – те услужливо подхватили изможденное старческое тело архиатра под руки. Когда шаги и цоканье трости по каменным плитам пола затихли, Каллист отвел взор от двери, ведущей наружу, и негромко спросил:
- А что это ты там читал, Евстафий?
-Сорана Эфесского,- ответил тот, пряча рыхлое рябое лицо от света.
- Дай мне это! – потребовал Каллист и яростно выхватил пергамент из рук студента.
- Соран?! – воскликнул он. – Соран?! Читай вслух! Соран…
Он почти ткнул ему в лицо бесстыдно разматывающийся свиток.
- Читай! – заорал Каллист. – Вслух!
Евстафий побледнел.
- Вслух, я сказал! Читай это ….вот с этого места! Пусть все услышат!
- Сучок… - пробормотал Евстафий и смолк, судорожно сглотнув и уронив голову на грудь.
- Не можешь? Даже тебе стыдно читать вслух те гадости, которые писал
С о т а д!
Светлокудрый Посидоний громко ахнул и уставился на однокашника так, как будто у того на голове вдруг образовался горгонейон.
- Как ты смеешь! В присутствии Леонтия врача? Да ты знаешь, что он асклепиад из рода Подалирия, как сам Гиппократ и Аристотель? Как ты смел – при нем? Как ты смеешь читать такие вещи на занятии?! Как ты смел передразнивать его? Ты, который ночь провел в лупанарии! Лжец! В город его вызвали! Вон из школы! - Каллист чувствовал, как гнев, подобно страшной декабрьской штормовой волне, захлестывает его. Боковым зрением он заметил ужас в расширенных глазах Фессала.
Он неимоверным усилием заставил себя замолчать. В наступившей тишине журчала вода, переливаясь в чашах водяных часов.
- Я пошлю твоему отцу в Галлию этот свиток и письмо. Ступай.
Евстафий заломил пальцы, с обкусанными заусеницами, откинулся назад, словно его ударили наотмашь.
- Не-ет! – закричал он странным и диким высоким голосом, как лысые от дурманящих паров Кастальского ключа старухи-пифии в Дельфах. – Не-ет!
Стратоник брезгливо вставил в уши изящные кончики своих длинных пальцев и аккуратно отодвинулся от повалившегося на пол в конвульсиях товарища.
- Не посылайте! Не посылайте! – кричал Евстафий, в агонии царапая лицо. – Вам всем хорошо… - он захлебывался словами, - у вас отцы…а у меня… мне что – умирать только остается теперь, да? Умирать?
- Каллист врач, - кинулся Фессал к учителю, - он не делал того, что вы подумали!
Он метнулся к Евстафию, которого уже крепко держали Посидоний и Филагрий.
- Каллист врач, он не за этим ходил туда! Я клянусь вам! У него…он…я не могу вам сказать, почему, но он не виноват…
- Замолчи! – неожиданно завопил Евстафий. – Молчи, ты… ты…христианское отродье!
Он с бешеной злобой лягнул в живот склонившегося над ним Фессала. Юноша пронзительно закричал и, корчась, упал на каменный пол.
Каллист схватил Евстафия за шиворот и влепил ему несколько крепких оплеух.
- Вон, - проговорил он, задыхаясь. – Филагрий и Подалирий, уведите его. Занятие окончено.
…Он схватил стонущего Фессала в охапку, как Асклепий – Ипполита, и потащил к себе в кабинет. Уложив его на львиную шкуру, он сел рядом с ним.
- Ты что, не видел, что он – безумный? Он же тебя изувечить мог. Что ты полез к нему? – с укором сказал он.
Фессал молча кусал угол подушки. Из глаз его текли слезы, от боли он не мог говорить. Каллист взъерошил его светлые волосы:
- Сейчас будет легче… Вот, примочка с бараньей травой… Кажется, все обошлось…Эх, Фессал, отчего с тобой всегда что-то случается…ну, что ты полез его защищать, Алкивиада этого?
Фессал всхлипнул, отпустил подушку и проговорил:
- Он не виноват… он не за тем ходил в … ну, туда… но я не могу вам сказать… я ему поклялся…
- Фессал, опомнись, - покачал головой Каллист. – Ты, воистину, нашел себе друга. Клятвы, тайны… Тоже выискались Гармодий с Аристогитоном!
- Я… я не дружу с ним, - шмыгнул носом Фессал. – Просто… как-то разговорились… у него отец – при Юлиане, двоюродном брате императора…ну, который в Галлии… а мать…
Он осекся.
- Ладно, хватит про него. А ты что, из семьи христиан?
- Нет, - замотал головой Фессал.
…Каллист позвал раба-секретаря и занялся отчетом по осмотру городских бань. Фессал тем временем задремал на львиной шкуре. Солнце ушло, и в кабинете стало тихо и прохладно. Покончив с отчетом, он отпустил раба и велел принести обед.
Они пообедали с Фессалом, который уже почти оправился от полученного удара и продолжал сбивчиво убеждать Каллиста, что Евстрафий не виноват.
- А Сотада ему тоже подкинули? – саркастически заметил Каллист.
Фессал смутился и смолк. Они еще не закончили обед, как пришли Филагрий с Подалирием – на них были дорожные плащи и сандалии.
- Ну как, Телесфорушка? – они по очереди дружески обняли незадачливого товарища.- Оклемался?
– Мы Стафе еще потом врезали во дворе, мало не показалось! – покрутил своими огромными кулаками Филагрий. – Побежал к себе крокодиловы слезы проливать.
- А вы ничего не слышали, Каллист врач! - весело добавил Посидоний. – Мы вам ничего не рассказывали!
- Да уж, - сказал Каллист.
- Спасибо за то, что оформили нам поездку на почтовой карете за казенный счет! – продолжал Посидоний. – Очень нас выручили.
- Вам в первое время в Новом Риме деньги понадобятся, а у вас их не так уж много.
- Это верно, - сказал Филагрий. – Но мы уже решили подрабатывать на ипподроме.
- Возницами?! – открыл рот Фессал.
- А то! – засмеялся Филагрий, набрасывая на могучие плечи сползающий плащ. – И еще в гладиаторскую школу.
- Гладиаторами, - добавил Посидоний, улыбаясь. – Филагрия ретиарием, меня…
- Да ну вас, - обиделся Фессал, поняв, что его разыгрывают. – Хирургами?
- Телесфорушка, какой же ты, все-таки, милый! Каллист врач, вы следите тут за ним, а то он пропадет ни за грош.
- И скажите ему, чтобы с нашим Алкивиадом не дружил. Он гнилой внутри, ненадежный человек.
Братья говорили наперебой.
- Да его ведь отчислят теперь.
- Поедет к папе в Галлию.
- Снег убирать.
- Вы видели снег, Каллист врач?
- Стратоник говорит, в горах лежит, белый такой, но мельче града, его много, можно на особых досках по нему кататься.
- Варварская забава.
- Вот Евстафий и будет кататься. До лупанария местного.
- А вы пойдете же проверять лупанарий? Возьмите его с собой. Он там – свой человек.
Халкидонцы захохотали.
- Ребята, хватит, - остановил их Каллист.
- Простите, Каллист врач.
- Мы сейчас были у Леонтия архиатра, прощались с ним.
- Он велел вас позвать, вместе с Телесфорушкой.
Они вместе вышли на двор, еще раз простились, обнялись, расцеловались.
- А вы сильно побили Евстафия? – смущаясь, спросил Фессал.
- Слегка, - весомо заметил Филагрий.
- Вполне человеколюбиво, - добавил Посидоний. – Ты что, в самом деле, в христиане перешел? Тоже этой ночью? Он – в лупанарий, а ты – в баптистерий?
Фессал покраснел.
- Нашел кого жалеть, - хмыкнул Филагрий. – Ну, бывай, Фессалион!
- Держись!
- Приезжай в гости!
- И вы, Каллист врач!
- Будьте здоровы!
- Будьте здоровы! – ответил Каллист и сказал вознице-сирийцу в пестром хитоне: - Ну, трогай!
Коренастые вифинские лошадки, издавая негромкое ржание, пустились уверенной рысью по никомедийской дороге – в сторону Нового Рима. Филагрий и Посидоний махали Каллисту и стоящему рядом с ним Фессалу до тех пор, пока коляска не скрылась за первым поворотом.
- В мае поедем с тобой в Новый Рим, Фессал, - положил руку на плечо ученика помощник архиатра. – Увидитесь. Не грусти.
Фессал улыбнулся сквозь навернувшиеся на глаза слезы.
- Сегодня будем с тобой дежурить вместе, - добавил Каллист. – А теперь – пора к Леонтию врачу.
…Леонтий архиатр лежал на низкой кушетке, укрытый ворохом шерстяных одеял. Его тонкие седые волосы разметались по льняному полотну простыни.
- Пришел, дитя мое? И ты, Фессал? – он сделал движение, желая приподняться. – Что ж ты так долго… не успеем теперь и поговорить как следует.
Раб-вифинец заботливо подложил под плечи архиатра подушку и подал кубок.
- Спасибо, Кандид… Подвинь вторую кушетку – пусть Каллист и Фессал сядут рядом со мной.
- Вам нездоровится сегодня, Леонтий врач? – встревожено спросил Каллист, касаясь запястья архиатра – оценить пульс.
- Нездоровится, дитя мое… Послушай, что я тебе скажу… Что ты испугался? Пульс слабый, да… и все слабее и слабее будет…Ты послушай меня. Кандид, принеси ларец – вон тот, кованый… а теперь достань ключи… вот этот от него, да…открывай и отдай все, что там есть, Каллисту врачу…
- Леонтий архиатр, надо пустить кровь… - начал Каллист.
- Не надо, дитя мое. Разве ты не понимаешь, что со мной происходит? Вот, это письмо – рекомендации тебе…в Новый Рим…а второе – рекомендации Фессалу…Не перебивай! – строго сказал он, беря Каллиста за руку. – У тебя нет будущего в Никомедии. Это – мрачный, эллинский город, Каллист… Здесь сгубили твоего дядю…Тебе сразу надо ехать в Новый Рим … к Кесарию. Он поможет. И не оставь Фессала. Я взял его по Клятве врача – он внук моего учителя, Фессала из Гефестии Лемносской…Он еще отрок, ему нужна твоя поддержка. Обещай мне!
- Клянусь Аполлоном врачом, - проговорил Каллист.
Кандид внезапно упал на колени и уткнулся лицом в ложе хозяина.
- Не плач, мой добрый Кандид, - ласково произнес Леонтий, гладя его голову другой рукой. – Вот, здесь и твоя вольная…и еще вольные Нимфее, Соклу, Просдоке и Гимну. Каллист врач позаботится о вас. Каждому полагается по двадцать монет, Каллист.
- Не умирайте, хозяин, - прошептал Кандид, целуя одеяла, укутывавшие Леонтия. – Лучше быть вашим рабом, чем ничейным свободным!
- Ну, Кандид, ну же… Женишься на Просдоке… купишь домик, будешь торговать…- улыбнулся Леонтий. – Не плачь.
- И еще, Каллист – в Новый Рим поедете за счет архиатрии…у меня еще остались неиспользованные поездки, так что не потеряй – вон там пергамент с разрешением. Кажется, все разъяснил вам… А ты, Фессал – вот кому кровь пустить надо! Бледный, как гипсовый Телесфор…
- Леонтий врач… - выдавил Фессал, опускаясь на колени рядом с Кандидом. Тот незаметно отошел прочь, сел на ковер у ног Леонтия.
- Дитя мое, мужайся…
Леонтий привлек к себе Фессала, поцеловал его светлую макушку.
- Подай-ка мне вон то письмо, Каллист, - попросил он. – Или лучше, сам прочти нам вслух.
Каллист взял с деревянного столика кусок пергамента.
- Это пишет мой друг из Рима, Марий Викторин… Он философ, грамматик и поэт… Тоже старик, приехать уже в Никомедию не может…Читай же!
- Unum primum unum a se ortum unum ante unum
deus praecedis omne quantum nullis notus terminis
nihil in te quantum quia neque quantum ex te est
namque ex te natum unum gignit magis quantum quam tenet
a hinc immensus pater est mensus atque immensus filius
unum autem et tu pater es unum quem genuis filius…
Единое, Первоначало, самоизлиянный Источник,
Боже мой, числом мне ли Тебя описать?
Нет Тебе меры, под силу ль числу выразить будет Тебя?
Единый рожден от Тебя, счислению Сам неподвластный,
Неизмеримый Отец, с Ним же Со-Неизмеримый Сын,
Един Единого Отче, что Единого Сына являешь.
- Барин, пресвитеры прибыть изволили, - вбежала в комнату молодая рабыня с красными от слез глазами.
- Зови их, Просдока, дитя моя, - слегка улыбнулся Леонтий. – А ты, Кандид, принеси тот самый белый хитон, что мы вчера с тобой искали…и зажги свечи. Каллист, как бы я хотел, чтобы ты был со мной в это время! – Леонтий прерывисто вздохнул, опуская устало веки.
Каллист в молчании смотрел на него, держа почти невесомые ладони старца в своих ладонях.
- Я буду с вами, Леонтий врач, - прошептал он. – Я никуда не уйду.
- Дитя мое, ты – эллин, тебя не разрешат…Подождите с Фессалом на веранде…это недолго… потом зайдете…и вот еще что – наклонись, я скажу тебе на ухо… вот так…
Изо рта Леонтия пахло мятой и сирийским нардом – эти пастилки, что обычно помогали ему при сердечных приступах, готовила толстая, крикливая ключница Нимфея.
- Ты не пиши ничего отцу Евстафия, слышишь, дитя мое?
Каллист втянул воздух и промолчал.
- Я скажу тебе – но это тайна, поклянись, что не скажешь никому…Орибасий хотел его усыновить, но до сих пор не собрался…он сейчас далеко, в Галлии…с Юлианом…не хочет побочного сына возить с собой… Евстафий переживает…
- В лупанарии? – вскипел Каллист и смолк, проклиная свой норов.
- Дитя мое, Каллист, - покачал головой Леонтий. – Он мать свою там навещал…
Леонтий покачал головой, бессильно закрывая глаза. Словно громом пораженный, Каллист безмолвно стоял на коленях у ложа архиатра.
- Обещай мне, что не напишешь… он приходило сегодня ко мне, умолял…
- Обещаю, Леонтий архиатр, - ответил Каллист.
Он уже ясно видел, что старик умирает, что тень смерти все больше и больше закрывает его лицо, что глаза Леонтия уже приобрели тот странный плавающий взгляд, который говорит о близости неотвратимого. Каким далеким и мелким показалось ему то возмущение незаконнорожденным разнузданным сыном Орибасия врача, которое не отпускало его весь день. Благие боги, да пусть он остается, пусть учится в никомедийской врачебной школе, пусть хоть всего Сотада перечитает…
- Леонтий врач…
- Дитя мое, вот они идут. Подожди на веранде…и ларец сразу же с собой возьми, вот-вот… и приходи потом…
…У тяжелой льняной шторы, плотно закрывавшей вход в комнату архиатра, неподвижный, словно статуя, юный чтец в тесном, поношенном хитоне выговаривал растерянному Фессалу:
- Нет, нельзя. Написано: «не бросайте святыню псам».
- Но я же не пес, какой же я пес! Леонтий архиатр был мне за отца…
- Не спорь. Ты же эллин? Вот. Поэтому тебе нельзя присутствовать во время совершения таинства, - молодой человек ковырял носком поношенной сандалии трещину между плитами каменного пола.
- Но послушай…как тебя зовут?
- Севастиан.
- Севастиан, я спрячусь здесь, за занавесью. Я не буду подходить близко! – продолжал горячо упрашивать лемноссец.
- Нельзя! Как тебя звать?
- Фессал…
- Фессал, это нельзя…Пресвитер Гераклеон не позволит...
- Севастиан, я очень тебя прошу…я тихо… я хорошо к христианам отношусь…и ко Христу…
Севастиан потер потной ладонью свои прыщавые щеки.
- Не делай так, - поспешно сказал Фессал. – Еще хуже будет. Надо катаплазму из свежего лука прикладывать на ночь.
- Это эллинское средство. Я маслом каждый вечер мажу и молюсь, немного неуверенно проговорил Севастиан, ощупывая свое пятнистое лицо.
- Лук - это хорошее средство! – воскликнул Фессал, хватая его за рукав хитона. – Асклепиад Вифинский про него писал…и Аретей…Ничего в нем эллинского нет – это же просто врачебное искусство. Оно – всечеловеческое. Да ведь кто-то из ваших писателей так и сказал – «все лучшее, когда-либо сказанное или сделанное людьми, принадлежит нам, христианам».
- Катаплазму из лука? – переспросил Севастиан и поморщился, задев крупный прыщ на лбу.
- Прекрати тереть лицо! – сурово сказал Фессал. – Еще больше вылезет прыщей этих. И не маслом надо, а водой умываться. С золой и сирийским нардом…- он увидел растерянность на лице собеседника и добавил: - или просто с золой, если нарда нет.
- И как ее делают, катаплазму? – с затаенной надеждой спросил юный чтец.
- Севастиан, ты с каких это пор стал водиться с язычниками?! – бородатый толстолицый мужчина в длинном хитоне схватил чтеца за локоть. – Я надеюсь, это не твой друг?
- Нет-нет, - отступая, поспешил заверить Фессал грозного диакона. – Я только спросил…я сейчас ухожу.
Севастиан, покрасневший и сконфуженный, беспомощно переводил взгляд с одного собеседника на другого.
- Небось, снадобья свои эллинские предлагал? – пророкотал диакон. – Мы, христиане, у врачей не лечимся. Это у вас, эллинов, так принято, а мы всю свою надежду в Боге полагаем, а после Него – в Его Сыне, сотворенном прежде всех веков. Пошли, Севастиан – отец Гераклеон уже прибыть изволили.
Диакон расправил плечи, и хозяйским жестом отодвинул занавесь, увлекая чтеца за собой. Севастиан бросил на Фессала умоляющий взгляд, и скрылся в полумраке.
- Хорошо, что свиньей не назвали и не пожелали с обрыва броситься.
Фессал, вздрогнув, обернулся к Каллисту.
- Они никого не пускают на эту мистерию, бесполезно просить, - кусая губы, добавил Каллист. Он стоял до этого в стороне, отвернувшись – не хотел вмешиваться в разговор Фессала со своим знакомым чтецом. Они присели на мраморное основание одной из колонн.
- А потом…Леонтию врачу уже нельзя будет с нами встречаться? – срывающимся голосом спросил лемноссец.
- Потом – можно. Это недолго…ну, мистерия эта…- ободрительно проговорил Каллист.
- Да? – обрадовался его ученик. – А что там делают, вы не знаете, Каллист врач?
- Чтобы человек прошел христианское посвящение, его в воде крестят, - ответил вифинец. – Ты не знал разве?
- А почитатели Митры – тоже в воде крестят, да, Каллист врач?
- Не знаю, Фессал.
- Они тоже никого не пускают непосвященных. И женщин.
- Ну, этим-то то они от христиан и отличаются, - заметил Каллист.
- А правда, что Константин Великий сначала Митру почитал, а потом стал христианином?
Каллист понимал, что Фессал ведет весь этот разговор, потому что боится молча сидеть с гнетущими его мыслями.
- Да… говорят… - нехотя ответил он, поддерживая разговор. – Непобедимое Солнце.
- И он, говорят, крест на солнце увидел?
- Фессал, я, право, не знаю всех этих историй, - нахмурился Каллист. – Но то, что он чудом взял старый Рим – это точно. Если бы Максенций не вышел к Мильвийскому мосту, а засел за стенами Рима держать оборону, Константин никогда бы не стал императором.
- Он в Тибре утонул, Максенций?
- Да. Он странный был человек – его мать была сириянка, Евтропия. Варварская кровь…
- У Евстафия отец среди варваров живет…Орибасий врач… в Лютеции…Он у начальника западных легионов, Юлиана, архиатр…
- Юлиан – талантливый полководец, - заметил Каллист.- Навел в Галлии порядок.
- Он двоюродный брат императора Констанция, Каллист врач?
- Он…он сын Юлия Констанция, брата Константина Великого. Его отца убили во время мятежа после смерти Константина, когда началась борьба за трон. Ему было шесть лет тогда. А мать умерла, когда он еще был грудным младенцем.
- Да… казалось бы, племянник Константина Великого, а такая судьба, - вздохнул Фессал.
- Если бы императрица Евсевия не заступалась бы за него, Констанций бы его казнил, как его брата Галла, - кивнул Каллист. – Кесарий рассказывал, что его брат, Григорий, встречался с Юлианом в Афинской школе. Он был всегда нелюдим и мрачен.
- Еще бы! – воскликнул Фессал. – Будешь таким, когда всех родных чуть ли не твоих глазах перережут…и потом почти под арестом жить, в чужом краю… его же, кажется, в Каппадокии держали вообще взаперти?
- Вроде да…Маленьким мальчиком, а потом второй раз, уже юношей… ну, это их дела, императорские, Фессал. Нам-то что… Посмотри-ка, они уже закончили? Выходят?
…Они снова вошли в тихую, опустевшую комнату. Просдока молча сидела у ног Леонтия, обнимая их и пытаясь согреть своим дыханием.
Тонкий луч чертил на александрийском ковре безупречную светлую линию, уходящую в синеющее в просвете занавесей небо.
Темная фигура шевелится в углу.
- Дети, - говорит Леонтий. – Дети… Евстафий…ну же…
- Фессал…прости меня…-выдавливает Евстафий, слегка заикаясь. – Я не нарочно.
- Я знаю, знаю, - кивает часто головой лемноссец, крепко пожимая ему руку над постелью архиатра Никомедии.
- Простите меня, Каллист врач…-бубнит Евстафий.
Каллист кивает и склоняется к старику в белоснежном хитоне. От Леонтия пахнет уже не пастилками, а легким и терпким запахом – знаменитое вифинское миро из тридцати веществ…
- adesto lumen verum pater omnipotens deus
adesto lumen luminis mysterium et virtus dei
adesto sancte spiritus patris et filii copula
tu cum quiescis pater es cum procedis filius
in unum qui cuncta nectis tu es sanctus spiritus, - шепчет Леонтий.
«С нами пребудь, Свет Истинный, Боже Всесильный!
С нами пребудь, Ты, Свет от Света, Тайна и Божия Сила!
С нами пребудь, Ты, Дух Святой, цепь золотая,
Ты, с Отцом, от Кого Ты исходишь, и с посылающим Сыном,
Все во Едино связуешь, будучи Духом Святым.
Греки зовут Его Логос, Бог, что в недре Отца возлежит.
Причина всего сотворенного, Виновник создания твари.
Ничто из созданных не вошло в бытие без Него.
Христос – этот Логос, и, если сей Логос есть Жизнь,
То Он рожден от Отца, и Богом зовется Живым.
По сущности – Бог, и будучи Богом – Он самосущная жизнь.
Сын, Рожденная Жизнь – есть Логос и Бог существом».
Леонтий слегка улыбается. Каллист и Фессал смотрят друг на друга. Леонтий касается их рук, гладит их пальцы. На груди его сияет золотой знак – соединенные навек буквы «Хи» и «Ро».
- Ты хотел знать, Каллистион, дитя, был ли у меня экстаз… - Леонтий смотрит на вифинца, глаза его сияют. – О Триада, Троица…тени ее приводят душу в восторг…
Единое Начало,
Иной едино с Иным,
И всегда Иной – с Иным,
О Троице Благая!
- Почитай еще, Фессал…
Помилуй, Господи! Христе, помилуй!
Ты - дух мой, Слове,
Ты – душа моя, Слове,
Ты – плоть моя, Слове!
Помилуй, Господи! Христе, помилуй!
Ибо жив Бог и присно Он жив,
И родил Он вечную Жизнь,
Жизнь же сия есть Сын Божий Христос.
Помилуй, Господи! Христе, помилуй!
По подобию Твоему, Боже Отче,
По образу Сына Твоего создан я,
Подай же, чтобы жил я в веках сотворенных,
ибо Сын Твой познал меня.
Бог – Любовь есть,
Христос есть Милость,
Дух же – общение дружбы
О Троица Благая
Освободи нас,
Исцели нас,
Оправдай нас,
О Троица Благая.
- О, Каллистион, Фессалион…дети…о как бы я желал…канаты от кнехтов… в путь…развязать…и …туда…где моя Троица…
С нами пребудь, Свет Истинный, Боже Всесильный!
С нами пребудь, Ты, Свет от Света, Тайна и Божия Сила!
С нами пребудь, Ты, Дух Святой, цепь золотая,
Ты, с Отцом, от Кого Ты исходишь, и с посылающим Сыном,
Все во Едино связуешь, будучи Духом Святым.
- Кесарию… Кесарию – привет от меня… пусть не переутомляется, скажи ему… все у него получится с ксенодохием…Кесарий Севастиец, твой друг, скажи ему…
- Да, да, - говорит Каллист, запинаясь. – Да.
- И гимны забери… напиши Марию письмо…- голоса Леонтия уже не различить. Каллист прижимает свою голову ко груди старика – ему слышен глухой, словно надтреснутый, звук ударов сердца.
- Уезжай, уезжай, Каллист, из Никомедии… о, какая это была ошибка Констанция - зачем он послал несчастного Юлиана сюда, ему надо было держать его в Новом Риме... Никомедия языческий город, здесь он узнал много себе и всем на беду...Каллистион, береги Кесария…Я не брежу, не смотри так… слышишь, что я сказал? Друга своего, севастийца…Фессал, Фессал, дитя, не плачь…
Помилуй, Господи! Христе, помилуй!
Саможивущий Отец есть,
И Сын Рожденный есть Саможизнь,
Единосущен Отцу Он и присно живет.
- Видите? – Леонтий поднимает вверх пальцы – он уже не в силах оторвать от груди ладонь. – Видите?
Лицо его сияет несказанным счастьем.
- Выше… выше…
Каллист слышит гулкие удары сердца – точно сильная птица бьется о прутья клетки – потом еще и еще, медленней и глуше. Настает тишина.
+++
…Коляску встряхивает, она останавливается
- Переправа! - кричат снаружи.
- Вот, Фессал, мы уже почти и в Новом Риме, - говорит Каллист, кладя проснувшемуся ученику руку на плечо.
________
Хлэна - теплый верхний плащ
Операция Антилла - ушивание аневризмы.
Аретей из Каппадокии - античный врач, известный своими замечательными клиническими описаниями острых и хронических заболеваний.
Горгонейон - античный амулет, изображение головы Медузы Горгоны, призванное отгонять злых духов и защищать от дурного глаза.
Лемнос – остров, где особо почитали греческого бога Гефеста (подземного кузнеца и рогоносца-супруга богини любви Афродиты) владеющего, ко всему прочему, и целебными грязями. Храм Гефеста назывались «гефестион» и имел лечебницу, подобно асклепейонам, храмам Асклепия.
Телесфор - юный бог-врачеватель в плаще и фригийском колпаке, спутник Асклепия.
Сотад из Маронеи (Крит или Фракия) – порнографический поэт, живший в Александрии во времена Птолемея Филадельфа. По его приказу заточен в тюрьму, однако бежал на остров Caunus. Спустя какое-то время один из флотоводцев царя, Патрокл, велел бросить его в свинцовом ящике в море.
Марий Викторин - римский философ-неоплатоник, перешедший в христианство и написавший гимны Троице
Катаплазма - припарка