Он давно получил прозвище Саша – Гуляй-ветер, а близкие к нему люди как-то узнали и утверждают, что это не просто так и кличка вовсе не обусловлена его фамилией - Гуляев. Может быть и так, но совпадение клички и фамилии – не случайно. Когда я познакомился с ним близко, это прозвище показалось мне очень удачным. Оно отвечало его русской душе, описанной и Достоевским, и многими русскими писателями. Кроме того, именно такой образ был создан плеядой знаменитых сценаристов. Душа Александра распахивалась и ‘гуляла, как ветер’ не для всех, но если это происходило, то вы немедленно чувствовали свободу общения с этим человеком.
Я любил его, несмотря на все его слабости и недостатки: слишком сильную любовь к вину и к женщинам, презрение к науке, которой он вынужден был заниматься, понимая её ненужность в нашем исковерканном обществе. Если бы были только эти качества – я никогда не полюбил его. У него было много такого, чего не было во мне: умение сказать правду в лицо, страсть к написанию стихов, умение беззлобно насмехаться над тем, что я и он делали, поскольку это, нами сделанное, было никому не нужно. Просто выполнение плановой инженерной работы, втиснутой в общие планы из-за наличия пробивного шефа. Эта ра-бота сгниёт со временем, а поскольку Александр был старше меня почти на десять лет и на целую жизнь: т.к. эта тюремная жизнь сделала его совсем другим человеком, чем он был до неё. Я никогда не расспрашивал его об этом страшном периоде его жизни до тех пор, пока он сам не заговорил как-то об этом стихами, а потом и вербально. Но и тогда инициатором рассказов был сам Александр Гуляев.
Его стихи околдовывали меня. Они были сама правда: о войне, о любви, и нашей жизни. Я спрашивал его о том, почему он не публикуется. Ответ был прост: “Их не публикуют”.
- Если стихи сына крупнейшего конструктора субмарин не публикуют, то я представляю...- выдавил я из себя.
В это время я уже знал, что его отец является генеральным конструктором наших субмарин. Мне стало понятно, почему Александр не обращается к отцу за помощью по поводу своего непутевого Димки. Ах, как я его понимал, так как сам не появлялся на глаза своему отцу, бросившему мать за четыре года до начала войны. А потом я поступил в тот же институт, где отец читал лекции по физике, будучи уже лауреатом Сталинской премии. Отец читал, а я его слушал, не признаваясь, что этот первокурсник – его сын. И сдавал ему экзамены, а он не знал, что принимает их у своего сына.
После того как я открыл, что наши судьбы чем-то сродни, я еще больше приклеился к Гуляй-Ветру, полюбив и поняв этого человека. Я очень ценил Александра за преданность: если он уж любил человека, то навсегда, а если ненавидел, то тоже навсегда. Он был личностью, хотя и слабой в отношениях с Бахусом, но преданным друзьям, а не подругам, которых у него была тьма. Если вам нравятся такие свойства, то вы будете с ним и со мной заодно. Видимо, это и сблизило нас, хотя я насмехался над его презрением к науке, а он – над моей преданностью этой потаскухе, как он говорил.