Когда мама умерла, Гена совсем опустился. Нет, он не перестал ходить на работу, не начал пить горькую или, скажем, срываться на окружающих. Современным компьютерным мальчикам это не свойственно. Просто он еще больше ушел в себя, совсем затих и старался весь день просиживать уткнувшись носом в свой монитор. Только стук клавиш доносился из его отгороженного шкафами закутка.
Вылезал он оттуда лишь по крайней необходимости, если какому-нибудь настойчивому сотруднику позарез требовался сисадмин, которым Гена и работал в одном большом отделе одного большого института.
И раньше-то не очень быстрый и не очень собранный, сейчас Геннадий стал совсем угрюмым и рассеянным, так что дергать его лишний раз никому не хотелось. Брюки его, раньше блестевшие отутюженными складками, теперь постоянно были мятыми, на рубашке не хватало пуговицы, а на локте предательски просвечивала дырочка, которую теперь некому было заштопать. Исчезла мамина рука, всю жизнь опекавшая Гену, и все это почувствовали, даже те, кто с компьютерами не работал и не часто сталкивался с толстым Гениным животом, вслед за которым появлялась кудлатая черная голова с упрямой нижней губой.
Все знали, что жил Гена с мамой один, отца у них в доме никогда не было. Девушки, жены, подруги у Гены не было тоже.
Народ про себя рассуждал так. Такой, блин, маменькин сынок: не пьет, не курит, не гуляет, с людьми толком не общается, ходит себе с мамой вечерами по всяким филармониям. Весь в своем, компьютерном, спросишь о чем-нибудь--жди, пока он на тебя свои очки переведет, подумает, губами пошевелит. Вечно что-то жует, орешки там какие-нибудь, сухарики. На губах, на животе вечно крошки, тьфу…А ведь молодой еще мужик, тридцати нету. И высокомерный, как все евреи, невесть что о себе думает. Один-единственный компьютерщик на весь отдел, тоже мне, пуп земли. А специалист-то еще зеленый, инициативы никакой, с людьми толком общаться не умеет, жизни не знает, все мама за него…
Так Гена и жил, будучи предметом легкого раздражения и легкой иронии всего отдела. Впрочем, техника под Гениным присмотром как-то работала, научные темы двигались, финансирование пока шло, и жил отдел своей размеренной жизнью без особых происшествий и склок. Научные работники как-никак, должны уметь в коллективе жить дружно…
В то день, когда началась вся эта история, Гена как обычно сидел в своем углу, не отрываясь от компьютера. Случайно проходившим мимо видны были со спины нечесаная Генина шевелюра, поношенный свитер и летающие по клавиатуре толстые пальцы.
К этому виду настолько все привыкли, что Гену никто не замечал. Между тем, находясь глазами в компьютере, он отлично слышал и воспринимал тот спор, который разгорался сейчас в комнате.
Спорили, как всегда в последнее время, о перестройке. Событий в стране происходило немало, пресса ежедневно подкидывала что-либо новое, и темы для обсуждений всегда находились. Тем более, что жизнь, как известно, легче отнюдь не становилась. Коллектив, в основном женский и немолодой, привычно прошелся по растущим ценам, безбожным кооператорам, столичным и местным, питерским, чиновникам. Голоса становились все громче, интонации злее. Гена этих посиделок не любил, и не потому, что им с мамой жилось лучше других. Просто, склонный в силу своей профессии к некоторой аналитике, он давно прояснил для себя одну закономерность. Как в мужской компании, о чем бы ни говорилось сначала, разговор всегда переходит на женщин, так эти отдельские пересуды всегда переходили на национальный вопрос.
Сначала лаборантка Людочка начнет кричать на всю комнату, что за деньги, которые ей платят, на работу ходить незачем, и пора, наверное, ей спонсора себе богатого искать, не на панель же ей идти. Старая грымза Куликова начнет приговаривать:
-Вот, дожили, страну развалили, глупости любые вслух говорят, о чем только правительство думает, одни новые русские наживаются, а простым людям детей воспитывать не на что, ужас.
На что руководитель группы, подтянутая и строгая Лидия Александровна, которая всегда чуть брезгливо отодвигается, если Гена проходит мимо, едко заметит:
-Да что от них ждать, вы посмотрите кто там кругом, одни евреи, еще с семнадцатого года, -и пойдет, и пойдет, и пойдет.
Гене от этих разговоров становилось невыносимо стыдно. Во-первых, когда все эти разговоры начинались, про Гену обычно забывали. А вспомнив, злились еще больше, считая его соглядатаем, что ли, и могли сказать в запале что-то совсем уж непотребное. И даже если и жалели потом о сказанном, нехороший фон оставался, смотреть друг на друга еще долго было неловко.
Поэтому Гена встал и тихонько вышел из комнаты.
По длинному институтскому коридору сновали туда-сюда сотрудники, кто в белых халатах, кто в обычной одежде. Рабочий день был в разгаре. Гена потоптался и пошел к лестнице. По пути он опять вспомнил историю, приключившуюся с ним в первый год его работы в институте. Здесь, за одной из дверей скрывался крошечный туалет, каморка с унитазом и все. Гена спокойно сидел там, вставив в дужку неисправного замка хлипкий карандашик, и держался за ручку, когда краса и гордость института спортсмен Самсонов, дернув дверь, резким движением вытащил Гену без штанов на самую середину коридора. Было это в пять часов, когда все валили домой, и свидетелей этой пикантной ситуации было немало. Впрочем, все давно уже об этом забыли, кроме самого несчастного Гены.
Пройдя мимо злополучного туалета, Гена завернул на лестницу и потопал вверх. На площадке курили двое ребят из их отдела, с ними рядом стоял этот командировочный из Сибири, за два дня доставший всех своей шумной бесцеремонностью. Поднимаясь мимо них, Гена услышал себе в спину его голос:
-Ваш? Еврей? У нас в Кемерове этой сволочи тоже хватает.
От неожиданности Гена обернулся. Наглый командировочный в упор смотрел на него и выпускал дым, а ребята стояли, потупив глаза, и усмехались. Развернувшись, Гена быстро затопал наверх. На душе было совсем скверно.
-Все,- пришло ему в голову, -Идти некуда. В отдел нельзя, на лестнице тоже…эти…Уходить надо отсюда…
Еще он зачем-то думал, откуда же в Кемерове взялось столько евреев, будто это имело сейчас какое-то значение.
На третьем этаже Гена осторожно заглянул к начальнику отдела. За прозрачной перегородкой Владислав Сергеевич, как обычно, кого-то распекал, слов не было слышно, а в предбаннике, тоже как обычно, трепалась по телефону Леночка, его секретарша.
Не говоря ни слова, Гена показал пальцем на журнал местных командировок,
получил от Леночки утвердительный кивок, записался и с облегчением вышел. В отличие от других, его отпускали спокойно: все знали, что Гене сбегать с работы незачем, он лучше у компьютера посидит. Раз уходит, значит, действительно надо. Сейчас Гена этим и воспользовался: он отвечал еще за второй филиал на Лермонтовском. Туда он сейчас и отправился.
Стоял апрель, и весна была в самом разгаре. За час разобравшись с делами, Гена уже к середине дня оказался на улице, абсолютно свободный и беспечный. Возвращаться сегодня в институт он не собирался. Солнце светил так ярко, а небо было таким синим, что все плохие мысли растаяли без следа; думать хотелось только о хорошем.
Гена шел по улице и радовался весне. Под ногами иногда хлюпал тающий рыхлый снежок, на солнечной стороне тротуар был сухой и чистый, как летом, а в лужах отражалось синее небо c мохнатыми клочками туч. В окнах дома напротив нестерпимо горел на солнце купол Исаакия.
Гена медленно шел в расстегнутой куртке, с прикрытыми веками, чувствовал сквозь них солнечное тепло и улыбался. Улыбался, может быть, впервые с тех пор, как умерла мама.
Вспомнив о маме, Гена сообразил, что место это ему знакомо; однажды, когда он был маленьким, мама взяла его с собой и они за чем-то сюда заходили. Гена отчетливо вспомнил, как мама держала его маленького за руку, и зажмурился. При этом он встал посреди улицы, и какая-то тетка больно ткнула его в спину.
-Ну проходи, чего встал, толстый,- заворчала она и пошла дальше.
Гена встал на краю тротуара и стал смотреть. Перед ним за кованой затейливой решеткой высилось светло-зеленое здание с витым куполом.
- Точно,- вспомнил Гена.- Это же синагога.
Они с мамой покупали тогда мацу на какие-то еврейские праздники. Больше она нигде не продается, только здесь.
С тех пор он тут ни разу и не был, все знали, что ходить сюда не стоит. На выходе могли подойти, проверить документы, сказать, что улицу, вы, мол, граждане, переходили неправильно. Потом в отдел кадров приходила официальная бумага, в результате можно было лишиться студенческого билета или схлопотать выговор по партийной линии.
Такая вот маца…
Гена очнулся, перевел взгляд на улицу. Перед ним, у входа, опершись на решетку, стояли два старых еврея во всем черном и увлеченно спорили. К ним вдоль по улице подходила молодая женщина с мальчиком лет восьми.
-Мама, мама,- верещал он,- Что это за дом там красивый во дворике?
Мама, наклонясь к его уху, что-то прошептала. Они медленно прошли мимо Гены и стариков, Гена все стоял на месте и смотрел, губы его шевелились.
-Мама, мама, они там чего стоят, они русских не пускают, да?- разносился по улице тот же звонкий голосок. Гена посмотрел им вслед, повернулся и решительно прошел во дворик мимо стариков, не обративших на него никакого внимания.
Цепкая детская память уверенно вела его. Гена обогнул здание сбоку, толкнул массивную черную дверь и поднялся на несколько ступенек вверх.
За двадцать лет здесь ничего не изменилось. Слева за стеклянными дверьми светился изумительной красоты зал. Он был закрыт. В гулком полутемном холле никого не было, кроме Гены и маленького белого человечка. Человечек был в белой куртке, белом колпаке и белых брюках. Все его старое морщинистое лицо было в белой муке, руки тоже. За ним, как стена, белели сложенные огромными кирпичами свертки с мацой, каждый в оберточной бумаге и перевязан бечевкой. Весь пол перед этой стеной тоже был белым.
Гена медленно подошел к старичку. Каждый его шаг гулко разносился по огромному холлу и терялся между колонн и надписей на иврите. Как и все советские евреи, Гена их даже прочесть не мог, не то что перевести.
Старичок выжидательно смотрел на Гену. Тот, другой, у которого они с мамой покупали мацу в детстве, был как две капли воды похож на этого, но тот был большим, высоким и все время улыбался, а этот, маленький и совсем старый, сейчас строго смотрел на Гену снизу вверх.
Гена протянул руку, чтобы снять кепку, но вовремя вспомнил где он, и только поправил ее на голове.
-Здравствуйте,- смущаясь, произнес он.
-Шалом,- прошелестел в ответ старичок.
-Я бы хотел мацу купить,- тихо сказал Гена.
-Вам сколько килограмм?- спросил тот. И, увидев Генино замешательство, добавил:
-Берите два. Не купите сейчас, потом целый год будете без мацы. Мы только перед праздниками продаем.
-А какого числа Пасха?- спросил Гена.
-Пасха-это у русских. А у евреев- Песах,- неодобрительно прошептал старичок, поджав губы. Гена прикусил язык. Старичок тем временем положил на стол два больших свертка и назвал цену. Маца оказалась неожиданно дорогой. Пока Гена, путаясь в карманах, доставал деньги, старичок тихо спросил:
-Мацемел Вам не нужен?
-Что?- переспросил Гена.
-Мацемел. Молотая маца- ответил старичок неодобрительно.- Возьмите, это для разных еврейских блюд, Ваша мама будет довольна.
Гена дернулся, но объяснять, естественно, ничего не стал. Он вспомнил, что на кухне, на антресолях, с незапамятных времен стояла банка с белой крупой. И мама действительно называла ее «мацемел».
-Спасибо, у нас еще есть,- сказал Гена.
-Ну как хотите,- обиженно ответил старичок.
Гена отдал деньги, неловко откланялся, прихватил оба свертка и с облегчением вышел на улицу.
Солнце ушло из окон верхних этажей, но небо еще было ослепительно синим. Гена шагал, с наслаждением глотая холодный воздух.
-Куда мне столько мацы?- беспечно думал он. -Я ее и за год не съем.
Вдруг нога его поехала вперед на обледенелом кусочке тротуара, и он неуклюже шлепнулся на землю. Свертки с мацой тоже попадали вниз, один из них надорвался и хрупкие листики вывалились наружу. Краешки у них отломались от удара, и маленькие кусочки-щепочки мацы лежали повсюду на тротуаре и весело плавали в луже у дороги. Прохожие с удивлением оглядывались на Гену, не понимая, что там такое рассыпалось.
-Смотри, маца жидовская,- прокричал кто-то рядом.
Гена поднял упавшие очки и вернул их на место. Рядом с ним стоял пенсионер в приличном сером пальто. Его металлические зубы сверкали, красное лицо смеялось над Геной.
Гена задохнулся от обиды и отчаяния, не зная что ответить.
-За что человека обижаешь? Пошел отсюда!- послышалось рядом. Кто-то помог Гене подняться, отряхнул его куртку, подобрал оба свертка с земли. Гена повернул голову и посмотрел на своих спасителей. Их было двое. Неопределенного пола и возраста, оба такие же косматые как Гена, они были одеты в какие-то ужасающе грязные отрепья. Руки их были черны, лица покрыты коричневым загаром. Это были бомжи-- люди, только недавно возникшие на питерских задворках вместе с пришедшими в страну переменами. Сунув Гене в руки уцелевший сверток с мацой и бережно неся разорванный, они ловко вели Гену куда-то вглубь двора-колодца, постоянно приговаривая:
-Ну и что же, ну еврей…Вон, посмотри, глаза-то какие добрые…Мы бы иначе и не подошли бы…А вот если человек хороший…
Это были первые человеческие слова за весь этот ужасный день, и Гена растаял. Он покорно шел за новыми друзьями. Они уверенно зашли в парадную старинного дома, поднялись на второй этаж.
-Смотри, у нас тут тихо, уютно- гордо говорил Гене мужик, хлопая по плечу. Женщина тем временем шустро расстилала на подоконнике чистую газетку, затем достала белые пластмассовые стаканчики, положила рядом мацу.
-У нас все культурно, чисто,- приговаривал мужик, доставая из глубины замызганной куртки плоскую фляжку и разливая понемножку темной жидкости в стаканчики.
-Ну давайте, за знакомство,- улыбнулась женщина, беря стакан. Зубов у нее почти не было. Гена покорно глотнул и задохнулся, питье было очень крепким, он такое пить не умел.
-На, закуси,- мужик протягивал ему целый лист мацы, а сам с удовольствием жевал другой. Женщина тоже к ним присоединилась. Пару минут только хруст мацы раздавался в пустом подъезде. Голодные, подумал про себя Гена.
Отдышавшись, мужик разлил остатки из фляжки по стаканам. Гена закрыл свой стакан рукой, помотал головой. Мужик с сожалением посмотрел на него, но настаивать не стал. Они с женщиной выпили, опять заели мацой. Лица их стали блаженно расслабленными.
-Хорошо,- медленно проговорил мужик.- Слышь, мил человек, сходи, пожалуйста, за бутылочкой. А то нам, глядишь, и не дадут. Деньги есть у тебя? А мы тебе добавим.- И закричал грозно на свою спутницу: -Давай деньги сюда, слышишь!
Они громко поругались между собой еще пару минут, потом все-таки достали из под полы пару мятых бумажек и вложили Гене в ладонь.
-Ты человек хороший, не обманешь. Из двора выйдешь, там справа магазин.
Возьми водочки или портвейну, на что хватит. Ну, давай!- Гена открыл было рот, но отказать спасителям не сумел и быстренько побежал к магазину.
Уже темнело, и магазин ярко светился на всю улицу. Гена вошел внутрь и стал рассматривать бутылки на витрине. Продавщица посматривала на него с усмешкой. Люди, подходившие к ней, были деловиты и конкретны. Они точно знали, что им нужно.
-Столицу,- говорили они уверенно. Или:- Три семерки,- и протягивали ей деньги. Она не глядя протягивала руку и доставала нужную бутылку. Это было братство уважающих друг друга профессионалов, и Гена был там белой вороной.
Люди быстро приходили и уходили, а Гена все стоял и смотрел. Наконец, он снял очки, протер их тщательно платком и снова надел. Он твердо решил, что ничего он покупать не будет. В голове стало ясно и легко. Сейчас он вернется к бомжам, отдаст им деньги, поблагодарит и уйдет.
Гена протянул продавщице деньги:
-Пакет, пожалуйста.
Та, презрительно усмехнувшись, дала ему кусок шуршащего целлофана. Положив туда мацу, Гена кубарем выкатился из магазина.
Через пару минут, постояв и повертев головой, он с тоской осознал, что потерялся. В сумерках все подворотни выглядели одинаково, и в какой из них ждали Гену его безобидные бродяги, он не знал.
Это была катастрофа! Понуро сгорбившись, Гена плелся по улице куда глаза глядят. Он с ужасом представлял себе, что думают сейчас бомжи о нем, о евреях, и отчаянно ругал себя последними словами.
-Дебил толстый!- обзывал он себя. –Урод! Ну почему у тебя все так коряво получается? Что ты за человек такой?
По Садовой подкатил трамвай, погромыхивая, и Гена не раздумывая вскочил в него. Ему было все равно куда ехать.
Начинался час пик, и в трамвае было полно народу. На Сенной Гену прижали так, что чуть не раздавили его драгоценный пакет. Зато злая трамвайная сутолока приглушила горькие Генины мысли, он немного успокоился, посмотрел в окно, сообразил где он, и на углу Садовой и Невского лихо выбрался из вагона.
На крыше Гостиного Двора уныло висели полинявшие за зиму цифры «1991». Вдоль всего фасада по Невскому тянулся деревянный строительный забор, а к нему в свою очередь прилепились разноцветные книжные лотки.
Уже было темно, и над ними зажглись яркие лампочки. Народ, жужжа как пчелиный рой, тучами выползал из метро, оседая небольшими кучками вокруг лотков.
Гена тоже подошел к одному из них, протиснул боком между людей свой живот, близоруко наклонился к прилавку и обмер. Голова его сразу заныла, лицо сделалось красным.
На столе в изобилии лежали «Майн Кампф» Гитлера, какие-то газеты, брошюрки с хлесткими черными заголовками, листовки, значки. Смысл у них был один: евреев--вон!!! Вам плохо потому, что они вокруг вас!!! Народ с интересом листал, рассматривал.
Гена огляделся вокруг, посмотрел на продавцов. Один из них, постарше, с козлиной бородкой, угодливо показывал народу книжки. Покупали мало, но слушали с интересом. Второй, молодой, почему-то в казацкой форме, держал красное знамя с белым кругом. В центре круга был большой черный знак, неуловимо похожий на свастику.
Гена впервые видел все это не в кино про войну, какое показывали в школе, а живьем, рядом, и не верил себе, изумленно переводя глаза с продавцов на книги и обратно.
-Проходите, проходите, молодой человек,- надменно процедил, обращаясь к нему, молодой. Гена вспыхнул, повернулся, и, с трудом продираясь сквозь толпу, услышал себе в спину от козлиной бородки:
-Ишь, застыл тут, пророк библейский, хе-хе…
Гена быстро пошел прочь от подлого ларька, тоска опять скрутила его, не давая дышать. Топать в темноте одному со своими мыслями было совсем невмоготу. Чтобы успокоиться, он прильнул к другому лотку. Здесь все было достойно- книги по искусству, истории, науке. Раньше достать их было невозможно, а теперь они появились как из-под земли, только цены на них были заоблачными.
Краем глаза Гена отметил маленькую бело-голубую книжицу, в которую упирался его живот, какое-то знакомое слово было там на обложке. Гена наклонился поближе и прочел: «Еврейская кухня». Сначала он себе не поверил, прочел еще и еще раз, потом победно выпрямился и посмотрел назад. Там, совсем рядом, еще виднелось красно-белое знамя над кучкой облепивших его людей.
-Возьмите,- услышал Гена спокойный голос и перевел глаза на продавца. Крупный белобрысый парень с улыбкой смотрел на него. Он был без шапки, длинный шарф обмотан вокруг шеи. Притоптывая на месте, он дышал на красные руки, пытаясь их согреть.
-Первое послереволюционное издание,- с гордостью сказал он.- Берите, последний экземпляр.
Гена медленно взял книжку в руки и перелистал. Она была с фотографиями.
Мелькнули на мгновение черный с украшениями торт, потом невиданные медовые шарики с маком, а затем книжка раскрылась на картинке с красивой супницей. В густо посыпанном зеленью бульоне плавали аппетитные белые шары. «Куриный бульон с кнейдлех»- прочел Гена. Только сейчас он понял как проголодался.
-Ну что, берете?- спросил продавец. Зачем она мне теперь, подумал Гена, потом посмотрел на соседний ларек и неожиданно ответил: -Беру.
Цена, как и следовало ожидать, была безмерной. Но дело было даже не в цене, просто таких денег у Гены с собой не было. Точнее, утром они у него еще были, но потом он купил эту ненужную мацу, а теперь вот стоит как дурак и не может купить действительно нужную вещь, ругал себя Гена. В отчаянии он глубоко засунул руки в карманы куртки и изумленно нащупал там деньги, оставленные ему бомжами. Он вытащил их на свет, повертел перед глазами и стал быстренько собирать остальное по всем карманам. Денег хватило как раз.
Продавец пересчитал мятые купюры и, кивнув головой на книжку, сказал Гене:
-Берите. Она честное слово последняя.
Гена схватил книжку и быстро сунул ее в пакет.
Пока он добрался домой к себе на Петроградскую сторону, стало уже совсем поздно. Бросив у входа надоевший пакет, Гена поплелся на кухню ужинать. Переодеваться и мыть руки сил уже не было. Наскоро умяв со сковородки нехитрую еду, Гена сел с новой книжкой у телевизора. Грязную посуду он так и бросил на кухне, раньше мама ему никогда такого не позволяла.
В их небольшой квартирке еще сохранялся привычный уют, но стерильная чистота, неотделимая от маминого быта, уже исчезала. На стареньком пианино, на журналах, которые они выписывали годами, скопилась пыль и никто ее не убирал. А про кухню даже думать не хотелось.
Ужасный день подходил к концу. Гена медленно листал книжку, глядел на картинки и вспоминал.
Ему лет шесть-семь. Они с мамой приходят на праздничный обед.
Смешные милые старички радостно обнимают его, целуют, сажают к столу. Как странно, как смешно они говорят! Он одет очень красиво, на груди пышный бант, полненький мальчик с хитрым веселым взглядом, еще без очков. Мама молодая, красивая, радостная. На столе- еда, которую он никогда раньше не пробовал. Да, точно, эти сладости были тогда на столе, как они называются? И эти тоже были. Куда все это подевалось? Кто-то умер, кто-то уехал навсегда… Ничего не осталось…
Книга опять открылась на странице с красивой супницей. Как называются эти штуки в бульоне? Кнейдлех? Гена напрягся чуть-чуть и вспомнил. Конечно же, он ел это в детстве! Гена вспомнил даже вкусный печеный запах этих шариков, которые мама резала ножом у него в тарелке, помогая ему справиться с едой. Ну-ка, как их делают? Взять стакан мацемела, теперь Гена знал, что это такое, потом яйцо, соль, вода…Скатать шарики размером с грецкий орех, опустить в кипящий бульон…Ну, это совсем просто.
Гена вернулся на кухню, побросал грязную посуду в раковину и, пыхтя, забрался на табуретку. На антресолях он растолкал какое-то старое варенье, консервы и нащупал в углу пыльную банку. Обтер рукавом пыль, открыл и с подозрением понюхал. Там была какая-то бело-желтая крупа, без вкуса и запаха.
-Наверное, это и есть мацемел,- решил Гена и принялся готовить.
Для начала он обстоятельно разложил на столе все, что ему могло понадобиться—посуду, ножи, ложки, специи,--и начал процесс. Книжку он тоже положил на стол и каждый шаг тщательно сверял с рецептом.
Минут через десять он задумался, озадаченно глядя на страницы. Там было написано, что густое тесто будет прилипать к рукам, как пластилин, а у Гены в миске была какая-то жидкая кашица. Слепить из нее что-либо было невозможно. Гена взмок. Он добавил в миску немного крупы из банки, но стало еще хуже, все покрылось противными белыми хлопьями. Долил воды, размешал, и опять получилась непригодная ни на что смесь.
Гена походил по кухне как разъяренный слон и кинулся к телефону, на ходу вытирая о свитер мокрые от теста руки.
На гудки долго никто не отвечал, потом трубку взяли и старушечий голос с неповторимой интонацией протяжно ответил: -Да-а?
-Тетя Циля, здравствуйте, у меня к Вам важный вопрос,- скороговоркой бормотал Гена, с ужасом соображая, который сейчас может быть час. Наверняка он вытащил старушку из постели и, даже не поинтересовавшись здоровьем, не рассказав о своем житье-бытье, сразу стал задавать свои дурацкие вопросы.
-Ну что случилось, Геночка, говори- ответили приветливо из трубки.
-Тетя Циля, я пытаюсь приготовить кнейдлех, и у меня ничего не получается,- обреченно выдохнул он. На том конце трубки изумленно молчали. Наверное, решили что я сошел с ума, подумал Гена, и уже хотел было тихо положить трубку, как вдруг она ожила, и спокойный тети Цилин голос растяжно спросил:
-Геночка, а как ты их готовишь?
Гена с облегчением вздохнул и стал рассказывать.
-Ну видишь ли, по телефону давать советы трудно,- рассудительно говорила тетя Циля. –Начни заново, попробуй взять теплую воду, а если не получится, поставь тесто в холодильник на полчаса, чтобы ушла лишняя вода. Или просто приходи в гости, я тебе сделаю. Как –нибудь придешь? Ну ладно, успехов тебе, Геночка, в твоем домашнем хозяйстве,- тетя Циля засмеялась.
-И не пропадай, звони почаще, только не так поздно.
Гена еще благодарил сумбурно, извинялся за свое свинство, а трубка уже дала отбой, оставив, правда, надежду на спасение Гениного кулинарного шедевра.
Однако как ни пытался Гена спасти свое чудо, что только ни пробовал, все было напрасно. Еврейская кухня не хотела раскрывать Гене свои секреты. Еще через час он выкинул свое месиво в мусорное ведро и раздраженно выпрямился, потом устало снял очки и прижался лбом к прохладному окну.
Огни за окном расплылись и стали похожи на салют, только праздника на душе не было.
В голове бродили горькие мысли, вспоминался опять то злополучный туалет, то смеющийся над ним пенсионер. Откуда-то из детства выплыло обидное еврейское словечко- какер- и сейчас Гена со злостью примерял его к себе.
Он почему-то вспомнил, как приходил к маме в больницу. Мама, уже совсем похудевшая, все гладила и гладила его по руке, и все прятала от него «Новый Мир» с каким-то рассказом Татьяны Толстой. Тогда он тоже ничего не смог поделать, мама умерла.
Какер, одним словом, бесцельный человек…
Очнулся Гена от звука метронома по радио. Сообразив, что уже давно за полночь, он не раздеваясь плюхнулся на диван и заснул мертвым сном. В шесть утра его опять разбудил невыключенный репродуктор, окончательно испортив ему день.
На работу он пришел хмурый как туча. Волосы его стояли дыбом, на свитере виднелись белые пятна- следы вчерашних кулинарных занятий. Впрочем, на это уже давно никто не обращал внимания. Работать Гена не мог, мысли прыгали с одного на другое, собраться не удавалось.
В таком состоянии его вытащила из уютного закутка ледяная Лидия Александровна. Чихать она хотела на Генины чувства, у нее надвигалась сдача темы, а компьютер, по ее словам, барахлил, и отчет было не набрать. Гена ее побаивался и уважал. В отличие от многих, она на работе работала, и это занятие было для нее главным.
Гена провозился с ее машиной до самого обеда. Пришлось «поднимать» рухнувшую почему-то систему, а это процесс небыстрый и требующий внимания. Гена с трудом заставлял себя соображать, голова у него болела. Наконец, он все-таки систему восстановил и, не глядя на Лидию Александровну, буркнул:
-Все. Можете забирать.
Она его даже не поблагодарила, сразу же уселась и стала работать.
Скандал разразился после обеда. Это был даже не скандал, это был катаклизм вселенского масштаба.
Сначала Гена слышал за спиной резкий голос Лидии Александровны и оправдывающиеся интонации девочек из ее группы. Потом до него дошла суть вопроса: с компьютера, с которым он только что возился, пропали файлы с текстами и таблицами отчета, те самые, которые были позарез нужны еще с утра.
Гена прижал уши. Конечно, он ничего специально не удалял, но в том нервозном состоянии, в котором он находился, легко можно было случайно что-нибудь испортить. И, в любом случае, он не сделал резервной копии, хотя сам всегда требовал этого от других.
-Геннадий Израилевич!- раздался над его головой ледяной голос. Гена обреченно сполз со стула и пошел к ненавистному компьютеру. Нужных файлов там действительно не было. Лидия Александровна молча повернулась и пошла к двери. Все молчали, только ее белый халат хрустел на ходу. Дверь хлопнула. В лаборатории стояла гробовая тишина. Потом затрещал местный телефон.
-Эпштейн, к начальнику отдела!- крикнули Гене из-за шкафа. Он молча поднялся и пошел на третий этаж.
-Сейчас тебя выгонят, какер!- злорадно шептал ему внутренний голос.
-И правильно, и за дело,- отвечал ему Гена, топая по лестнице. –Так тебе и надо, ты же ничего не можешь, ни дома, ни на работе, кому ты такой нужен, умник!
За столом у начальника сидела строгая Лидия Александровна и что-то настойчиво ему говорила. Гена, заходя в кабинет, услышал только конец фразы:
-…нету эйнштейнов у нас, Владислав Сергеевич, нету, одни эпштейны кругом!
Начальник поднял на него глаза, буркнул:
-Спасибо, Лидия Александровна, Я все понял, идите. Сейчас мы с ним побеседуем.
Лидия Александровна, презрительно обойдя Гену, вышла. Он присел на краешке стула, уставясь в стоящую перед ним пепельницу.
Владислав Сергеевич закурил, молча смотря на Гену. Его волевое лицо стало очень сосредоточенным. Вдруг он улыбнулся, снял очки и спросил с интересом:
-Ну что, Генка, влип?
Гена хлопал глазами и молчал. Он ожидал разноса, выговора, увольнения. Начальник это умел: уходя с его планерок, люди за сердце держались. Но сейчас он спрашивал скорее с участием, привычной стали в его голосе не было.
-Гена, ты на себя в зеркало иногда смотришь?- продолжал он, улыбаясь.
-Мама тебя в таком виде в магазин бы не пустила, не то что на работу.
Гена поднял грустные глаза и посмотрел на шефа. Тот взгляд выдержал, лицо его опять стало серьезным. Он вздохнул:
-Ты не думай, маму твою мы хорошо помним, всю жизнь она здесь проработала. А специалист какой была…
Он надел очки, интонации стали обычными, деловыми.
-Так что, Геннадий, давай, положение спасай. Голова у тебя хорошая, придумаешь что-нибудь. Только быстро! И еще, не слушай ты никого, поговорить у нас любят…Ну давай, иди.
Рабочий день подходил к концу. Гена выждал, когда все уйдут, и сел за компьютер Лидии Александровны. Одна идея у него была. Если кто-то стирает файл, на самом деле система просто убирает его название из каталога. А информация при этом остается на диске, ее просто надо найти…
В лаборатории было тихо, только компьютер жужжал, да электрические часы со щелчками переводили черные стрелки. Часа через два работа была завершена. Успешно завершена. Гена вывел иконку на рабочий стол и устало потянулся.
-Лидия Александровна на работу придет, загрузится и сама все увидит. Спасибо, конечно, не скажет, сразу заставит девчонок работать,- думал Гена.
Он шел домой гордый собой, хоть что-то у него получилось. Спасибо шефу за участие и добрые слова о маме.
В квартире у входа лежала неубранная маца, на кухне громоздился вчерашний развал.
-Все убрать и вымыть,- приказал себе Гена и со вздохом полез на антресоли.
Ставя на место ненужную теперь банку, он нащупал на ее крышке тонкую полоску лейкопластыря. Гена обтер ее и близоруко поднес к глазам. На полоске аккуратным маминым почерком было написано: «панировочные сухари».
-Так,- озадаченно сказал себе Гена, и еще раз через минуту повторил грозно: -Так!
Он опять залез в самую глубину антресолей. Там, в темноте, стояла еще одна точно такая же банка. Гена вытер ее тряпкой и отчетливо прочел на крышке: «мацемел».
Он бессильно опустился на табуретку и минут пять молча сидел, перебирая в уме и адресуя своей персоне всю знакомую ему ненормативную лексику.
Гена решил попробовать еще раз. Внешне эта крупа почти не отличалась от предыдущей, но это его не останавливало. Что-то большее стояло за его решением, чем просто еда, но сейчас Гене было не до этих мыслей, он быстро и решительно действовал.
Резким движением он сдвинул грязную вчерашнюю посуду подальше, освободив себе половину стола. Приготовил опять все необходимое, насыпал в миску мацемел. Открыл холодильник и взял оттуда последнее яйцо.
-Есть на завтрак будет нечего,- подумал Гена и стукнул яйцом о край миски.
Проделав наизусть все требуемые по рецепту манипуляции, Гена опустил руки в получившееся тесто, помедлил, глубоко вздохнул и сжал пальцы. Чудо произошло: густая серая масса поднялась вверх вместе с его руками, оставив дно миски совершенно пустым. Все, оказывается, было так просто и почему-то так радостно. Гена мял и мял тесто сильными пальцами, душа его пела. Слепив двенадцать круглых шариков, Гена не колеблясь достал из холодильника курицу.
В детстве он постоянно крутился на кухне. Мама готовила, а Гена смотрел, запоминал. Иногда мама позволяла ему что-нибудь нарезать или открыть консервы. И потом Гене всегда что-то перепадало со щедрого маминого стола- то вкусная котлетка прямо со сковородки, то тарелочка супа…
Сейчас, на кухне, Гена чувствовал себя так же уверенно, как за своим компьютером. Он ловко потрошил курицу, чистил морковку, даже напевал что-то под нос. Его руки мгновенно доставали нужную ему вещь-ножик, кастрюлю или соль…В ушах, казалось, звучал мамин голос:
-… а лавровый лист в бульон не кладут, только корешки. И кипятить бульон долго не нужно…
Вода закипела, Гена снял пену и уменьшил огонь. Теперь у него был где-то час свободного времени- вполне достаточно для домашних дел.
Он быстренько подмел пол, полил мамины цветы. Запыхавшись с непривычки, подошел к зеркалу и критически на себя посмотрел. Потом тяжело вздохнул и отправился гладить брюки. Время у него еще было.
Полчаса он, пыхтя, водил утюгом, как учили, по влажной тряпочке, тщательно утюжа складочки. Потом кинул горячие брюки на спинку стула и побежал на кухню. Ему не терпелось закончить дело.
Бульон уже был готов. Гена вытащил из него мягкую вкусную курицу, положил отдельно. На поверхности плавали красивые желтые звездочки, Гена посыпал бульон зеленью, попробовал. Все шло отлично.
Наступал решающий момент. Если он что-то сделал неправильно, шарики- кнейдлех разварятся в бульоне, и все будет безнадежно испорчено.
Он повернул ручку на плите, бульон забулькал, и, вздохнув, Гена один за другим осторожно отправил шарики в кастрюлю. Они медленно пошли на дно. Гена зажмурился и стал медленно считать до шестидесяти. Сердце его колотилось.
Когда он открыл глаза, на поверхности плавали огромные белые шары, облепленные укропом. Они тихо стукались друг о друга и величаво отплывали, на их место из глубины всплывали новые. Запах стоял такой, что сомнений не оставалось- это победа!
Не торопясь, Гена убрал на кухне. Затем принес из комнаты самую красивую глубокую тарелку и налил себе ее до краев. В ней плавали кнейдлех- две штуки,- точно как на картинке из книжки.
Гена торжественно и степенно ел, разрезая шары ножом. Он был в чистой рубашке, волосы аккуратно причесаны.
Доев, Гена покрутился по кухне, оторвал куриную лапу и пошел с ней смотреть телевизор. По дороге он вытащил из пакета лист мацы и прихватил его с собой.
-Мамы на тебя нет,- говорил себе Гена. –Она бы тебя живо на кухню выгнала.
Он грыз курицу, смотрел на экран. Там шли ночные новости, мелькали до тошноты знакомые лица. Было уже поздно, хотелось спать, на душе было радостное ощущение победы.
Перед сном Гена украдкой проскочил на кухню и налил себе еще тарелочку. Быстренько все съел и сразу же крепко заснул.
По иронии судьбы, именно в этот вечер, называемый в обиходе еврейской пасхой, евреи во всем мире собираются вместе. На столе лежит маца и другие праздничные блюда, в бокалах - красное вино. По традиции, самый младший задает вопросы:
Чем это день отличается от других? Почему мы сегодня едим мацу?
А самый старший рассказывает малышу гордую сказку о евреях, сбросивших иго египетского рабства. Так происходит вот уже три тысячи лет.
Ничего этого Гена не знал. Он спал крепким сном. Во сне он стирал свитер. Мама не успела его этому научить, но сейчас, во сне, она была рядом. Лица он не видел, мама была где-то сзади и помогала:
-Вода должна быть теплой, но не горячей, иначе полиняет. Три, три сильнее. А теперь слегка отожми. И не клади на батарею, повесь сушиться на вешалку. Вот так…
У него опять все получалось правильно, и на душе было легко. Он тихо спал, и только электронные часы зелеными глазами бесшумно отсчитывали время- тик-так, тик-так, тик-так…
Апрель 2005