На снимке: мой отец, Давид Моисеевич Рахлин (1902 - 1958), во Внутренней (следственной) тюрьме Харьковского УМВД (ул. Чернышевская, 23-А) после ареста 8 августа 1950 г.оперативниками Харьковского УМГБ. Привлечён к уголовной ответственности по ст. 58, п.п. 10 и 11, УК РСФСР "антисоветская агитация" и "участие в контрреволюционной организации". Осуждён (без суда, заочно) особым совещанием при Министре ГБ СССР к 10 годам исправительно-трудовых лагерей особого режима. Реабилитирован в апреле 1956 г. Скончался от инсульта в феврале 1958 года после долгой болезни, которая поразила его вскоре после освобождения.
Гроза и Буря
Когда родителей забрали, передо мной в полный рост встала угроза выселения из квартиры.
Мы занимали в трехкомнатной квартире две маленькие комнатки, по 12 квадратных метров каждая, в третьей жили соседи. Это жильё, как и весь дом, было ведомственным, то есть принадлежало учреждению, в котором около десяти лет проработал отец и в котором на момент ареста продолжала работать мать.
Отказавшись писать диссертацию управляющему этим учреждением – «маленькому сталину» Ивану Алексеевичу Кривоносову, отец навлёк на себя его сановный гнев и вынужден был уволиться. Общее правило тогда было такое: увольняешься по собственному желанию – теряешь право на предоставленное жильё (если оно ведомственное). Но отец потому и не побоялся уволиться, что в этой Гипростали, распоряжавшейся жильём, работала мама. Трудовая связь семьи с ведомством, таким образом, сохранялась.
Но теперь дело приняло совсем иной оборот. Потеря трудовой связи была налицо. Да притом сестра работала уже второй год по университетскому распределению в дальней деревне – там и жила. Хотя из квартиры и не выписывалась. Потерять городскую прописку было бы весьма нежелательно...
Оставалась всё-таки надежда, что заместитель управляющего Гипростали, ведавший жилищным вопросом, а в прошлом близкий сотрудник отца, очень его уважавший, не захочет усугубить трудное положение нашей семьи.
Расчёт, однако, не оправдался. Победила злоба управляющего, соединившись с практической злобой дня.
Как-то раз глубокой осенью 1950-го управдом Гроза привёл в нашу квартиру молодого нескладного парня с удивительной фамилией Неедлей. У парня в руках был ордер на вселение в нашу квартиру.
– Но куда?! – удивился я. – Одна из наших двух комнатёнок – проходная. Если поместить туда чужого человека – это значит: я должен спать в одной комнате с бабушкой. А ему мы всё время будем мешать. Если же разместиться наоборот – то в проходной останемся мы с бабушкой...
– Не волнуйся, – сказал Гроза, – дело временное. Неедлей ляжет спать в одной комнате с тобою, а в какой именно – это уж как ты захочешь. К нему скоро мать приедет, и мы им отдельное жильё предоставим. Он – молодой специалист, и мы обязаны дать им жильё.
Всё, вроде бы, тихо-мирно, никто нас не атакует, разговор вежливый, и я успокоился.
Бабушку мы поселили в проходной комнате, свои кровати поставили в той, тупичковой. Парень оказался простой, общительный. Пояснил происхождение своей диковинной фамилии: она когда-то была перепутана малограмотным милиционером. Отец-то инженера был на самом деле Нее’длы, чех, но в паспортном отделе приняли -Ы за -ЕЙ – так и осталось. Отца давно уже нет, а мама вот-вот приедет из Тбилиси, где он и окончил институт, «распределивший» его в харьковскую Гипросталь...
Через какое-то время его мама, действительно, прибыла – пожилая уже и глухая, как тетерев. Сама говорила шёпотом, зато слышала только если ей изо всех сил кричали над самым ухом. С дороги она утомилась, легла на его кровать, они с сыном закрыли за собою дверь, и... мы с бабушкой оба очутились в проходной! Таков был первый этап выкуривания семьи «врагов» из той щели, с которой она не имела трудовой связи.
Но и такая жизнь продолжалась недолго. Однажды меня вызвали в домоуправление. Уже знакомый читателю управдом Гроза и юрист домоуправления Буря завели со мной серьёзный разговор.
Я должен понимать (поучал меня молодцеватый, с выправкой строевого офицера, Гроза), что никакого права жить в ведомственном доме наша семья теперь не имеет. Тем более, что родителей посадили по такой статье: за контрреволюцию... Они бы (Гроза и Буря) могли просто выселить нас на улицу. Но им нас жаль: куда я денусь со старой бабушкой, которой за семьдесят?! И потому они мне предлагают хороший выход. «Слушай внимательно сюда»,
У них в Гипростали есть инженер Жбанов. Он расстался с женой и сошёлся с другой женщиной, на которой хочет жениться. Но первая жена не даёт ему развода. Между тем, он с нею жил в небольшой – десять квадратных метров – комнате на улице Лермонтовской, 10. «Конечно, жилплощадь маленькая, зато – заметь! – не в ведомственном доме, а в горисполкомовском".
«Если ты поймёшь свою выгоду, то согласишься на обмен с ним, отдав свои две комнаты, а взамен получишь одну. Там вас уже никто не тронет, потому что ордер ты получишь от горсовета. А мы, имея бывшие ваши две комнаты, расселим Жбанова и его новую жену поврозь безо всякого развода. Причём ему дадим комнату, смежную с комнатой его новой, фактической, жены, которая тоже работает у нас. Там дверь в общей их стене, и никто им открыть эту дверь не запретит. А первая супруга не будет придираться,. чтобы улучшить свои жилищные условия: мы ей это устроим!.
– А куда денется Неедлей? – задал я вопрос, должно быть, столь неуместный, что Гроза и Буря молча переглянулись. Конечно же, вовсе не судьба молодого человека и его почтенной мамы должна была меня беспокоить. Маленький, лысенький, курносенький Буря – тоже, судя по защитной гимнастёрке, военный отставничок, но явно нестроевой (должно быть, из военных юристов – возможно, даже бывший СМЕРШевец) – так мне и сказал:
– Что ты за него волнуешься? Ты о себе да о бабке подумай!
– Ну, а если я не соглашусь меняться?
– Тогда придётся вас с бабушкой куда-нибудь отселить, - ответил бравый Гроза. – На Холодную Гору, например: там у нас есть жилфонд... Или – на Рашкину Дачу!
Холодная Гора, на которой я когда-то бывал, меня не так напугала, как эта совершенно не известная мне «дача» (позднее оказалось, что район так называемой «Дачи Рашке» гораздо ближе к центру города, чем знаменитая своими хулиганами харьковская окраина – Холодная Гора!). Видимо, у меня на лице отразился испуг, потому что, явно желая меня добить, добренький, хитроглазенький Буря задушевно добавил:
– Мы ведь вам добра хотим. Если согласишься, даже не будем возражать, чтобы и сестру твою вписали в обменный ордер. Тогда у неё и прописка харьковская сохранится, не пропадёт. Мы-то ведь знаем: не живёт она давно в Харькове, а выписываться не стала...
Это был шантаж. Людям молодым надобно объяснить: в городах существовал институт прописки, без неё долго жить в данном городе невозможно. Но штамп о прописке по данному адресу проставлялся в паспорте, а большинство жителей сельской местности – в том числе и в той деревне, где работала сестра – паспортов не имели. Так что там вопрос о наличии прописки не был столь актуальным. Иногда, работая в отдалённом селе, человек годами оставался прописанным в своём городе и не выписывался из него: получить прописку заново (особенно если город большой) бывало очень трудно.
Ловкие чиновники подловили нашу семью на сложной ситуации... Чтобы сестра без особых проблем могла вернуться в Харьков, я был вынужден согласиться на предложенный обмен. Согласившись же, мы попали из квартиры с одной соседкой в настоящую «Воронью слободку», где проживало семь семей! Где общая кухня была заполнена шумом примусов, чадом керосинок и керогазов (поясняю для молодёжи: это три типа нагревательных приборов для приготовления пищи, работавших на керосине), а не ремонтировалась, вероятно, с дореволюционных лет! Где на два – три десятка жильцов был только один сортир, в который наиболее аккуратные квартиросъёмщики шествовали через весь коридор с индивидуальным деревянным стульчаком под мышкой! Где одна-единственная общая ванна отливала застарелой желтизной на некогда белой эмали, а коридор был уставлен вдоль стен всяческим хламом, расстаться с которым владельцы не желали из принципиальных соображений: сосед ведь не выбрасывает свой развалившийся шкаф, так с какой радости я должен выкинуть мой истлевший комод?! И, наконец, где центральное отопление бездействовало уже много лет, и каждому приходилось в комнатах топить железные печурки-времянки, хотя с конца войны прошло уже к тому времени шесть лет...
Гроза и Буря живо провернули обмен, тем более, что тому же способствовал, по просьбе моего школьного приятеля, его отец, заведовавший в горсовете бюро по обмену квартир. От него я и ордер получил. А в переезде мне помогли мои друзья – в том числе и сын этого моего неожиданного благодетеля – заядлый волейболист, еврейский (по маме!) богатырь Толик Бобров. Он один, без чьей-либо помощи (сам так пожелал!) взвалил на свои плечи тяжеленный дубовый шифоньер – и снёс его с шестого этажа. Остальные ребята, не столь могучие, долго носили книжки, стулья и прочую мелочь. Читателю, знакомому с моей предыдущей книгой («Мужская школа»), они уже известны. Забавно, что двое из них, как и я, теперь живут в Израиле и могли бы подтвердить правдивость моих записок: это Женя Брон из Тират-а-Кармеля и Миша Берлин из Хадеры... Помогал мне и «Гастон» - Игорь Гасско, чья семья (включая его двойного тёзку-зятя, вдову, дочь и внука, тоже двойного тёзку как отца своего, так и деда), обитает в Рамат-Гане. Сам Гастон давно умер: у него с детства было слабое сердце, в юности болезнь обострилась, и потом ему пришлось перенести две операции на открытом сердце, с заменой сердечного клапана и вживлением кардиостимулятора. Вторая операция продлила ему жизнь лишь на несколько лет... (Всё это я повторил для тех, кто «Мужской школы» не читал).
Книжный шкаф, не помещавшийся в новом и крошечном нашем обиталище, купил у меня – тогда будущий, а теперь (2004 г.) тоже, увы, покойный известный кинокритик, наш никогда не унывавший друг Мирон Черненко – с ним вдвоём мы и отнесли его покупку на руках, как носилки, через весь сад Шевченко (это не меньше километра) к нему в мансарду на Рымарскую... С шестого этажа – на шестой!
Переезд всегда стоит каких-то денег, а у меня к моменту, когда надо было перебираться, как назло, не было ни копейки. Но когда я, готовясь к переезду, перевязывал пачки книг шпагатом, из одного тома полного собрания сочинений Ленина вдруг выпало 80 рублей! Сумма совсем небольшая, но её мне хватило на оплату грузовика. «Грузчикам» же было уплачено искренней дружбой – вот уж, воистину, до гроба. Спасибо Ильичу, но ещё большее спасибо вам, пацаны, - живые и мёртвые!
На Лермонтовской я прожил три года. Там вышла замуж сестра. Там начинался мой роман с будущей (и нынешней) моей первой женой – она же и последняя (как у попа!). Там завязывались у меня новые дружбы, и некоторые – тоже на всю жизнь. Туда после пяти лет тюрьмы и лагеря вернулась мать, а потом и отец, там он заболел тяжко и, как оказалось, смертельно.
...А когда мы прибыли со своими нехитрыми пожитками в это убогое жилище – брызнул щедрый летний дождь, сверкнула молния, загремел гром. «Это к счастью!» - радовалась сестра. Только лишь успели мы выгрузить и перенести вещи в подъезд, как разразилась гроза – и буря!
-----------------
Далее - очерк V "Чем занимались махисты" http://proza.ru/2011/06/07/819
ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ! МНЕ ИНТЕРЕСНО И ВАЖНО ТВОЁ МНЕНИЕ ОБ ЭТОМ ТЕКСТЕ, ИЗЛОЖИ ЕГО, ПОЖАЛУЙСТА, ХОТЯ БЫ В НЕСКОЛЬКИХ СЛОВАХ ИЛИ СТРОЧКАХ В РАЗДЕЛЕ "РЕЦЕНЗИИ" (СМ, НИЖЕ). = Автор