Скворцы прилетели

               

Уложив Наташку на старую, ещё брежневских времён кушетку, укутав её бабкиным ватным одеялом, Николай подошёл к печке, открыл дверцу, зажёг спичку, поднёс к коре. Огонь облизал поленицу, разгорелся.

- Вот так бы всегда, хорошая сегодня тяга, - как будто кому-то сказал он.

Но никого кроме малОй, наревевшейся без матери, в избе не было. Что в избе?
На всей их улице – только он да девчонка, только два дома на всей их улице, его да дачников. Тех ещё ветер не принёс, а дочку, как ветром сдуло. “Нет, объявится, конечно, когда-никогда. Деньжат подзаработает, сколько-нисколько, объявится. Тут дитя её, куда ей без неё. А пока с дедом. Хотя какой  я дед – ни седины, ни бороды. Хоть сейчас в женихи, а тут в няньках. Да, нет, я что, я ничего, это, пожалуйста.” А  сам кряхтел, держался за поясницу, кашлял.

 Вышел на крыльцо, в чём был, в рубашке, старых спортивных штанах  да тапках на голу ногу. Как всегда, глянул на небо, на берёзу, которая выросла так, что закрывала полнеба, расставив, ручища над тропкой к калитке, над малиной, над столом, где летом кому чаи, кому стопари. Но лето ещё не пришло, только-только зазеленела трава да серёжки на берёзе объявили – скоро прилетят, скоро прилетят, милые.
Взглянув наверх, где висел уже не один десяток лет слаженный им скворечник, когда-то голубой, яркий, заметил, что тот покосился, как бы ни упал…

А они уже прилетели. Почти вместе. Он чуть впереди, ради приличия. В их семействе правила хорошего тона соблюдались до сих пор.
 Он обещал ей тёплый уютный дом в хорошем тихом месте с видом на сады, луга, овраги.
- Тебе понравится, вот увидишь, - говорил он, - я хорошо помню это место. Ветви будут охранять нас от ветра, сидя на них, мы будем любоваться на наших деток и по очереди кормить их.
Она верила, но всё равно волновалась, мало ли что... Она боялась ветра, сквозняков, сырости…
Долго летели птицы. Отдыхали, как было положено, только ночами.
В тот день, когда уже стало скатываться солнце, он опустился на большую березу, под которой виднелась небольшая изба, рядом с которой топорщились  поржавевшие
куски старого металла. Кругом были простор и тишина, которые он так любил. Она почти тут же подлетела к нему.
- Ну, что, ну, что? Где твой дом, показывай.
И тут же сама увидела, окрашенный синей краской скворечник, такой же, как наличники на избе. Но что это? Он покосился, скособочился, казалось вот-вот упадёт, ветки мешали заглянуть внутрь.
- Так я и знала, так я и знала, - спустившись на ярко-изумрудную траву и наскакивая на своего избранника, возмущалась скворчиха.
Она то подлетала к нему, то бегала вокруг, он пытался оправдаться, успокоить, только всё напрасно.


 - Так, значит, уже прилетели. Не успел до их прилёта подправить. Ну, ничего, ничего. Сейчас.

Николай притащил из сарая лестницу, приставил к берёзе и не спеша, как он всё теперь делал, стал подниматься вверх. Пока лез, ругал себя последними словами:
- Какого - такого (он то, конечно, сказал по-другому, это уж, так сказать, редакторская правка) я так редко перекладины набивал, нельзя что ли было поближе их друг к другу приколотить. Корячься теперь.
С трудом дотянулся до покосившегося скворечника, поправил и подумал:
- На будущий год надо новый сделать, этот уж совсем сопрел.

Не торопясь, стал спускаться. Его подгнившая лестница скрипела, шаталась.
- И ей пришло время.

Николай закашлялся,  дышать стало трудно, и вдруг пальцы рук разжались как-то сами собой, и он упал на  груду металла, на ржавые останки былой гордости колхозного строя.
Острый обломок того самого комбайна, который приносил ему когда-то доход и славу, царапнул сильно и больно.

Он хотел сказать злые слова, которые и словами-то назвать нельзя было, которые сами выскакивали из него, но вместо них почему-то шепнулось “Господи!” и вдруг увидел над собой какое-то неведомое ему раньше небо над головой. Всё затихло, стих ветер, птичьи голоса будто растворились в воздухе, и даже берёза, его берёза, которую он сам давно, в детстве ещё сажал, будто замерла.

И вместо боли, в нем родилось удивление и восторг. Сквозь ветки голубело, слегка подсвеченное золотым лучом солнца, небо. Оно распахнулось перед ним, и вдруг земля оказалась где-то внизу: и берёза, и изба, и поля. За зарослями садов краснели уцелевшие от пожаров стены старых домов, весело блестели на кладбище металлические венчики свежих венков, тёмными пятнами лежали надгробья, кривились старые кресты.

Обычное, примелькавшееся, стало великим и таинственным.

Его не удивляло это странное разглядывание земли сверху, оно завораживало. Его не удивило даже то, что он увидел: из бани, которая стояла чуть поодаль от их избы, вышла жена, её тело розовое и молодое, круглилось большим животом, за руку она вела светлотелого пацанёнка, смешно загребавшего ногами.

- Что это она раздемшись? Сдурела баба и Лёшку застудит.

Хотел крикнуть, но звука не получилось, только внутри что-то больно съёжилось и будто разорвалось. И уже не криком, а мукой проплыл перед ним тот мост, на котором тряпьём повис Лёшка, приговорённый кем-то.

- Ю-ль-ка!

- Гляди, отец,  дети-то у нас какие справные!
И уже не у бани, в ветвях старого сокоря, мелькают качели из какой-никакой доски, привязанной старыми дедовскими канатами, и детишки вспархивают Ленкиным платьицем и Лёшкиными вихрами.
- Юлька, возьми к себе, не могу больше, - хочет крикнуть Колька, но немота рвёт нутрь, бросает на ржавое, отслужившее...

- Наташка-то одна в избе, а у меня печь затоплена, - думает он.

Сползает  с кучи металлолома, босой, в разодранной рубашке, испачканной кровью, подползает к избе.
Там, за дверью, у соскочившего с печки огня сидит Наташка, маленькая такая девчоночка, только-только ходить научилась, и дует, дует на пламя как на блюдце с горячим чаем…