Трижды от колосса к коллапсу и обратно
ЧАСТЬ 3. КОЛОСС — КОЛЛАПС — СНОВА КОЛОСС?
АКАДЕМИЯ НАУК КАК МАВЗОЛЕЙ АГОНИЗИРУЮЩЕЙ НАУКИ
«Казарменный социализм» не мог не сделать школу, как мы видели, тоже «казарменной». Мало того, «казарменно-репрессивной», похожей на штрафной батальон. Он сделал «казарменной», как мы увидим в следующей главе, и медицину. Той же судьбы не смогла избежать и наука. Между тем наука — очень специфичная, очень капризная отрасль общественного производства. Она требует особого подхода, далекого от какой бы то ни было «казарменности». Любая попытка идти здесь, что называется, напролом дает тот же результат, что и попытка сеять озимые на заснеженном поле.
Потому что наука — не только отрасль общественного производства, не только особая система знаний, но еще и особая форма общественного сознания, равнопорядковая с философией, искусством, моралью, правом, политикой и религией. Каждая из этих форм имеет свои особенности. Попробовал бы кто-нибудь создать симфонический оркестр из одних «первых скрипок» — получился бы совсем иной оркестр. Попробовал бы кто-нибудь ввести в религию гипотезы и теории — получилась бы не религия, а наука. Между тем в СССР с наукой был проведен эксперимент, выведший ее за рамки существующих форм общественного сознания и обрекший ее, в конечном счете, на нынешнюю агонию.
Дело в том, что наука как отрасль общественного производства очень похожа именно на оркестр. Только производящий не новое звучание симфоний и концертов, а новые знания. Для этого в нем должны слаженно работать не только научные «первые скрипки», но и разные «трубы», «контрабасы», «арфы», «ударные» и, конечно, «дирижер».
Ключевая фигура в науке — генератор идей. Генерировать идеи — очень редкий дар, который дается лишь одному из ста хороших, добросовестных, настоящих научных работников (плохие, недобросовестные — не в счет). Да этих генераторов и требуется-то обычно всего один-два на целый НИИ, иначе получится, как в пословице о двух медведях в одной берлоге. При этом обладатель такого дара способен генерировать новые идеи (чаще — всего одну новую идею) лишь несколько лет — обычно на третьем десятке лет жизни, когда его держат в лучшем случае в аспирантских штанишках. Позже идеи генерируются намного реже. Позже прославленный генератор обычно почивает на заслуженных лаврах, ревниво относится к другим новым идеям и старается их придушить, т.е. начинает играть в развитии науки реакционную, негативную роль. И ему очень помогают в этом полученные высокие должности, степени и звания. Кроме того, став маститым, он обычно выдает свои идеи в виде очень сырого «полуфабриката». И требуется целый коллектив его коллег с совсем иными способностями, который, как говорится, доводит идею «до ума» и до внедрения в производство.
Один из «оркестрантов» — модератор (обычно более пожилой и опытный коллега) — находит в работе генератора слабые места и подвергает их конструктивной критике. Другой — аниматор — открывает и развивает сильные стороны идеи. Третий — организатор — координирует деятельность научного коллектива и его связи с внешним миром. Четвертый — репродуктор — обладает даром донести идеи генератора до общественности, студенчества, правительства. И обеспечить им таким образом поддержку, развитие. Пятый — разработчик (наиболее многочисленная разновидность научных работников), который доводит научную продукцию до нужных характеристик. Шестой — вспомогательный научный работник, без которого все остальное просто повисает в воздухе. Седьмой — обслуживающий персонал, переводящий науку из виртуального в реальное состояние.
Требуется оптимальная социальная организация этого научного «симфонического оркестра». Во всем цивилизованном мире подобная задача решается следующим образом. Основу организации науки составляет автономный университет, независимый от государства, даже если он находится на госбюджете. В нем разделяются научная, учебная и опытно-производственная части, администрация которых подотчетна иерархии научных советов. То же самое можно сказать о ректоре университета, деканах факультетов, заведующих кафедрами, лабораториями, директорах опытно-производственных предприятий. На кафедрах организуется учебная работа и ведутся (по грантам) фундаментальные исследования. В лабораториях при них проводятся хозрасчетные прикладные исследования и студенческая практика. При университете, если необходимо, создаются институты или центры — по сути это комплексы лабораторий, где ведутся фундаментально-прикладные исследования. Если необходимо, создаются также опытные цеха или целые заводы, а также другие предприятия. Основная форма привлечения преподавателей и исследователей — контракт. Это может быть контракт только на чтение лекций, или на руководство семинаром, или на проведение какого-то исследования. Часто совмещается то, другое и третье, но в разумных пропорциях, дающих преподавателю время на самоподготовку и на собственные исследования, а исследователю — время на подготовку к занятиям со студентами. Эти занятия предельно далеки от ежедневной дикой нагрузки с утра до вечера.
Никому не приходит в голову отрывать преподавательскую работу от исследовательской, ибо подлинный ученый без своей научной школы — нонсенс, нечто вроде «бездетной матери». А преподаватель без связи с наукой — всего лишь плохой «репродуктор».
Никому не приходит в голову и отрывать фундаментальные научные исследования от прикладных, а те, в свою очередь, от опытно-практических разработок на их основе. Ибо в науке очень затруднителен формальный контроль над количеством и качеством научной продукции: очень легко нагромоздить гору ненужного или вздорного. Важен только конечный результат в виде готовых новых знаний, имеющих практическое значение хотя бы в близкой перспективе. Если же процесс разорвать, то фундаментальные исследования становятся бесплодной пожизненной синекурой, прикладные сводятся к сплошному «научному прикрытию» начальственного волюнтаризма, а разработки и вовсе погрязают в рутине, оторванной в равной мере и от науки, и от практики (см. главу «Видимость работы за видимость зарплаты»).
При этом для науки жизненно важен интенсивный обмен свежей научной информацией. Поэтому необходимы масса научных журналов, бюллетеней, препринтов; Интернет; конгрессы, конференции, симпозиумы, коллоквиумы, семинары, рабочие совещания и т.д. Поэтому необходима густая сеть научных обществ по специальностям, независимая и от университетов, и от правительства. Некоторые общества именуются по традиции «академиями», но кроме названия ничем не отличаются от иных прочих. Оторванная от этих животворных информационных источников, наука неизбежно хиреет и начинает агонизировать. Что и происходит с российской наукой сегодня.
Но это «сегодня» имеет свою предысторию «вчера», в СССР. Наука всегда была для всех фанатиков-авантюристов мира не формой общественного сознания и не производством новых знаний, а лишь инструментом для укрепления своей власти. И все фанатики были крайне невежественны по части учета специфики науки. Им казалось: дашь высокую зарплату обладателю диплома — и получишь очень эффективную науку. От термоядерной энергетики до построения коммунизма. И они жестоко ошибались.
Сталин в 1927 году, став единоличным диктатором, столкнулся с крайней скудостью кадрового потенциала науки, низким социальным престижем науки и нежеланием талантливой молодежи идти в науку.
В царской России насчитывалось всего чуть более 14 тыс. ученых. Из них подавляющее большинство — простые «репродукторы» на лекциях и семинарах в университетах. Собственно исследователей, т.е. ученых, ведших систематические научные исследования, было всего несколько сот человек. Мы помним сегодня почти всех их по именам. В ходе гражданской войны многие были убиты, погибли от голода или болезней, эмигрировали или были изгнаны из страны, многие деморализованы и отошли от научной деятельности.
Как обеспечить приток в науку свежих сил? Не забудем, что сравнительный престиж профессий выглядел тогда совершенно иначе, чем сегодня. Мы, школьники 30-х годов, почти поголовно бредили военными профессиями. Для многих они были престижнее артистической карьеры. Карьера ученого занимала на этой «лестнице» престижа одно из последних мест. Мы знали только двух из них — рассеянного географа Паганеля, героя популярного в те годы кинофильма «Дети капитана Гранта», и академика Шмидта, да и то не как ученого, а как героя полярной экспедиции на пароходе «Челюскин».
И не в 1930-м, а даже в 1950 году я, выпускник самого престижного в стране Института международных отношений, отчаявшись призваться офицером в армию (ее тогда как раз сокращали), поступил в аспирантуру Института истории АН СССР. И стал посмешищем всего курса. Наиболее удачливые шли в чиновники — тогда, как и сегодня, это было самой блестящей карьерой: МИД, ЦК КПСС, Совмин и т.д. Менее удачливым приходилось довольствоваться корреспондентством в прессе или на радио. Но в науку?!.. «Ты бы еще в роддом пошел — тоже бабья профессия», — шутили острословы. Справедливости ради надо добавить, что всего через несколько лет отношение молодежи к науке радикально изменилось: в науку ринулись гурьбой.
Сталин сделал гениальный (для себя лично) ход. Во-первых, он разгородил единую по своему характеру науку непроходимой стеной на академическую, вузовскую и отраслевую. Первая — теоретически только для фундаментальных исследований — была самой высокооплачиваемой и самой высокопрестижной. Счастливчики, попавшие в нее, составляли считанные проценты научных работников. В вузовской народу было побольше, но преподавательская нагрузка была настолько велика, что в университетах большинству было не до науки, и она там оставалась лишь незначительным «довеском». Основная масса работников была сосредоточена в отраслевых НИИ, где зарплата равнялась двум третям академической (с соответствующими возможностями подбора кадров). Но даже в самом плохом НИИ жилось вольготнее (помните, «видимость работы за видимость зарплаты»?), чем на самом хорошем заводе, не говоря уже о совхозе или колхозе.
Во-вторых, он установил иерархию научных чинов, полностью скопированную с военной. В науке появились свои сержанты — лаборанты трех разрядов, лейтенанты — младшие научные сотрудники без степени тоже трех разрядов, капитаны — младшие научные сотрудники со степенью кандидата наук, майоры — старшие научные сотрудники с той же степенью, подполковники — они же, но уже со степенью доктора наук, полковники — они же, но уже со званием профессора и, как правило, заведующие отделом или кафедрой, генерал-майоры — члены-корреспонденты так называемых «малых» (отраслевых или республиканских) академий наук с двумя третями академического жалованья, генерал-лейтенанты — члены-корреспонденты «Большой» академии наук (АН СССР), генерал-полковники — действительные члены «малых» академий, наконец, генералы армии — академики «Большой академии».
В вооруженных силах СССР, как и сегодня в России, положение солдат, сержантов, младших и старших офицеров, генералов отличается друг от друга как небо от земли. Все пять категорий питаются отдельно, одеваются по-разному, наконец, обязаны прислуживать высшей категории, вплоть до строительства за казенный счет генеральской дачи силами солдат.
Такие же порядки со временем установились и в науке. Звание и должность младшего научного сотрудника даже без степени автоматически давали зарплату, почти вдвое превышающую зарплату квалифицированного рабочего. Кандидатская степень еще раз удваивала зарплату. Докторская — еще раз. Звание академика — еще раз. При этом привилегии последнего столь же автоматически уравнивались с генеральскими, даже в некоторых отношениях — с маршальскими. Академику предоставлялись огромная квартира, огромная дача (то и другое — фактически в частную собственность, с передачей по наследству), служебная автомашина с шофером, другая, похуже, для жены, возможность приобретать продукты и одежду в «спецмагазине» по символическим ценам, наконец, верх почестей — обязательная статья в энциклопедии (с фотографией для академика, без — для членкора), «спецбольница» и «спецкладбище» с похоронами за казенный счет.
И все это — без малейшей связи с научной продуктивностью ученого, только в соответствии с его рангом и должностью (а ведь, как писал Грибоедов, «чтоб чины добыть, есть многие каналы» — в том числе весьма далекие от собственно науки). Удивительно ли, что в науку хлынули привлеченные такими сказочными перспективами сначала сотни, потом тысячи и, наконец, сотни тысяч людей? В том числе на 60–90%, по разным экспертным оценкам, начисто лишенные не только склонностей, но и способностей к научной работе. Снова наблюдаем массовую видимость работы, но уже за весьма весомую зарплату.
За короткое время в 1950-е — 1960-е годы численность одних только научных кадров быстро дошла до полутора миллионов человек — четверть всех научных работников мира. Правда, средняя продуктивность отечественного ученого на порядок уступала западному. Со вспомогательным и обслуживающим персоналом эта армия достигла 5 млн человек, сравнявшись с собственно армией и милицией вместе взятыми.
Если верить так называемому «цитатному индексу», показывающему, насколько заинтересовали мировую науку новые знания, добытые тем или иным автором, то советская наука оставалась на уровне стран, где научных работников вдесятеро меньше. Это объяснялось третьим нововведением Сталина, касавшимся прохождения научной карьеры.
Чтобы стать кандидатом и тем более доктором, требуется защитить диссертацию, на подготовку которой уходят годы и годы — лучшие годы жизни ученого. Теоретически каждая диссертация должна свидетельствовать о «генераторских» способностях диссертанта. Но ведь мы уже говорили, что генератор идей в науке — редкость. Практически диссертант оказывается лицом к лицу с ученым советом, где никаких «генераторов» нет. Перед ним дилемма — либо попытаться сказать какое-то новое слово в науке и с большой вероятностью быть забаллотированным ревнивыми коллегами, либо просто имитировать науку стандартным словопостроением. Почти все, понятно, выбирают последнее. Быстро нашлись сообразительные люди, которые научились стряпать любую «стандартную» диссертацию за соответствующую плату. Зато потом новоиспеченный кандидат или доктор наук мог всю жизнь ничего не делать, перепоручая текущую научную работу неостепененным подчиненным. Теперь догадываетесь, откуда такая огромная притягательная сила возникла у науки для людей, далеких от нее и по психологии, и по интеллекту?
Но и это еще не все. Те, кто достиг степени доктора и звания профессора, негласно делились на два разряда, устанавливаемых дирекцией и парткомом: на тех, кто выдвигается в членкоры и далее в академики, и на тех, кому дорога дальше перекрыта навсегда. А дальше судьба претендента решается тайным голосованием двух десятков академиков того или иного отделения. Как вы думаете, проголосуют они за человека, на фоне которого будут выглядеть плачевно? И наоборот, если за человека хлопочут «свыше», то можно ли голосовать против? Результат: состав нынешних Академий наук (и «Большой», и «малых») ровно ничем не отличается от проваленных на выборах, мало того, ровно ничем — от «невыдвигаемых» докторов наук.
Еще один результат: академические выборы год за годом неуклонно выливаются в грязную склоку с инфарктами и инсультами для «неизбранных».
Все это выглядело настолько вопиюще, что при первой же возможности, с началом развала СССР, как грибы после дождя стали возникать «общественные академии» — массовый протест против «академафии». Сегодня таких академий — сотни. Смешно, конечно, но новых академиков можно понять: чем они хуже старых? Ровно ничем, многие даже лучше.
И вот произошел развал СССР. А вместе с ним обвал «казарменной» науки. Ведь советская наука на 80% работала на «оборонку». И еще на 19% — на идеологию. Ныне таких расходов на «оборонку» страна не выдержит. А что касается идеологии, то, как мы уже говорили, страна тотально деидеологизирована. И наука в России в самом буквальном смысле слова осталась на обочине развития. Зарплата даже у докторов — просто удвоение их нищенской пенсии. Спаслись только академики — у них жалованье почти генеральское. Остальные бросились спасаться либо за рубеж, либо в «коммерческие структуры». В науке осталась лишь горстка энтузиастов, да пенсионеры, которым все равно больше некуда деться.
Но сколько бы их ни осталось — они бессильны. Нет средств на выписку научной литературы. Нет средств на командировки. Нет средств на обмен научным опытом. А без этого наука — как человек без воздуха, воды и пищи. И с каждым годом разрыв между передним краем мировой науки и состоянием российской науки растет.
Есть ли выход? Да, это мировой опыт. Он кратко очерчен в начале главы.
Если бы мы обращали больше внимания не на престарелых академиков, а на талантливую научную молодежь, на впавшие ныне в прострацию научные общества (с соответствующими условиями и стимулами их работы), может быть, меньше талантливых молодых ученых подавались бы за рубеж и в «коммерческие структуры», больше радовали бы мир научными открытиями здесь, на Родине?
И пусть не в склоках, а на собраниях научных обществ наиболее достойные выдвигаются кандидатами в академию — скажем, в Государственную академию наук РФ.