{На снимке вверху: моя мать, Маргулис Блюма Абрамовна (1903 - 1964), во внутренней (следственной) тюрьме Харьковских УМВД - УМГБ, ул. Чернышевская, 23-А, август 1950. Привлечёна, затем осуждёна заочно, "особым совещанием" при министре госбезопасности СССР, по ст. 58, п.п.10 ("антисоветская агитация") и 11 ("участие в контррев. организации") УК РСФСР. Освобождена по амнистии в 1955 г. Реабилитирована в 1956 г. Умерла от инфаркта в 1964 г. Год её рождения - 1902-й, на снимке он указан неверно - по паспорту, где была допущена ошибка}.
* * *
Арест родителей обогатил меня знанием важных присутственных мест нашего немаленького города. Оказывается, на улице Иванова, 22 (угол улицы Артёма) находится приёмная Областного управления МГБ. А на улице Чернышевской, 23-А, – внутренняя тюрьма УМВД, куда доставили наших родителей и где их держали месяцев пять: сначала в течение всего «следствия», а потом – в ожидании приговора, который должны были прислать из Москвы - и прислали. Но это я сейчас всё знаю, а тогда мы с сестрой явились в эту приёмную на другой день после ареста родителей потому, что адрес приёмной был указан в оставленном нам протоколе обыска. Вошли робко, как заходят все родственники арестованных «за политику»... Но вскоре я стал и в приёмной, и в домике возле самой тюрьмы завсегдатаем.
В приёмной всё начиналось с общей комнаты, в углу которой были устроены две-три кабины внутреннего служебного телефона этого милого ведомства. Надо зайти в одну из кабин, снять трубку телефона и откликнувшейся телефонистке сказать как можно более небрежно:
– Гращенкова!
Отзывается сам начальник следственного отдела – майор или подполковник Гращенков. Дальше небрежный тон может лишь испортить дело. Спрашиваешь с трепетом:
– Скажите, пожалуйста, можно ли уже принести моим родителям, Рахлину и Маргулис, передачу?
Девять дней твёрдый голос отвечал мне категорическим «Нет!». На десятый разрешено было принести вещи. Обоих увели в чём они были на работе (маму – в платье с цветочками). Значит, надо передать что-то верхнее... Да ведь и бельишко им нужно! Купить маме новое бельё (старое передавать в тюрьму показалось неудобным) я стеснялся, а сестра уехала на работу за двести километров от нашего города в свою сельскую школу: у неё закончился отпуск. Пришлось обратиться с такой деликатной просьбой к девочке, за которой я тогда приударял... Теперь ей, как и мне, за 70, живёт в Хайфе и, как оказалось, помнит этот эпизод! – Мы дружим с нею семьями всю жизнь...
Однажды утром сижу в общей комнате той приёмной, жду, когда освободится телефонная будка, вдруг напротив открывается дверь с улицы – и входит другая моя ровесница, вовсе незнакомая.
– Здравствуйте, – вежливо, тоненьким дрожащим голоском здоровается она со всеми, кто там находится, – к кому мне обратиться? У меня сегодня ночью арестовали маму...
Сестра по несчастью! Я немедленно откликнулся на просьбу, рассказал ей, как и куда звонить, а потом вышел её проводить. Оказалось, живёт она совсем рядом: на Пушкинском въезде. И попала в ещё более сложное, чем у меня, положение: осталась совсем одна! Через три минуты я уже знал, что она студентка такого-то технического вуза, у нас оказалось несколько общих друзей... К счастью, через некоторое время маму её лишь выслали, в лагерь не посадили, а через несколько лет, вернувшись из армии, я случайно увидал эту девушку на остановке, когда сидел в троллейбусе у окна, и мы успели обменяться сведениями: и её мать, и мои родители реабилитированы и на свободе. Мы и потом с нею изредка встречались на улице, я гулял с сыном, потом видел её с коляской... «Дочь!» - сказала она мне.
Теперь и она, и дочь – здесь, в Израиле. Живут в Иерусалиме. Оказалось, мать Веры, бабушку Марины выслали в 1950-м году за то, что в юности она принимала участие в сионистском кружке...
Съестное начальник следствия разрешил передать ещё через 20 дней. Первый месяц полагалось немного приморить подследственных голодом, помучить грубым и скудным тюремным пайком. Правда, потом каждые десять дней продуктовые передачи принимали у нас регулярно.
Процедура была такая. В маленьком домике, внутри разделённом перегородкой с деревянным проёмом окошечка, стоял стол, сбитый вместе со скамьями (такие бывают в солдатских столовых), посетители, принесшие передачи, усаживались по обе стороны стола и ждали. Часам к девяти или десяти утра являлся старший сержант Гурфинкель из тюремной обслуги и собирал заявления на передачи – вместе с описью передаваемых продуктов и вещей. Потом снова надо было ждать. Через полчаса-час Гурфинкель возвращался – и сначала отдавал бумажки тем, кому в передачах отказано. Остальные по очереди передавали корзины. Он вызывал ещё кого-то (видимо, из конвоя), и корзины несли в тюрьму. Пустую тару возвращали только к вечеру, так что на каждую передачу приходилось, в итоге, убивать целый день, являясь в тюрьму дважды: утром и вечером.
Гурфинкедь был уже пожилой – лет 45-и – полноватый еврей с большими и круглыми, как у совы, глазами, довольно простодушный и, как мне казалось, не лишённый чувства сострадания к людям. В один со мною день передачи своему сыну приносила тихая еврейская старушка по фамилии Кваша. (С её сыном Давидом Исааковичем, Даней, нас потом, годы спустя, свела и сдружила судьба). Мне казалось, я перехватил однажды сочувственный взгляд нашего тюремного посредника в сторону этой бабушки. Но уж точно с состраданием смотрел он как-то раз вслед нашей бабушке – я оставил её ожидать возврата корзин и явился именно в ту минуту, когда он ей вручил их. Гурфинкель меня не видел – и долгим взглядом проводил бабушку Сару, хотя кто-то следующий уже стоял перед ним, ожидая своей корзинки. Но наша бабушка одна из всех несла их сразу две... Всё же он был тоже человек, да к тому же и еврей.
Поставить именно еврея на приёме передач у окошка политического «допра» – не было ли здесь некоего провокационного расчёта? Впрочем, посетители этой крошечной проходной остерегались вступать друг с другом в разговоры. Исключение составила лишь одна репатриантка из Франции – мужа её, репатрианта, бывшего французского коммуниста, недавно посадили, и она громко этим возмущалась, произносила пылкие речи на всю каморку – по-русски, но с французским акцентом грозилась вслух:
– Я буду жялёваця Торезу! – (Морис Торез был главой французской компартии).
Наши советские люди поглядывали на неё ошалело, а про себя, видно, кое-кто думал: «Жалуйся хоть папе Римскому – всё равно не поможет!»
В той же тюрьме сидел в это время за что-то (или, может быть, тоже ни за что?!) «сам» недавний начальник Холодногорской тюрьмы. Ещё я познакомился с женою соученика моей сестры по университету – Алика Басюка, весьма нестандартного человека, которого и я знавал. Через несколько лет стало известно: они с нашим отцом какое-то время находились в одной и той же камере. Жена его была хорошенькая женщина, артистка театра оперы и балета. Но и с нею разговор не очень получался. И я обычно смягчал томительные ожидания чтением.
В то лето Сталин вдруг разродился целой серией статей по... языкознанию. Каждая, появившись в газетах, немедленно издавалась отдельной брошюрой: «Относительно марксизма в языкознании», «Ответ товарищу Крашенинниковой», «Ответ товарищам Белкину и Фуреру» и т. д. Потом все эти брошюры свели в одну: «Марксизм и вопросы языкознания» - и назвали её «трудом». Да не просто «трудом», а – «гениальным». Собравшись стать студентом филфака, я считал долгом всё это прочесть, а тут и занятия начались, и нас попросту обязали этот труд изучить. Вот я и штудировал труд главного учителя и мучителя. Но однажды, забыв дома брошюру и оказавшись вообще без какого-либо чтива, решил развлечь себя иначе.
Есть такая игра: бирюльки. Крошечные палочки рассыпают горсткой на столе, а потом одною из них поддевают другие, стараясь сдвинуть с места лишь одну, не пошевелив остальные. У этой игры есть важное достоинство: можно играть с самим собою, без партнёров. За отсутствием специальных палочек их заменяют спичками. Вот и я, зажав в кулаке содержимое спичечного коробка, раскрыл ладонь, вывалил спичечные бирюльки кучкой на стол, а затем приступил к делу: стал одной из спичек осторожно поддевать и откатывать в сторону другие.
Невинное занятие? – Не скажите! Сидевшая со мною рядом старушка вдруг шепнула испуганно:
– Деточка! Ой! Что вы делаете? Перестаньте!
– А что такое? – удивился я. – Разве это кому-то мешает? Просто развлекаюсь, как могу...
– Да, но это могут как-нибудь неверно истолковать!
...Господи, ну как же можно истолковать игру в бирюльки? Я пожал плечами... Но играть расхотелось. Я спрятал спички обратно в коробок.
Можно лишь бесконечно поражаться тому, как терпеливы бывают люди, как рабски бессловесны и согласны на всё. Однажды сидим вечером – дожидаемся порожних корзинок, а Гурфинкель всё не идёт, не несёт их... Потеряв терпение, я решился на неслыханную дерзость: подошёл к железным воротам тюрьмы начал в них изо всех сил колотить. Открылась дверца, показался какой-то солдатик-конвоир:
– Чего стучите?
Я объяснил. Он крикнул кому-то вовнутрь:
– Где Графинкин? Тут Графинкина ждут...
Ему изнутри что-то ответили. Солдат повернулся ко мне и объяснил:
– Он на партсобрании. Сейчас собрание закончится, и вынесет вам тару ваш Графинкин.
...Господи, а мы-то беспокоились. Ну, на собрании человек. Работает. Не в бирюльки же играет!
-----------
Далее - очерк IV "...Гроза и Буря" http://proza.ru/2011/06/07/808
ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ! МНЕ ИНТЕРЕСНО И ВАЖНО ТВОЁ МНЕНИЕ ОБ ЭТОМ ТЕКСТЕ, ИЗЛОЖИ ЕГО, ПОЖАЛУЙСТА, ХОТЯ БЫ В НЕСКОЛЬКИХ СЛОВАХ ИЛИ СТРОЧКАХ В РАЗДЕЛЕ "РЕЦЕНЗИИ" (СМ, НИЖЕ). = Автор