«Быть» в жизни, в которой «а» и «с» определено
Невидимой тварью, а «б» – анатомо-географическая
Условность, ограниченная политикой; не так уж
Интересно или совершенно – бессмысленно.
Две параллельные не пересекаются, но по закону
«Исключённого третьего» помимо этой аксиомы
И опровержения Лобачевского, можно объединив сказать,
Эти точки людские – ложь, и линии параллельные –
не существуют – истина.
Любовь вроде существует, но в словах «я», «хочу», «моё»,
«Я вредная», «а я сильный, так что не выводи, моя…», на
Улучшающихся, с каждой новой моделью фотоаппарата,
Фотографиях; но что за ними – великое будущее, как минимум
Ничтожного человека, чьё зрение равно Вселенной,
А от ненависти нет толка – она пожирает всех без разбору,
Границы стираются, чувство защищённости уходит во тьму
вместе с редкими зарницами.
Недавно мне приснилось, что прихожу к старому знакомому,
И приведя его на балкон, говорю – ты недостоин жить;
И вынимая нож, начинаю его кромсать, от неожиданности
Упавшего на пол; брызги крови, куски мяса, которые потом
В истерике завернул в пакетики и тайно вынес из квартиры
и выкинул в мусорный бак... И убежал, в сторону горки.
Проснулся в холодном поту, сейчас чувствую даже наяву,
за мной приедет полиция скоро.
Вот же, как прекрасна жизнь, когда от обычного сна
Начинаешь в кровати блювать, а звёзды где-то там
В дальней недосягаемости мне подмигивают и говорят –
Всё хорошо, это пройдёт, ну да... Уже 20 лет проходит.
Я как в котелке плавлю мозги, дрейфуя на волнах дыма,
Пугает собственное отражение, заметённые мрачной голубизной
В окне деревья, безлюдье, снег, а в сути – мёртвый дождь,
Но и «не быть» тоже не выход, как там после жизни?
может хуже.
Остаётся ждать и надеяться что сместитель протекающий
Во все щели, хоть и скотчем обклеил везде, но вода
Находит лазейку, добрым сантехником починится, и можно
Будет смыть эту грязь... А если добрый не попадётся –
И злой сойдёт, но итог один – в жизни, где каждый человек
Есть сумма стереотипов и единиц безразличия, рука моя
Потянется, хорошо если не поздно, за лезвием или
В переменный ток, непременно бросив ненужный
Анатомный сплав в сверлящее «не быть», тёмное как череп
Расстроенной личности, в мире света, воспринимаемом
Бесцветно, имеющее по закону того же Аристотеля, место быть.
2.
Быть в жизни для меня – это иметь уголок в литературе,
Или как на сервере выделяют пользователям ячейку для почты,
Хоть и временно, и кажется всегда – это навсегда.
Но литература есть нечто большее, чем накопление символов,
Держащихся на смысле, а часто бессмыслицы; она окутывает
Сначала неполноценность, интерес, затем руки, глаза, мозги,
И всё тело... И думаешь, если покинешь эту замкнутую систему,
Как пространство зеркальное, где видишь каждый свой душевный
Сантимент, и оберегаешь себя от себя и всех, –
То задохнёшься в необъятных материях, недосказанности,
Растреплешься ветром, в делах политики лживой, жадной везде,
Затопчут, выметут, как мусор, не попрощавшись.
Унизительно делает рабом языка и всё что в твоей власти,
Клавиатура и неопределённая форма мысли, слова в них,
И в них смысл... но а пока выключаю свет, и в оковах
Тьмы, т.е. ночи, когда вещи за расплывшейся чернотой
Исчезают, и со временем появляются их души, в одном
Голубо-сером оттенке – они словно отрываются от стен, полов,
Окон, и пугающе влетают в глаза, «карбамазепином» сломленные,
И звуки странные, волны усиленные в десяток разом оглушают
Как при зевании, писк протяжённый отдалённостью напоминает
Визг женского существа, возможно, инопланетного, впивается
В разум, тело, притягивая страшащей тошнотой под одеяло.
А в это время на Земле миллиарды людей ходят, сидят или лежат
В кроватях, а кто и в гробу, и за каждым целая история,
Уникальная, длиною в жизнь; но почему же тогда каждый раз
Влюбляющийся мужчина говорит очередной, что она одна такая
Богиня, она превосходна, и нет на свете такой,
И что он будет её любить до смерти, но слова эти имеют силу
До очередной более эффектной Богини.
Кто-то у профессоров спрашивает мнение об искусстве того
Или иного деятеля, но слова его могут и далеко не лежать на пути
Этого деятеля, но в сути же все окружающие люди – плоды
Мнений, истории, культуры; сумма ассоциаций, схем поведения.
И так фарфоровые куклы мне представляются живей всех нас,
И моющих движений, пусть часто транслоцирующихся,
Без добавленной Х хромосомы, всё же боготворим Клайнфельтера,
Но забываем даунов, при этом умудряемся добавлять третичные
Половые признаки операциями пластическими, без врождённых
Пороков скелета, над Тёрнером-Шерешевского смеёмся, имея
между тем патологию душевную.
3.
Я вижу свет, он впереди, в точке отдалённой, в конце дороги,
Которая уже под нашими колёсами, вижу его, этот свет, вижу,
Не вижу, ослеп; дальний какой-то на «карине» включил.
7:42,. уже 43, кинжалы-фары на лобовом.
Ещё темно, но тела сопок прорисовываются и туловища из
Темнейшей синевы одиноких столбов с оранжевыми головами,
И земля под ними, деревья как чудовища восставшие против
Техногенного крика, всё разрастающегося, заглушая плачь души.
Свет из горизонта вливается в сетчатку, делая больно зрачку,
Ещё не отошедшему от действия таблеток, огоньки как звёзды
Плавают в голубеющем небе и угасают точно по назначенному
времени.
И вот университет, зайдя в него, могу сказать, что точно живу,
По крайней мере, среди людей, хоть как и я беспомощных
Средь шестерёнок машины цивилизации. И как-то время
Ускоряется, когда ходишь бесцельно по коридору, можно от
Расписания до аудитории или от библиотеки до столовой;
Всё равно так быстрее картина, картина в окнах проясняется.
Две лекции искусства не дали мне ничего особенного,
Ничего из того что я не узнал года три назад, без указок в мозг и
Стрел в сердце, мною дирижировала тишина прелестная...
Однако уточнил что Сальвадор мною уже нелюбимый Дали
Украл несколько символов, воспользовавшись мерзавски
Окружающих необразованностью, из триптиха Босха
Всемирно знаменитого.
И увидел из доклада одногруппницы в глазах несчастной,
Изображение Евы и Адама немца Дюрера, и возникло
Неописуемое желание вырезать Еву как идеальную женщину,
Где всё на месте, хоть и прикрыто ветками, повесить на стену
Для успокоения, но убрав справа змею и из рук моей личной богини
Тот коварный плод, и надпись на табличке об авторе
Изменить на: «отдамся в добрые руки», ведь по логике только так
Могла быть гарантия появления тебя да меня, от того и считается
Горизонтальная профессия древнейшей;
Вдохновенные реминисценции вполне оправданы удачным
Колористическим решением, где два первичных человеческих тела,
Освещённых любовным авторским источником у жизни древа,
Контрастирующего на фоне тьмы – небытия...
И ещё что Эдвард Мунк не ошибся введя сейчас популярный символ
Кричащего лица, на грани безумия от внутреннего опустошения
И потери связи с внешним и временем.
Вопрос от медика тоже не оставил равнодушным многих,
А в особенности меня: почему же в современности нет художников
масштаба Рафаэля?
Можно долго рассуждать и сравнивать нашу толпу возражения
И общество Эпохи Возрождения; как тогда ценили красоту человека
И многого не знали – с нашей зажравшейся, погрузившейся
От культурного шока в аномию не знаю уже, какого цвета массу.
Но всё гораздо проще – массовость и обесценила уникальность
Каждого движения кисти... Это как автоматизированная сборка
Убила ручной дизайн, где была частица творца ярче самого
Надёжного конвейера, как и пьесы Шекспира в Лондоне 16 века,
Погрязшего из-за отсутствия канализации в дерьме и сточных
Лужах, где утопали всадники и играл в футбол рабочий люд.
Или в Риме звезда в зените Палестрина зажглась в одобрении
Ватикана, давшего право стать великим композитором
в западноевропейской части мира
4.
Отвлёкшись на шум от снегоуборочных машин, я отошёл от
Глухоты разочарования, глаза притянула оконная рама, и
Игрушечные деревья за ней – мороз уменьшил спектр их
Движений, намертво выделив из пространства замёрзшими
Ветками на голубо-прерывисто белом.
Звонок, 8 минут, и вот я на остановке, один и лишь рядом тень
Да карканье вороны, холодно, ветер режет лицо, а Солнце слепит,
Сталкивается с трубами теплостанции и колонами университета,
непоколебимыми.
Голуби, которые ещё месяц назад были живы – уже мёртвые
Валяются у киоска под ногами пьяниц, обсуждающих свои
На алкоголь взгляды при детях достаточно малых чтобы стать
Жертвами взрослых, ничего об этом не подозревающих.
Автобус, оторвал меня от данного куска города, наблюдаю
За дорогой сквозь то же стекло, но уже на нём зима рисует
Белой краской утончённо чертёж ёлки, а выше искрятся фотоны,
Шатаются ручки, а головы прикованы к сиденьям, им кажется
Они движутся, как и снежной королеве напротив чёрной шубке
И в белых рукавичках, накрашенная кукла ещё с летней привычки;
Но истоптанным зигзагом от дома на работу и обратно...
Нет, мне их не жалко, ведь я такой же раб свободы, гласности
Немой, невидимых биоритмов, астрологии, омонимии, синонимии,
Подмены тезиса, сам родился здесь, сам делаю шаги,
Сомневаюсь и утверждаю, боюсь и иногда храбрый,
В конечном итоге – умираю; всё справедливо, всё логично
И вычисляется – люди произошли от обезьяны, а мы
От фрейдовских фантазий или глубинных Юнга инстинктов
коллективных... Размышляю об этом, сродняя теорию и практику,
Проходит минута, две, сорок, и «я» уже не Я, а нечто извне
Наблюдающее за мною, т.е. за собой...
И Земля куда-то катится, она же круглая, всё ускоряясь,
Хоть и остывая, но уходит из-под ног, но мы не замечаем ничего,
Кроме того как прокручивается дорога за окном, люди, машины,
Билетики, окна, лица в них и глаза ваши застывшие в точке
На автобусе, если учитывать запоздалость передачи сигнала
От действительности в мозг, я там, спина от скорости прижавшаяся
К сидению, снежинки, отражения, стекло, камни, метал,
жизнь...
5.
Темнеет быстро, декабрь на дворе, самый разгар его ледяного дела,
И порывистой ветрености, особенно у врат узких как в Рай, т.е.
Угла моего дома, где хороший вид на клубы дыма из труб,
Возвышающихся розово-серым телом из-за Солнца скрывающегося,
Цветоискривляющий минусовой воздух до уровня максимальной
Концентрации озона на 20 км, но скорее выше до перламутровых
Облаков, и распадается уже невидимо для глаз из-за наступающей
Темноты исчезает, сливается с небесным океаном, за некоторыми
Звёздами, в безветренных серебристых облаках.
А потом его вредные элементы падают на нас со слезами – дождём
Или снегом, как и звуковая волна, отражающаяся от тёплого слоя
На высоте 50 км. и возвращающаяся на Землю;
впервые предполагаю, что это красиво.
Луна вступила в законные вечерние права, умы переменные столбов
Засветились на склонившихся головах, заполнив ближайший радиус
Оранжево-алым окрасом, стражами ночи, ассоциативной связи
Вечернего и утреннего времени, и где-то в голых деревцах детский
Смех, воробьи игриво согревают, и чем он громче и распределённей,
Тем мягче становится воздух и незаметен мороз,
И змеиные хвосты дыма, людей, почерневшие, от завода.
Мне всего 21, и по словам некоторых не имею права о жизни судить,
Ведь чтобы говорить о таком явлении – его нужно целиком вкусить
До косточек, и только потом выплёвывать, на доверие рассчитывая.
Такова теория философии промежутком, и сейчас максимум на что
Претендую, это анализировать и обобщать о юности выводы...
Вот уж подстава, если учесть, что неведома будет мне старость.
Так что можно сказать – меня уже нет, ибо каждый поэт – философ,
Но не каждый философ – поэт; не помню, кто изрёк сию мудрость,
но идея на все века.
Мы осознаем, что были в жизни только в её конце, а до этого
Всё время ограниченно, но движимые любовью к бесконечности
В разной форме разрушения и создания осознавали всего
Несущественность, но не признавали, ссылаясь на вены
И кровь в них тёплую, или как у меня – холодеющую...
Прямо как самолёт рисует линию, но наши глаза способные её
отличить в небе только относительно него в конце.