Городские маршруты
После восьмого класса, в 1952 году, у нас с бабушкой была ещё одна непродолжительная поездка в Ленинград. Основное время провели у Ратнеров, - на их даче в Шапках. Купались в карьерных прудах, ходили в лес за ягодами. Но ягод тогда почему-то совсем не было. Ещё осталось в памяти наше музыкальное состязание с Володей за пианино. К этому времени я уже мог сыграть "Жаворонка" Глинки-Балакирева. Володя же исполнил "Осеннюю песню" Чайковского.
Просвещённые слушатели нашли, что Володино исполнение намного лиричнее и задушевнее. Правда, и меня похвалили, - за резвость бегания по клавиатуре. В целом, разошлись на равных. Зато потом Вовка на своём основном инструменте, гобое, уже по-настоящему поразил меня, почти сразу подбирая знакомые мелодии и развивая темы в собственной интерпретации. Для меня подобное было верхом искусства, и я завидовал ему страшно, мучаясь в бесплодных попытках подобрать "Коробейники" или "Во поле берёзка стояла".
Что ещё мы делали в тот раз в Ленинграде, куда ходили, с кем встречались, вылетело полностью из моей дырявой памяти. Не помню даже, где и у кого останавливались в городе в эту поездку. Близкое и основательное знакомство с городом ждало меня впереди, через два года, когда я планировал приехать сюда для поступления в медицинскую академию. И в 1954 году это свершилось.
Шесть лет жизни в культурном центре страны, конечно же, не прошли для меня даром, и, несмотря на всю мою "курсантскую взбалмошность" и непостоянство стремлений, дали мне много в плане приобретения общей культуры и, в частности, любви к искусству. Правда, на первых порах наше видение ленинградской культуры ограничивалось, в основном, кинотеатрами, клубами и посещающей их публикой. И прошло немало времени, пока мы (точнее я) не разобрались, что к чему, и не определили истинные приоритеты в своём познавательном стремлении. Однако и тогда эти "стремления" у меня были достаточно избирательными, ограничиваясь, в основном, художественными музеями и картинными галереями.
Эрмитаж, Русский музей, Академия художеств с их бесценными художественными творениями остались в памяти навсегда. Здесь я не только познавал искусство, но и отдыхал душой, встречаясь с любимыми живописцами и их гениальными полотнами. В те годы в музеях не было теперешнего столпотворения, и массы жаждущей познания отечественной и иностранной публики не носились толпами из зала в зал и от полотна к полотну; не было и очередей за билетами. Белоснежные мраморные ступени лестниц были совершенно ровными, без малейших признаков потертости, не чета сегодняшним с лоткообразными углублениями, образовавшимися от прохождения миллионов и миллионов ног, облачённых в современную монументаль¬ную обувь. И мягкие тапочки, обязательные сейчас для каждого посетителя, уже не смогли вернуть потерянного, а лишь замедлили разрушительный процесс…
Я любил ходить по залам в тишине и одиночестве, подолгу останавливаясь перед особо любимыми картинами, рассматривая их и вблизи, в стремлении познать тайны техники живописи, и любуясь ими издалека, получая душевное наслаждение от мастерства, красоты и одухотворяющего воздействия на тебя великолепных произведений искусства. На них можно было смотреть бесконечно. Каждый раз они снова и снова поражали меня, придавали каждая своё, особое настроение, вдохновляли на собственное совершенствование в разных видах искусства.
Подлинные работы мастеров не входили ни в какое сравнение с их фотокопиями, к которым мы так привыкли, знакомясь с искусством где-либо вдали от этих святых музейных мест. Там была только форма, и даже цвет порой искажался до неузнаваемости. Что уж говорить об их эстетическом воздействии! Вместе с тем, продавались далеко не все фотокопии, а только наиболее известных картин. В какой-то период я даже пытался восполнить этот пробел, фотографируя особенно понравившиеся мне работы.
Надо сказать, что в те годы фотографирование в большинстве музеев не разрешалось, и приходилось действовать либо исподтишка, или же договариваться с сердобольными старушками, созерцающими за порядком в залах. Те большей частью разрешали это делать, проникнувшись моей любовью к искусству. Однако была и другая сложность - слабая освещенность. Поэтому далеко не все снимки удавалось выполнить качественно. Зато скульптуры получались отлично. Тут можно было выбрать любой ракурс - любую "картинку". И все они были прекрасны. Истратив за несколько лет кучу плёнок и массу времени, я всё же смог создать альбом интересующих меня фотографий. Но и они, к сожалению, оставались лишь только копиями, и далеко не высшего качества. Тогда, правда, они меня удовлетворяли.
Из всех музеев и художественных салонов города мне больше всех нравился Русский музей. Наверное, потому, что здесь было представлено именно наше, русское искусство, отражающее мир с наших, истинно русских позиций. И даже исторические сюжеты, которые были присущи прежней академической школе, казались мне не столь отдалёнными от нашей действительности. Ну, а в реалистической школе живописи, всё было для меня совершенно доходчивым и близким. Здесь не нужно было ничего домысливать, представлять, воображать; тут всё было перед тобой - наглядно и ясно, и вдобавок, очень красиво: как в жанровых и бытовых сценках, так и в изображении природы. Левитан, Саврасов, Шишкин, Куинджи, Айвазовский, Васильев, Поленов, Боголюбов, Дубовской, Остроухов и другие пейзажисты вызывали у меня постоянное восхищение своими работами. Насколько у них всё было глубоко, естественно и просто. Как сильно они умели передавать настроение. Изображением обычной нашей убогой деревушки, полуразрушенного дома, сарая, стога сена, иди даже "гнилого" болота, не говоря уже о великолепных берёзовых рощах, светлых, насквозь пронизываемых солнцем дубравах, прозрачных волнах и парусниках на спокойной морской глади. И даже мелкие наброски, эскизы деталей большой картины обладали способностью производить такое впечатление.
Нет, это реалистическое направление для меня было и осталось самым совершенным, самым понимаемым и самым проникновенным направлением нашей живописи. И даже восхитительные импрессионисты как отечественные, так и зарубежные, отодвигались в этом отношении мною на второй план. Последующие же "модернистские" и суперсовременные направления, кроме недоумения и внутреннего отчуждения, не могли вызвать в душе никаких иных эмоций, хотя я и старался понять их, поставив себя на место их создателей.
Откуда такие цвета, оттенки? Почему так исковерканы формы? Ведь в жизни не бывает такого! Здесь изображён совершенно иной мир, мир не нашей планеты. Мир, взятый из какой-то сказки, или из детского представления, притом, в самом юном возрасте. Если авторы на самом деле представляют такою жизнь, то это уже болезнь, и ими должна заниматься медицина. Если нарочно искажают действительность, - то для чего, с какой целью? Просто, чтобы пошутить друг над другом?.. Но это же не искусство!
Почему их тогда выставляют в салонах, в лучших залах Эрмитажа, Русского музея? Значит, признают за искусство! И многие зрители восхищаются! И с пеной у рта доказывают таким, как я, недотёпам, что всё это гениально, что за этим будущее, что ничего лучшего искусство до сих пор не создавало. И что эти творения производят на человека несравненно большее впечатление, чем простое "копирование природы" нашими реалистами.
Мне же лично казалось, что во всём этом больше психологии, чем художественности. Казалось, что все эти "убеждённые" подвержены какому-то скрытому психологическому воздействию - как в той сказке Андерсена. Может, со временем и они, убеждённые, переменят своё мнение, услышав чью-то особенно убедительную реплику: "А король-то голый!"
Между прочим, такого же (отрицательного) мнения о современных модернистах были и "русско-музейные" "бабуси-смотрительницы". Они, волей-неволей, но хорошо знакомые с изобразительным искусством, постоянно слушающие объяснения экскурсоводов, имели на всё своё, "старческое", мнение. Признавая факт, что у нового искусства много поклонников, они всё же не считали его основным, центральным направлением развития художественного творчества, а, скорее, неким его тупиковым вариантом. Хотя это и было мнение не специалистов, но оно всё же несколько утешало - значит, я не одинок в своих сомнениях.
В тот жизненный период изобразительное искусство влекло меня к себе, пожалуй, больше, чем остальные его виды. Несмотря на то, что меня очень увлекала музыка, я почему-то почти не посещал концертные залы, консерваторию, Мариинку. Одной из объективных причин этого была сравнительно высокая цена билетов. Но выкроить из своей курсантской получки требуемую сумму хотя бы один раз в месяц при желании можно было всегда. К тому же, не надо было ходить далеко за билетами - они постоянно распространялись на факультете, в том числе, и у нас на курсе, и даже в столовой. Мы же чаще бежали здесь к буфету за дополнительным питанием в виде булочки с кефиром и без особых эмоций проходили мимо разнообразных абонементов.
Первый коллективный (курсовой) выход в Мариинку состоялся у нас в первом семестре (первого курса). И не на что-нибудь, а на "Евгения Онегина"! Я тогда по-настоящему мечтал о встрече с театром и был страшно рад, что моё дневальство по роте пришлось не на день спектакля, а на предшествующие ему сутки. Так что, сменившись с дежурства где-то в 18 часов и успев поужинать, я вместе с несколькими такими же, как и я, счастливчиками с курса поспешил на встречу с прекрасным. Остальные наши ребята давно уже были там, и наши тёмно-синие форменки заполнили чуть ли не треть всей балконно-созерцательной площади.
Меня поразил своей красотой и интерьер театра, и пышно-нарядная публика, и, как мне показалось, огромный зал, на который так удобно было глазеть с галёрки. Устроившись на самой верхотуре, мы с ребятами с замиранием сердца ждали начала великого таинства. И вот звучит последний звонок, постепенно гаснет свет и слышатся звуки оркестра, и я узнаю так хорошо знакомую мелодию увертюры... Как всё необычно, как хорошо, как волнующе... Даже мурашки бегут по коже... А когда поднялся занавес, и взору открылись великолепные декорации первой картины оперы, освещённые ярко-красочным светом прожекторов, чувствам и восторгу моему уже не было предела. Внутри всё кипело от счастья, и я хлопал вместе со всеми, потрясённый увиденным и услышанным...
Да, первое впечатление было невероятно сильным, и первые полчаса я любовался и наслаждался красотой, созданной гением П.И. Чайковского и талантами режиссера, артистов театра и декораторов. Однако постепенно я стал замечать, что мои глаза начинают периодически закрываться, а голова всё больше клонится к перилам балкона. Я встряхивал себя, выпрямлялся, снова устремлял взор на сцену, где события продолжали развиваться по установленному сценарию, но голова всё больше тяжелела, и я уже не в силах был сопротивляться одолевавшему меня сомнамбулическому состоянию. Как на лекциях после бессонной ночи. Только там тебя постоянно подталкивают в бока соседи, чтобы не попасть под пристальный взор лектора или старшины курса, что всегда было сопряжено с определёнными неприятностями. Здесь же никто тебя не толкает, никто даже не смотрит в твоём направлении, взоры всех обращены туда, где развиваются события, где Татьяна поёт свою знаменитую арию… И я уже не сопротивляюсь действительности.
Так прошло первое действие, второе, третье. В антрактах я успевал привести себя в чувство, как боксер после очередного нокдауна, но сил к сопротивлению хватало ненадолго, и я вновь погружался в чёрную пучину. Со стороны слышались мелодии, звуки голосов, выкрики, мощные звуки взрывающегося вдруг оркестра, но это уже не приводило меня в чувства. И только зажигающийся свет да лёгкое поколачивание меня по голове кем-то из наших способствовало моему очередному пробуждению.
Но почему мне так не повезло! Почему именно мне выпала честь дежурить накануне спектакля?! И насколько же велика дурманящая сила воздействия этих суточных дежурств, что даже гениальная опера не в силах вывести меня из состояния охватившего глубокого наркоза! Вот она, воинская служба с её тяготами и лишениями. Действительно, лишиться такого счастья, о которой мечтал чуть ли не целый месяц!..
Как ни грустно и ни тяжело было констатировать это, но отрицательный рефлекс сработал безотказно. После произошедшего меня уже не тянуло в оперу, а, побывав в Мариинке ещё один раз, я уже и вообще не ходил больше на свидание с нею. Более того, я не стремился не только в оперу, но и на концерты, в том числе, и на выступления знаменитых музыкантов, хотя вначале просто мечтал о них. Неужели, причиной всему было именно это, первое "неудачное" посещение лучшего ленинградского театра?
К счастью, такое отношение к музыке и театру у меня не оказалось фатальным. В последующем, на шестом курсе, мы вместе с приехавшей в Ленинград моей Танюшкой с удовольствием посещали и концерты, и театральные постановки, и даже балет на льду, и впечатление от всего увиденного и услышанного было у меня весьма глубоким.
Начиная с четвёртого курса, я пристрастился ходить в Дом учителя. Это высококультурное учительское объединение располагалось в прекрасном здании бывшего Юсуповского дворца, на Мойке. Ввела меня туда моя бабушка, несколько раз останавливавшаяся там во время приезда в комнатке у служительницы. Познакомившись с ними, я нередко бывал здесь на вечерах и концертах, организуемых бесплатно самими учителями. Тут был даже малый театр - чистая копия "Мариинки" в миниатюре, а организуемые здесь постановки казались мне просто великолепными. Правда, музыкальное сопровождение спектаклей и оперетт было не оркестровое, а только на рояле, но звучания для сравнительно небольшого помещения вполне хватало, концертмейстер же всегда играл превосходно.
Танцевальные вечера устраивались в большом зале. Публика собиралась большей частью "светская", одетая чуть ли не в бальные платья и во фраки. Таких созерцателей, как я, были единицы. Подстать обществу была и музыка - в основном, бальные танцы: польки, мазурки, танго, па-де-грас, па-де-катр и ещё какие-то, мне почти не знакомые, и, конечно, вальсы. Я порой делал попытки принять в них участие, но моего танцевального мастерства для "бального уровня" явно не хватало. С другой стороны, почему-то трудно было найти темы для развития разговора с партнёршами, а, может, их отпугивал мой непритязательно-повседневный вид, но удовольствия от личного участия в празднестве я, честно говоря, не испытывал. Приятнее было просто смотреть на происходящее и слушать прекрасную игру на рояле большого Маэстро.
Моё приобщение к ленинградской красоте и культуре происходило не только во дворцах и музеях, но и на площадях и проспектах, в парках и скверах, да и просто на улицах этого чудо-города. Вид многочисленных архитектурных памятников, прекрасных зданий, беседы с людьми уже давали многое в плане собственного внутреннего совершенствования. И даже посещение, казалось бы, совсем обычных, "заурядных" мест типа пирожковых, кафе-мороженых доставляло мне немалое удовольствие.
Я с детства был любителем сладкого, и вид любого торта или мороженого всегда вызывал у меня ярко выраженную условнорефлекторную реакцию. Но здесь, в ленинградских кафе-мороженых всё было совершенно по-особенному. Прежде всего, помнится мне такое заведение на Невском, вблизи от Московского вокзала. Мы с "Чинкиным" (моим академическим другом, Толиком Овчинниковым) как-то раз случайно зашли сюда и сразу поняли, что лучшего места для умиротворения наших постоянно полувозбуждённых желудков найти будет уже невозможно. Поэтому и в последующем, во время странствий по городу мы всегда находили время для посещения этого прекрасного заведения.
Нет, мы не подходили к прилавку с особо качественными, "укрепляющими" напитками, коими пользовались здесь многие посетители. Нам достаточно было одного предлагаемого здесь мороженого и газированной воды, приносимой в особых сифонах, - тоже удивительно приятной и вкусной. Но главное, конечно, было само мороженое. Оно подавалось кругляшками по пятьдесят грамм и заливалось сверху сиропом. Ассортимент же этого ледяного деликатеса был, по-моему, безграничен. По крайней мере, выбирать приходилось чуть ли не из двух десятков наименований: земляничное, клубничное, смородиновое, малиновое, вишнёвое, кофейное, шоколадное, просто сливочное, крем-брюле, мандариновое, ещё какие-то ягодные и совсем незапоминающиеся названия - явно заморского происхождения. За три года визитов сюда всех сортов мы так и не перепробовали. А были ещё и мороженые торты, который мы взяли всего один раз, но вдвоём так и не смогли осилить, несмотря на все старания и полтора литра сифонной газировки, употреблённой для облегчения процесса.
Несколько раз я водил сюда и мою дорогую Танюшку, уже после её приезда ко мне на шестом курсе. Хотя она и не обладала, как я, особо выраженными поглотительными способностями, но тоже высказала свой восторг от угощения, предложенного местной снегурочкой…
И обстановка, и внутреннее оформление помещения, и обслуживание казалось здесь каким-то особенным. Цветовое панно на стене с изображением зимнего пейзажа, висящие снежинки, гирлянды; украшенные, в зимнем наряде ёлочки, снегурочка и Дед мороз - всё это явно способствовало отдыху и успокоению в знойную, жаркую летнюю пору, особенно для возвращающихся из загородных прогулок, или измучившихся длительным хождением по центральным районам города... И всё это тоже была культура - культура отдыха, обслуживания, …культура общения (с теми же "снегурочками"), питания (если, конечно, не брать одномоментно по килограмму на брата). Мы, в общем-то, почти всегда выдерживали местные ленинградские традиции и старались особо не переусердствовать.
А ещё непременной особенностью города было обилие всевозможных прохладительных напитков, прежде всего разнообразных соков, продававшихся не только в специальных киосках, но и в каждом гастрономе, за отдельным прилавком. И, главное, это были совершенно натуральные соки - фруктовые и ягодные, - не чета современным столь рекламируемым искусственным заморским напиткам, с добавлением массы всевозможных консервантов. Охлажденные, они стояли в трехлитровых банках и последовательно переливались в большие конусообразные, расширенные кверху сифоны, из которых уже набирались в двухсотграммовые стаканы, стоимость которых была от десяти до двадцати пяти копеек.
Особенно мне нравились абрикосовый, персиковый и яблочный напитки. Хотя были и ещё более вкусные, но и более дорогие - вишнёвый, мандариновый, апельсиновый, лимонный. Самым дешёвым был томатный (кажется, всего по десять копеек). С добавлением небольшого количества соли, он представлял собой прекрасное жаждоутоляющее средство. Как приятно было испить эти чудо-соки, возвращаясь из воскресной загородной прогулки, откуда-нибудь из "Озерков" или Парка Победы, либо после напряжённой тренировки. Высушенный за день до предела солнцем, купанием, тренировками, вечером я забегал то в один, то в другой магазин на нашем Загородном проспекте, заказывая в каждом по два, а то и по три стакана этого чудесного напитка. А на улице использовал вдобавок ещё и газировку (с сиропом и без него), которая отпускалась специальными автоматами по цене три или шесть копеек. И это тоже было прекрасно!
Любимые пригороды
Я не знаю, что мне больше нравилось в Ленинграде - сам город, или его пригороды. И тот, и другие были, по-моему, по-своему прекрасны. За шесть лет учёбы я посетил многие из пригородных районов, и в каждом из них радовался открытию чего-то нового, особенного. Но всё же были у меня самые, что ни на есть любимые места, где отдыхал я особенно часто. В летнюю пору это были "Озерки", Парк Победы и Зеленогорск. А вот Павловск и Пушкино я с удовольствием навещал в любое время года.
В "Озерках" нередко проводились соревнования по легкой атлетике; здесь мы также сдавали нормативы и по кроссовым дистанциям. Обычно подобные "забеги" проходили весной или осенью. После одного из таких кроссов, на третьем курсе, мы с "Питом" (Робертом Питиримовым) остались отдохнуть и покупаться. Было солнечно в тепло. Подошли к одному из широких прудов с обширным песчаным пляжем, разделись, и я сходу устремился в воду. Только вбежав на песчаное мелководье, как сразу почувствовал сильную боль в области пальцев правой ноги. Оказывается "влетел" на разбитую бутылку… На этом купанье моё закончилось, и я потом надолго был отлучён от любимых волейбольных баталий.
А на четвертом курсе здорово пробежал здесь свой этап в эстафете 10 х 1000 м, обогнав аж троих соперников и установив свой личный рекорд - 2 мин. 52 сек. Правда, я был включён лишь во вторую нашу сборную (с курса), и мы, конечно же, были в целом далеко от призовых мест.
И ещё вспоминаю здесь первый свой заплыв в ластах, - подаренных мне нашим тренером по плаванию. С радости плыл настолько быстро, что "закрутился", резко завернув в сторону. А потом долго не мог найти оставленные на берегу вещи…
С Павловском я впервые повстречался уже на первом курсе. Дело было зимой, и мы сдавали там лыжный кросс. Хоть я тогда и потерпел серьёзное фиаско с лыжами, но Павловский парк произвёл на меня сильное впечатление. И с тех пор я посещал его и зимой, и летом.
Зимой тут функционировала лыжная база, и мы с ребятами нередко выезжали сюда, чтобы пройтись на лыжах по парковым аллеям (уже в спокойной, не соревновательной обстановке). Лыжня вела куда-то далеко, за пределы парка. И мы выкатывались уже в настоящий лес, и шли по просекам среди сверкающих сугробов, любовались высокими соснами, по которым прыгали белки, стряхивая нам на головы целые тучи снега. А дальше были голые поля, и лыжня вела поперёк них куда-то вдаль, наверное, до самого Ленинграда... Нас, однако, больше устраивал павловский район, и мы долго бродили тут, забираясь, порой в непролазные лесные дебри, бог весть с какой надобностью...
Народу вдали от посёлка было немного - обычно встречались один-два человека, таких же скитальцев, как и мы с моим неизменным "Чинкиным". Основная масса отдыхающих концентрировалась вблизи станции, в самом парке, где были и естественные снежные горки и хорошо накатанная лыжня, и даже киоски с пропитанием для проголодавшихся. В тихую солнечную погоду отдельные смельчаки катались здесь по пояс раздетыми (как в горных Альпах). Мы с Чинкиным не рисковали. Но в этих условиях действительно было тепло, и, если каждый раз при спуске с горы не принимать снежную ванну, то можно было чувствовать себя вполне комфортно.
В какой-то день меня поразили несколько малышей, вышедших на лыжный простор со своими родителями. И не столько то, что они передвигались по трассе (и даже без палок), а то, что свободно спускались с тех же самых "гор" и, видимо, даже испытывали от этого удовольствие, ни разу не упав в нашем присутствии. Сколько им было лет? – четыре, три года? А может быть, и меньше, поскольку ответить на моё обращение к ним что-либо путное, эти крошечные "слаломисты" не смогли... В ту пору ещё не получило распространение практикующееся сейчас "дитячье плавание" - прямо с пелёнок. Поэтому это лыжное диво произвело на меня впечатление - я всегда поражался удивительным возможностям нашего организма. Может быть, именно знания и убеждения на этот счёт и помогли мне в последующем бороться с обрушившимся на меня недугом...
Не забывал я о Павловске и в весеннюю пору. Особенно здесь было хорошо, когда сходил снег, и деревья покрывались нежным жёлто-зелёным пухом. Будучи уже на старших курсах, я брал с собой этюдник, чемоданчик (для амуниции и одновременно сиденья) и с кем-либо из друзей отправлялся сюда на весь день созерцать (и запечатлевать) весеннюю красоту этих мест.
Уже совсем тепло. Вскрылись пруды и речки. Тихо журчит вода. Радостно перекликаются пичуги. Лес уже не кажется насквозь прозрачным, как зимой. Кусты и деревья как бы расправляются, расширяются в объёме, сливаясь друг с другом в сплошной зеленоватый ковёр, с замысловатым узорчатым рисунком из отдельных стволов и веток. Зеленеет первая травка, пробивающаяся сквозь пожухлый прошлогодний лист. А в ней уже вовсю цветут подснежники. В некоторых местах лесные лужайки просто белеют от обилия ветрениц, сверкающих своими нежными головками среди жёлтой листвы и чёрных участков не покрытой ими почвы.
Я сижу на чемоданчике, поставленном торцом на сухую кочку, любуюсь хорошо знакомым, но совсем необычным "весенним" видом перекинутого через искусственную речушку белого арочного мостика и всего окружающего его зеленовато-коричневого ландшафта, и вспоминаю эту же пору у нас, в Шуе, в нашем саду, в кустиках, в ближайшем лесу, куда я частенько бегал ранней весной. Те же чувства умиротворения и покоя охватывают меня, и я машинально смешиваю краски, пытаясь подобрать этот особенный, нежный и мягкий "колор", столь характерный для этого периода года… Чинкин отошёл куда-то в сторону, скрывшись за деревьями. Наверное, пошёл искать место прошлогоднего бивуака нашего "Бати Пули" (Толи Пульянова), о котором тот так красочно рассказывал весёлой курсантской братве. Вот и он возвращается. Скучно ему здесь со мной, сидящим целый час на одном месте.
Нет, на этюды надо ходить одному, а сейчас пора двигаться…
Да и не получается сегодня ничего. Почему? Ведь весну я люблю больше, чем другие времена года! Чего-то не хватает мне для передачи таинства её красоты - не внешней, а скорее, внутренней, скрытой за всеми этими жухлыми листьями, пробивающейся сквозь них зеленью, весёлым щебетанием птиц, порхающими насекомыми, чистым голубым небом с пылающим на нём слепящим глаза солнечным шаром... Нет, в такую пору я привык загорать, купаться в уже согревающихся мелких прудах Озерков или Парка Победы, играть в волейбол на зеленеющих лужайках - двигаться и восторгаться этим. Этюды лучше получаются осенью… Там другие настроения, иные чувства…
Осенний Павловск всегда великолепен, в любую пору, даже в поздние октябрьские дни. Сколько раз я навещал его в это время года со своим неразлучным этюдником. Бывал и в одиночку, и с ребятами, и со своей ненаглядной, приехавшей ко мне в Ленинград завершать здесь последние семестры своей учёбы. С ней мы успели застать самый разгар золотой осени, когда берёзы, клёны, осины прямо-таки сверкали яркими жёлтыми и багряными красками. Кроны деревьев над белоснежной аркой моста яростно светились, будто в пламени охватившего их пожара. И этот свет на фоне тёмно-синих туч казался каким-то таинственно-мрачным. Он отражался в воде ближайшего пруда, изливаясь из неё, будто из глубины некоего подземного царства сказочного Кощея, напускающего на землю огнедышащего дракона.
Картина красовалась перед нами, наверное, целых полчаса, всё время меняя оттенки и краски. И не было никакой возможности ухватить её в какой-то момент, остановить в её непрерывном движении, оставить себе как память о волшебных таинствах света и цвета, так сильно воздействующих на нашу человеческую психику.
А через неделю осыпались листья, и мы ходили уже по сплошному светло-жёлтому ковру, так прекрасно изображённому на одной из великолепных картин Остроуховой. Собирали эти кленовые листья в букеты, пытаясь потом создать из них вместе с сухими цветочными веточками "осеннюю икебану" в нашей чердачной комнатке на Коломенской, где мы с Танюшкой поселились у некой тёти Пани.
Парк представлял собой уже совсем иную, грустно-осеннюю картину. Берёзы не светились, как раньше, своим золотым убором, а просто тускло желтели на фоне сероватого, покрытого низкими тучами неба, и отражались в бесформенной ряби пруда колышущейся желтизной. Тёмные контуры елей кое-где выглядывали из-за берёз, уже не столь густых, как неделю назад. Начинала сереть трава, и среди неё не видно было ни одного яркого, красочного цветочка, обычно так одухотворяющих лесные лужайки. Свинцовые тучи, казалось, спустились к самым верхушкам деревьев. Невысокие частые волны пруда беспрерывно ударялись в поросший осокой берег. Ни крика птиц, ни перестука дятла, ни даже карканья вездесущих ворон вокруг - везде тишина засыпающей жизни.
Ещё более грустная картина открывалась здесь передо мной в октябре. Голые вершины деревьев, грязная желтизна пожухлой травы, вспаханные за лесом, чёрные поля, и те же серые низкие тучи, быстро летящие на восток. И ни одной птицы, ни одной живой души вокруг. Все разлетелись, попрятались, затаились в своих зимних норах. Взору открывалось пустое, безжизненное пространство, навевающее какую-то томительную грусть - грусть расставания с любимыми уголками природы.
Почему-то в Павловске меня, прежде всего, привлекала природа, так похожая здесь на наши шуйские леса и воды. Те же краски, те же ландшафты, те же настроения. Здесь я вспоминал своё детство и юность; как в детстве, здесь мечтал о будущем, а потом радовался своему счастью, бродя в окружении природы со своей любимой… Такого счастья у меня в Шуе не было. Оно было ни с чем не сравнимо, и выразить это чувство нежного внутреннего восторга я был не в состоянии. Его можно было только испытывать… и наслаждаться им.
Павловский дворец был закрыт на ремонт и реставрацию, и я, помнится, ни разу в нём не смог побывать. Зато всё наружное убранство и дворца, и других примыкающих к нему зданий созерцал неоднократно. Видел и танцевальную площадку и место, где размещался знаменитый Павловский оркестр, руководимый в течение чуть ли не целого десятилетия самим И.Штраусом! В наше время подобных вечерних празднеств здесь уже не было, и "гулянки" проходили в менее праздничной и торжественной обстановке. На них мы ни разу не оставались.
В летнее время я практически не бывал в Павловске, предпочитая места, где было много воды и можно было купаться. Помимо "Озерков", с этой целью я несколько раз посещал Зеленогорск, но всё же чаще всего бывал в более близком по духу Парке победы.
Этот парк мы стали "осваивать" на третьем или на четвёртом курсе. В последние же годы учёбы я особенно часто навещал его, в том числе, во время экзаменов. Мне нравилось заниматься здесь в относительной тишине и уединении, греясь под июньскими лучами солнца и периодически охлаждаясь либо в одном из местных прудов, или же в глубоких и прозрачных водах Малой Невки. В те пятидесятые годы парк был ещё совсем юный; разрослись здесь одни лишь кустарники, деревья же только начинали набирать свою силу. Но всё равно здесь было уже достаточно много тени, и всегда можно было укрыться при необходимости от палящего зноя. Были тут и так называемые "культурные зоны", с чистенькими ровными дорожками, обсаженными по краям цветами, ровно подстриженными густыми кустами, идущими рядами на многие сотни метров. Здесь в праздничные и воскресные дни собирались многочисленные отдыхающие, съезжавшиеся со всех концов города. И тогда возникало настоящее столпотворение, близкое по плотности "невско-проспектному" в самые что ни на есть часы пик. В это время открывались всевозможные ларьки и киоски с различными напитками и разнообразной снедью, и каждый отдыхающий считал необходимым запастись сухим (или "мокрым") пайком на всё вечернее время.
Оставались здесь и "неокультуренные" зоны - в глубине парка, вдалеке от дорожек и тропинок, ближе к Невке и вдоль её берегов. Мне казалось, что и деревья там были намного выше, и кустарник гуще, и трава на лужайках не вытоптана и свежа. Надо оговориться, что в дневное время отдыхающим не запрещалось загорать в любом месте парка, в том числе, и на "окультуренных" лужайках. И часть публики не уходила далеко, располагаясь вблизи от остановки транспорта. Я же предпочитал более отдалённые и уединённые уголки.
Там обычно было куда меньше народа, и собирались, в основном, молодые люди, играющие в волейбол, занимающиеся плаванием, водным поло, но большей частью, просто отдыхающие большими и малыми компаниями. Однако места хватало на всех, и всегда можно было найти незанятый участок с солнцем и тенью, где тебе никто не мешал в размышлениях над проблемами очередной медицинской дисциплины.
Я любил приходить сюда пораньше, задолго до прихода других любителей природы. Вставал в общежитии "Рузовской" часов в шесть, набивал чемоданчик книгами, конспектами, или просто интересующей меня литературой, облачался в полуспортивную форму и шёл на Витебский вокзал завтракать. В буфете можно было купить и первое, и второе, и третье, и ещё много всякой всячины по весьма сносной цене. У меня был любимый рацион: порция сосисок с гарниром, пирожки с мясом, очень вкусное, рассыпчатое песочное пирожное и два стакана сладкого кофе с молоком. С собой я брал две бутылки лимонада, сухое пирожное, слоёную булочку и пачку печенья. На весь день в принципе этого было вполне достаточно.
Подобная "привокзальная" диета меня вполне удовлетворяла, и я пользовался этим буфетом в экзаменационную пору, бывало, в течение многих дней кряду. В какой-то период, когда я в теплые июньские дни особенно зачастил сюда, я стал обращать внимание на возникающее у меня не проходящее сердцебиение, не связанное ни с какими чрезмерными физическими или эмоциональными нагрузками. Обеспокоенный этим, я задумался и пришёл к выводу, что причиной могло быть только кофе, употребляемое мной в повышенных дозах. Пришлось перейти на сладкий чай (за три копейки), и это вскоре вернуло меня в норму.
Перекусив и наполнив чемоданчик снедью, я спешил на тридцать четвёртый трамвай (этот ли?), который примерно через час привозил меня в нужную точку - к кольцевой остановке у парка. Дальше я следовал своим пешим маршрутом занимать лучшее во всех отношениях место: на небольшой зелёной полянке, среди кустов, вблизи дерева, на ветках которого можно было хорошо повисеть и поделать разные силовые упражнения. Это было просто необходимо с целью разминки, а также для разогрева в утренние, ещё прохладные часы.
Я прятал чемоданчик с припасами где-нибудь под кустом, бутылки с лимонадом зарывал в холодную землю (этот способ охлаждения жидкости был весьма эффективен в походных условиях), расстилал на траве одежду, какой-либо небольшой плед и возлагал на него свои телеса, вкушая прелесть утреннего покоя, ласковых лучей ещё низкого солнца, и предвкушая радость целого дня пребывания здесь, среди моей любимой природы.
Я не помню, чтобы даже утром меня одолевали комары. Нет, по мне прыгала всякая мелкая живность, вроде травяных блошек, кузнечиков, порой ползали отдельные чёрные ("некусачие") муравьи, перемещались какие-то мелкие мушки, но всё это не вызываю особых неудобств и не отрывало меня от занятий. Отрывали чаще глубокое раздумье, в которое я впадал под действием высоко поднявшегося солнца, либо чарующего вида юных красавиц, разместившихся где-то неподалёку и смущавших (не только меня, но и иных созерцателей мужского пола) своими прелестными улыбками и совершенно очаровательными позами полного телесного раскрепощения - вполне доступными в уединенных уголках природы.
Конечно, такие неожиданные картины были бы весьма желанны для любого иного периода - если бы передо мной не висела пудовая тяжесть ещё не усвоенной информации по тем же партийно-философским дисциплинам, или гигиене, для лучшего усвоения которой было напридумовано столько всевозможных методичек, что разобраться в них можно было только при условии очень больших стараний. Приходилось делать над собой особые усилия, чтобы не замечать этих невинных выходок своих юных соседок и не обращать внимания на их периодические реплики относительно моей "одинокой застенчивости". Однако взгляд мой время от времени вдруг сам непрерывно устремлялся в их сторону и какое-то время не в силах был оторваться от смущающей чувства картины. Конечно, всё это не очень способствовало познавательному процессу, но подобные издержки данного метода обучения на природе были вполне закономерными и компенсировались интенсификацией деятельности в часы моего одиночества. Оно же было довольно продолжительным - до десяти, одиннадцати часов, пока в этой части парка не начинала скапливаться публика. Тогда же начинались и волейбольные баталии.
В волейбол играли в стороне отсюда, на более просторных полянах. По соседству со мной ребята порой занимались акробатикой, силовыми упражнениями, а однажды я впервые увидел игру в настольный теннис. Конечно, никакого теннисного стола здесь не было, и мальчишки просто отрабатывали удары по мячу, посылая его друг другу либо "верхним накатом", либо "подрезкой", и довольно долго держали мяч в воздухе, находясь на дальней дистанции. Впоследствии я перенял у них этот метод тренировки, занимаясь теннисом уже со своими сыновьями, в лесу, на Патрокле, или же на пляже Патрокловской бухты.
В какой-то период для подготовки к экзаменам мы выезжали сюда чуть ли не целым взводом, прогоняли за день всю программу по билетам, благодаря усилиям нашего "вундеркинда" Коли Ермилова, знавшего, казалось, всё и во всех областях медицинской науки, и успевали даже как следует отдохнуть. Все тогда были очень довольны этим новым методом познания. Доволен был и я. Однако в день экзамена, как обычно, ничего не помнил, и, если бы не особые старания наших лаборанточек, высвечивающих нам стройную систему раскладки билетов, боюсь, что всё могло заканчиваться не так удачно.
Если говорить об экзаменах, то мы использовали и другие способы облегчения подготовки к ним, в частности, написание шпаргалок по каждому билету и систему передачи их отвечающим. Что касается передачи, то система срабатывала безотказно. Но вот написанное для моего билета (на экзамене по гигиене) почему-то противоречило прописным истинам и воспринималось моим экзаменатором, скорее, как насмешка над его любимой наукой. Почему-то и я сам в процессе учёбы и предэкзаменационной подготовки не обнаружил достойного ответа на поставленные в данном билете вопросы и в результате получил первую за всю жизнь тройку. Правда, по иронии судьбы, в последующем выбрал своей специальностью именно эту, гигиеническую науку.
Частое пребывание здесь во время отдыха, конечно, не обходилось без знакомств. Встречались всякие люди, но особенно запомнились ребята, работающие на каком-то ленинградском заводе. Современный "рабочий класс" резко отличался от других слоёв ленинградского общества, в том числе, и от "высоко образованной" молодёжи. У них не было ни бахвальства, ни гонора, довольно часто присутствовавших у той, ни стремления показать себя, своё превосходство над остальными; не было ни витиеватых речей и философских рассуждений на разные темы, ни встречающегося порой какого-то некоего пренебрежения к окружающим. Их общение друг с другом и с другими знакомыми было намного проще, естественнее, - как равных с равными, без скрытого ехидства и словесных подвохов. Вместе с тем, они живо интересовались жизнью, новостями и даже наукой! В частности, много расспрашивали меня о некоторых медицинских проблемах современности, касающихся, в первую очередь, их - молодежи. Нельзя сказать, что они были уж очень начитаны и знакомы с искусством, однако воспринимали жизнь во всей её полноте и разнообразии. Любили спорт, отдых на природе, так же, как и мы (курсанты), любовались окружавшими нас купающимися и загорающими амазонками. Но при мне никогда не отпускали в их адрес каких-либо вольностей, давая нам в этом солидную фору. И ещё, что меня очень поразило, - в их бытовом лексиконе почти не было выражений и фраз, так шокирующих нашу старую интеллигенцию, и которыми не брезговало наше курсантское братство. В целом же, общаться с ними мне было легко и приятно. Мы находили общие интересы, и в какой-то период проводили время вместе, путешествуя по парку, купаясь в реке и уходя по её берегам чуть ли не до самого залива.
Парк Победы находился не так далеко от главного стадиона города - стадиона имени С.М.Кирова, и однажды мы с Чинкиным посетили его во время каких-то весьма серьёзных легкоатлетических соревнований. Здесь впервые я увидел легендарного Владимира Куца, участвовавшего в забеге на десять тысяч метров. Шёл уже 1960-й год, и чемпион к этому времени потерял свою былую форму. Возможно, это было его последнее участие в крупных соревнованиях. Но зрители "шли на него". И Куц всё же сумел показать себя. Я увидел его знаменитый рывок, сделанный, правда, не в конце дистанции, а на втором или третьем круге, когда он, вырвавшись откуда-то из дальних рядов, опередил всех и возглавил гонку. Увидел его боевой настрой, его мощный двухметровый шаг, его напор и волю к победе. Но возраст и усталость от почти целого десятилетия борьбы на высшем уровне брали своё, и Куца постепенно обходили его более молодые и свежие соперники... Но всё же это был Куц! И все мы восторженно хлопали ему, восхищаясь им и его спортивными достижениями.
Я помню Куца с его самых первых побед, с его соревнований со знаменитыми английскими стайерами, - сначала Чатауэйем, а затем Гордоном Пири. Как вырывали эти английские бегуны у него из-за спины мировые рекорды, как боролся с ними наш чемпион, отрабатывая свою особую тактику - тактику беспрерывных рывков, изматывающих его соперников. И как оправдала она себя на Олимпийских играх в Мельбурне, когда Куц завоевал сразу две золотые медали. А после этого ещё неоднократно бил мировые рекорды. Такие заслуги страной не забываются. Помнили о них и его преданные болельщики и старались подражать ему во всем...
По прошествии государственных экзаменов у нас оставался почти целый месяц свободного времени - до распределения, до получения офицерского звания, пошива обмундирования и пр. В этот период каждый из нас занимался интересующими его делами. Кто ходил на кафедры, добирая там недостающие знания по узкой специальности, кто доводил до конца начатые научные исследования, кто пытался просто завязать узы личных академических связей в надежде на возможное, более светлое, будущее. Другие же просто отдыхали и "били баклуши".
К числу последних относился и я, совершенно не думающий о своём будущем, или, точнее, не знающий, каким способом направить судьбу в нужное русло. Всё казалось абсолютно неопределённым и совершенно независящим от твоих собственных возможностей и усилий. Что могут предложить нам на распределении? На какой флот отправят, - никому не было известно. Поговаривали, правда, что на Север пойдут только на подводные лодки, на Балтику и Черноморский флот - почти не было вакантных мест: основная же масса выпускников планировалась на восток, на далекий Тихоокеанский флот, но на какие должности, тоже не было известно. Поэтому я не травил себе душу напрасными терзаниями и продолжал ходить на свидания с природой в любимый ЦПКО (Центральный парк культуры и отдыха). Я проводил там целые дни напролёт, читая кое-какую медицинскую литературу и вспоминая французский по приобретенным недавно адаптированным произведениям Жюля Верна - "Из пушки на луну", "Пятнадцатилетний капитан" и другие.
Мой друг "Чинкин", в отличие от меня, после экзаменов прекратил эти "свободные гуляния" и всецело отдался науке. Занимаясь на кафедре "Переливания крови" у доцента Карташевского, он успел многое сделать за последние годы, и сейчас готовил доклад на студенческой научной конференции. Конечно, на ней было много и других наших участников и просто присутствующих. Однако я и на этот раз игнорировал сей научный форум, не променяв на него свои любимые занятия. И этим сильно обидел моего милого друга, мечтавшего продемонстрировать и мне свои научные достижения. Что поделать? Понимание жизненных истин не у всех происходит одновременно. Увлечение наукой появится у меня позднее, только через два года. Но будет уже постоянным, до самого конца моей трудовой деятельности…
На почве тех событий у нас с Толиком произошёл даже некоторый разрыв дружеских отношений. Но он был, к счастью, непродолжителен, и всё вошло в свою колею через несколько дней после того, как мы вместе провели время за любимой порцией мороженого с "лимонадным сифончиком" в кафе у Московского вокзала. Это был у нас уже прощальный визит в это приятное во всех отношениях заведение, после чего мы распрощались с ним на долгие годы.
Да, ЦПКО с Павловском остались в моей памяти наиболее светлыми воспоминаниями о моей "окололенинградской" академической жизни. И я думал о них всегда, бывая в этом городе, но уже редко посещал их, не имея для этого достаточного времени, а в восьмидесятых годах - уже и сил, остававшихся у меня только на самое необходимое. В целом же, все пригородные места в моём представлении были неразрывно связаны с самим городом, с его бытом, с его культурой. И это на самом деле было объективной реальностью.