Он был старым актёром в старом театре. Он знал этот театр с тех пор, как впервые зашёл за кулисы сорок с лишним лет назад. Будучи простым зрителем, одним из, будешь знать пьесы, маски актёров, иллюзию сцены и действия на ней, но – никогда! – ты не узнаешь подлинного театра, пока не увидишь его с другой стороны.
Он понял это, понял старинное дыхание изношенных занавес, секреты потрёпанных костюмов и настоящую жизнь, скрытую за маской так, что она и сама всё более походила на маску. Это ему подходило. И он остался.
Роли, которые он отыгрывал, были пародиями на настоящих героев, впрочем, как и в действительности. В своей жизни он тоже играл пародию, на самого себя – обычного человечка, живущего в сером доме, на втором этаже, выше – только чердак и призраки, и голуби. Служащего в местном, забытом небом театре. На ужин съедавшего полпачки макарон, а на завтрак чай с одним и тем же сортом сыра на обычном батоне. Одни и те же привычки, одни и те же соседи. Вечером телевизор, в выходные домино в садике под окнами.
А на самом деле жутко, до остекленения в глазах он боялся взглянуть на себя настоящего. Он никогда не гасил электричества, и случайный ночной прохожий каждый раз думал – почему в этом окне горит свет? Может, кому-то плохо с сердцем? Может, приехали много лет невиданные гости? Да соседи порой с тревогой, пока не привыкли, спрашивали: «Отчего сегодня светились ваши окна»?
А на самом деле он боялся темноты. Он боялся оставаться в постели. Но для того, чтобы встать с неё и зажечь, потом уже, свет, нужно было пройти мимо старинного зеркала, принесённого когда-то из гримёрки. Зеркало было списано по причине трещины на нём. Говорили, в каждом старом театральном зеркале жили духи сыгранных персонажей. Со своей судьбой, характером, ролью. И ночью, актёр знал это, он сам отразится в зеркале, слившись с одним из персонажей, которого давно играл. И тогда уже навсегда останется по ту сторону зеркала. И жизни тоже.
Или могло случиться иначе. В темноте духи могли выйти из зеркала, промелькнуть по тихой, безлунной комнате, ибо окна выходили на ту сторону, где была тень, и росли старые тополя. Они могли просто тихо улететь на чердак, чтобы бродить по ночной крыше. А могли подойти к кровати и неслышно коснуться его лица…
При одной мысли об этом он чувствовал стекло в глазах. Чувствовал, как оно холодеет, расширяется, трещит… Как если бы в принесённый с самого что ни на есть холода стакан плеснули кипятка, каким была сейчас его кровь. Он чувствовал, как не выдерживает стекло его глаз, как осыпается на осколки, и как эти осколки вонзаются в горло, мешая, не позволяя дышать и звать на помощь.
Вот почему никогда не гас свет в его спальне. Впрочем, иногда он оставлял лампу и на кухне. Потому что раз увидел тень, мелькнувшую по стене коридора, когда шёл на кухню за глотком воды. А потом ему вызывали скорую…
Почему же, спросите вы, не выкинуть ему зеркала? Зачем мучить себя непонятными, сдирающими кожу страхами и жить выдуманной жизнью? Да потому, что собственная жизнь ему была неизвестна! Ведь на самом деле он боялся не слиться с духом зазеркалья. Он боялся большего – увидеть себя настоящего, без ролей, без масок, без иллюзий.
Он верил, ну, по крайней мере, очень надеялся, что зеркало сохранило и его роли тоже. Каждый раз, глядясь в него днём, перед уходом в театр, он вспоминал тот или иной образ, будто натягивал его на себя, и уходил на работу. Он был спокоен, так как, покинув дом, знал, что надёжно защищён тенью образа, ролью, маской.
А вечером, возвращаясь, менял грим и костюм на образ домашнего старичка, ничем не примечательного, маленького и усталого. И если соседка заходила за солью или спичками, она таким его и видела – милым, домашним, постаревшим.
А в выходные он заимствовал в кладовой зеркала образ иной, подходящий для игры в домино и разговоров с соседями на садовой лавочке. А потом снова смена декораций. И снова. И снова.
А вечером он возвращался домой и включал свет…
Однажды наступил тот день, который должен был наступить. День его торжественных проводов на пенсию. Хотя, по правде сказать, возраст его был далеко за-пенсионный. И служить бы ему ещё и служить, играя пожилых камердинеров, глухих слуг, да безмолвных стариков. Но про театр вспомнили и… решили расформировать. Молодых артистов в другие театры, а почтенных – торжественно распустить по домам.
Ему подарили раритетный подсвечник, пару ветхих камзолов (в зимние вечера в них непременно будет тепло) и грамоту почётного актёра. И проводили на пенсию.
Вернувшись домой, он, по привычке, заглянул в зеркало, сменив образ актёра на образ домашнего старичка и, почувствовав огромную, разом накатившую усталость, прилёг вздремнуть.
Он проснулся далеко за полночь и ужаснулся. Он забыл оставить включённым свет! Вернее, когда он ложился спать, было ещё совсем светло. А теперь… В страхе лежал он на диване и думал, идти ли к выключателю или оставить всё, как есть, до утра?
Он бы отважился встать. Но совсем близко от окна мелькнула тень, и шевельнулась невесомая занавеска. Да, он забыл закрыть окно. Но… Но не было ли это сиюминутное виденье призраком того лесничего, которого он играл десять лет подряд? Призрак легко взошёл на подоконник и исчез в темноте летней ночи. За ним прошествовало видение другой роли – безумного старика, которого он играл вплоть до прошлого года, пока совсем не износились костюмы и словарный запас в той пьесе. Следом ещё, и ещё, и ещё. Все его роли, вся его жизнь проходила перед ним. Тени взбирались на подоконник и медленно сходили с него в ночное пространство. Все до одной. Пока не стало совсем пусто, и тихо, и окончательно темно.
Маски закончились, театр его жизни прекратил своё существование. Медленно занимался рассвет. Комнату оттеняли чуть светловатые полоски будущего утра, постепенно высвобождая предметы обстановки из ночной темноты. Становилось совсем светло. А актёр всё лежал и лежал на диване.
Что было ему теперь делать – без ролей, без привычной работы и распорядка дня, без тех образов, что скрывали истинное лицо? Да и каким оно было? Он уже и забыл…
Медленно встал он, ещё медленнее подошёл к ставшему совсем светлым зеркалу. Еле-еле поднял голову и посмотрел в своё отражение. Старый, уставший человек, в домашней кофте и помятых брюках, с седыми волосами и выцветшими, почти стеклянными, глазами. Но – живой. И живой совсем другой, совсем новой и неизвестной жизнью, которую теперь придётся изучать и проживать.
А вечером в его комнате снова горел свет.
Ну, многолетняя привычка, знаете ли…