Словно огромными железными клещами, опять сжало всю грудь, мучительный стон сорвался с перекошенных губ. От нестерпимой давящей боли лицо стало бурым, только этой перемены в своём облике Олег наблюдать не мог. Да и видеть ничего не хотел – сил не осталось. Оглушила, нутро выпотрошила страшная беда – жить не хотелось… Он сидел на полу в просторной тёмной спальне, опёршись спиной о кровать, и в промежутках меж приступами боли тупо глядел в ночное окно. «Неужели конец пришёл? – думал обречённо и почти без страха. – Скорее бы… Вот так бесславно подохну, и найдут меня не сразу. Теперь я никому не нужен, и мне никто… Нет, вру сам себе. Вру третий день подряд… Господи, за что мне такое?.. Видимо, заслужил. Конечно, заслужил… Всё в нашей судьбе имеет свои причины и следствия. Я отныне «заслуженный рогоносец» – вот моё почётное звание. Достукался!.. Стыдобище!..»
Рядом, на прикроватной тумбочке покоился телефон, стоило лишь протянуть руку и набрать нужный номер. Вызывать «скорую» Олег не хотел. Для себя решил: «дотяну до утра – выкарабкаюсь, не дотяну, значит – не судьба… Русская рулетка. Сколько патронов в барабане нагана? Примерно столько же часов до рассвета. Что ж, буду крутить проклятую рулетку…»
У самых ног, положив голову на лапы, лежал старый друг, доберман Чарли, и внимательно наблюдал за хозяином. В темноте выражение его карих глаз не просматривалось, однако Олег знал, что собака верно чует несчастье, готова ему помочь, но не знает, как это сделать. При всяком движении, при каждом стоне Чарли тут же поднимал голову и, чутко шевеля ушами, тревожно всматривался в своего повелителя, словно ждал от него какую-то команду. Для хозяина он готов сотворить всё, что угодно, лишь бы тот не околел. Его повелитель трудно дышал и зачем-то иногда разговаривал сам с собою непонятно о чём. Чарли изучил много слов, но в эту ночь звучали неведомые речи – пёс не имел понятия, что означают слова, почему-то обращённые неизвестно к кому: «стерва», «подстилка», «ты ещё пожалеешь». А ещё Чарли чувствовал, что у старшего друга что-то внутри почернело, надсадно воет от немилостивой одичалости, и эта чернота была много страшнее всякой телесной боли. Настроение хозяина пёс с давних пор угадывал безошибочно: за долгие десять лет приучился понимать и радости, и временные неприятности. Третьи сутки мрак густеет в его холодных глазах. Хозяин ослеп, онемел, не замечает своего верного друга, не разговаривает… В сумраке живёт, даже когда в солнечный тёплый день выводит на прогулку в ближний парк. Непривычно всё это и жутко подозрительно… Жалко мужика… Безучастно ведёт на поводке, а в мыслях витает где-то далеко, в какой-то пропасти барахтается, и слишком уж странно: руку лизну – опять меня словно не видит… Бывало, присядет на пустую скамью где-нибудь на безлюдной аллее парка, отцепит поводок и, уставившись в землю, замрёт каменным идолом. Лишь иногда протяжно, тяжко вздыхает. Время тянется, а он долго и трудно помалкивает о чём-то своём… А внутри – всё та же чернота. Мрачный вид хозяина не радовал пса, и тогда Чарли лениво слонялся вокруг лавки, краем глаз наблюдал за другом. Воля, увы, не пьянила. От избытка жизнелюбия не хотелось молодым козликом скакать, кругами носиться по зелёной траве, и задние ноги отчего-то по обычаю не поднимались пометить комли деревьев. Даже шныряющие вдалеке бомжеватые псы Чарли совсем не интересовали – не испытывал привычного желания куснуть, отволтузить двух-трёх тузиков, удалую силушку в беспощадной драчке показать...
«Неужели, – гадал умный Чарли, – хозяин очень недоволен визитом в дом того наглого типа, которого я, про между прочим, тоже сразу невзлюбил. Помнится, накануне с большой сумкой через плечо любимый хозяин куда-то исчез на несколько дней. Тот жирный кот об этом сразу вынюхал, припёрся вечером с цветами, с винищем… И всё же зря мой повелитель так убивается. Эдак с горя и подохнуть можно… Сам виноват: оставил хозяйку без присмотра… Но коль так получилось, чего уж тут…Чужих всяких-разных хозяек, их вон сколько по улицам шлындает – выбирай любую и запрыгивай. Зачем кобениться? Когда случается редкое счастье, на случку со мной приводят разных сучек. Тут не до капризов, работать надо… А моему, видишь ли, подавай непременно только свою. Странные они, человеки, совсем не умеют размножаться… И случки у них, – а я давно всё просекаю, хоть и дрыхну в прихожей, – как-то слишком уж часто повторяются. Гораздо чаще, чем это потребно нам, собакам, для продолжения рода. Кряхтят несчастные, стонут… А если разобраться, много ли проку с того?.. Хозяйка всего один разочек ощенилась, но такое счастье привалило очень, очень давно. Когда меня ещё трёхмесячным несмышлёнышем взяли в дом, их сыну было уже лет десять. По собачьим меркам – слишком старый, конечно… Теперь его нет. То есть, он очень даже жив и вполне здоров. Приезжает иногда… То говорят, что учится на летуна, то говорят – на лётчика… Хрен поймёшь, кому верить… А как можно научиться летать? Не птичка всё же, и не муха… Но это – неважно вовсе... Оно понятно: учиться по-любому надо. Без элитного образования нынче никто на хорошие харчи не раскошелится. Если бы меня хозяин не вышколил, был бы и я таким же барбосом и балбесом, как все эти безграмотные псы, что по городу стаями шарахаются в поисках мусорных баков».
Чарли неспешно бродил поблизости от скамьи, на всякий случай что-то вынюхивал в колосистой траве под тенью деревьев, потом смиренно садился у ног хозяина, который почему-то опять не хотел его замечать. «Сплошной грустняк. Ну, что же он так мучается? – недоумевал пёс. – Нельзя же быть таким жадным! Глуп не в меру, дуралей,– высокомерно думал о своём повелителе Чарли. – Ну, подумаешь, привела этого жирного кота, (котов, кстати, Чарли с щенячьей поры ненавидел свирепо, а потому это слово приравнивалось к самому страшному ругательству) ну, повизжала от избытка сучьего удовольствия. Что с того? Пора бы стать чуток демократичнее… Тот хмырь, что каждый день торчит из телевизора, – фамилья у него, кажется, Президент, а кликуха Ю-Щенков, (кстати, причём тут «Ю»? кликали бы просто: «Щенок», всё встало бы на своё место) ды-к вот, Щенок этот прямо говорит, мол, демократии всем надо учиться… Правильно талдычит: прынципы демократии – в каждый дом! Но хозяин его ва-апче не терпит. Как завидит, кричит: выключите этого козла вонючего! Нюх у меня приличный – этот, как говорит хозяин, «козёл» совершенно точно ничем не воняет. Не терпит демократию, вот и наговаривает на хорошего человека… А, может, демократия – чья-то выдумка? Вот смотрю на хозяина и понимаю: ошибочка вышла! Вот нет в нём демократии, кончилась вся!.. А вчера хозяин хватался за голову и кричал:
– Как ты могла снюхаться с этим уродом, в мой дом его тащить, трахаться с ним на моей кровати?! Как посмела мне честно в глаза смотреть после всего этого? Да на тебе грехов, как блох на собаке?! Шлюха!..
Ну, не жлоб ли?.. Что ему – жалко?!.. И насчёт блох – в самом деле зря… Очень даже зря… Может, хозяйка своих блох и не выводит, а я давненько не выгрызаю эту мелкую кусачую тварь. Был, правда, случай недавно…
Помнится, намедни, в этом же парке хозяин отцепил поводок, а я вскоре черношерстную дворнягу вынюхал. Беспородных страдальцев мигом по кустам разогнал, ей, сучке этой, незабываемое удовольствие доставил… Мне, конечно, больше нравится серая стриженая пуделиха на высоких ногах, которую в парк иногда приводит такая же кудрявая под пуделя хозяйка. Очень, кстати сказать, похожа она на свою взбалмошную воспитанницу. Но насладиться этим самым «интимом» (придумали же люди словечко!) с той подругой кудрявой так ни разу и не довелось. Бывало, бегали без пользы друг за другом, в догонялки играли без всякого намёка на "это" дело… В нашем кобелячьем законе как принято? Нет течки – нет и случки. Какая досада!.. Конфетка! Десерт! Как говорится, ноги от ушей!.. А вот от той шлюхи чернявой блох, конечно, изрядно нацеплял. Но хозяин живо их извёл. Вчера, выходит, зря он про меня так неуважительно – нет у меня блох. Обидно!.. А ещё кричал хозяйке:
– Я твоего Хахаля убью!
Видимо, у него, у этого кота пузатого, фамилья такая – Хахаль. Только зачем нервничать? Скомандуй мне «фас», да я ему в момент глотку вырву. Он, сукин кот, и мявкнуть не успеет!»
Время тянулось невероятно медленно, а Олег сидел всё в той же позе, слегка склонившись, обхватив руками грудь. Он не мог понять, как могло такое случиться: его Нина, которой он доверял абсолютно все двадцать три года совместной жизни, и которая для него с первых дней знакомства оставалась мерилом честности и порядочности, вдруг так подло с ним поступила. Что ей не хватало? Что?!.. Душа растерзана, от неё остались одни ошмётки, но болит хуже зуба. И темнота в глазах – свет похищен… «Значит, люблю, – признался сам себе. – Но как можно теперь её, такую, любить?! Как?!.. В молодости вместе вон какие трудности пережили: первые годы ютились на нескольких квадратных метрах в комнатке семейного общежития с общей кухней и санузлом, сына растили без всякой заметной помощи со стороны родителей. Я на двух работах жилы рвал, всё до копейки в дом нёс. Ни рубля не пропивал. И сейчас этим делом не увлекаюсь, разве что по праздникам могу лишь за компанию слегка выпить для лёгкого веселья. И всё!.. Без головной боли наутро вставал и шёл на работу. Пьяниц не терпел, друзей терял, если они начинали спиваться. Ах, Нинка, Нинка, какой тебе нужен мужик? Чем же я плох?.. Я своим горбом заработал эту квартиру, всё барахло в ней куплено с моих приработков и премий, никогда тебя не упрекал за низкую зарплату, за вынужденную безработицу. Понимал общую беду: в этой Гондурасии миллионы честных трудяг вышвыривают на улицу. И всё же ты, Нинка, ещё не знаешь доли одиноких баб, потому и меня не ценишь. В самые трудные времена ты за моей спиной стояла. Ну, подожди, подожди!.. Аукнутся тебе мои слёзы, но поздно будет… Стерва, что же ты натворила?!.. Как ты могла?!..»
Олег жалел самого себя, но в глубине души росло понимание причины такого вероломного предательства. Первые три года он любил свою Нинку до безумия, до сумасбродства. Это была не просто любовь, это была песня! А потом чувства незаметно поостыли, присмирели, и… мелодия в памяти стёрлась. Постепенно рос по служебной лестнице, теперь в его подчинении больше ста человек. На производстве, как на фронте: ставится задача – выполняй! Попробуй дрыгнуться – начальство шкуру снимет. Вот и сам каждый день с подчинённых шкуры сдёргивал. А когда доходит дело до живодёрства, слова подбирать не приходится. Порой с работы возвращался вконец усталый, раздражённый. Чуть что не так, мог грубым словом или крепким матом оглушить. Для гнева чаще всего и причины-то настоящей вовсе не было, но свою неправоту признавать не спешил, ибо себя наперёд чувствовал абсолютно непогрешимым. А Нина – человек добрый, незлобивый. Бывало, проплачется и сделает вид, что ничего не случилось… Лишь однажды не стерпела, сказала с горечью:
– Собачий характер не у Чарли, а у тебя, мой дорогой. Ах, если бы всего лишь разочек ты взглянул на себя со стороны!
Олег промолчал, крепко призадумался… Нина, конечно, права. Лишь тем себя, любимого, оправдывал: характер, мол, от рождения такой достался. А с этим ничего не поделаешь… Стало быть, люби, какой есть. И радуйся… Измениться нам не дано.
Только отчего-то забывал спросить: ей такое «счастье» так ли уж необходимо?
И всё же он любил свою Нину. Даже не подозревал, что после стольких лет прохлады вдруг в себе обнаружит невозможно ранимое чувство собственника. Олег не знал, как он будет жить в этом доме, где абсолютно всё, каждая вещь будут напоминать о ней. Сегодня весь день уговаривал не уходить, обещал навсегда забыть про её измену. Винился, каялся, просил прощения за былую грубость, за все эти ужасные маты-перематы. Говорил, если она уйдёт, будет ещё хуже, чем умрёт…
И опять грудь нещадно сдавило, мучительный стон сорвался с уст. «Ну, вот, кажется, конец приходит» – подумал Олег. Чарли тотчас суетно подскочил, лизнул любимого хозяина по щеке, который день не бритой…
Через три месяца Олег женился. Ольга оказалась по-настоящему заботливым человеком и хорошей женой. Перед тем, как они познакомились, уже два года жила в разводе со своим первым мужем. Причина развода всё та же, самая привычная: спился, сердешный. Всякое терпение кончилось лечить да уговаривать, вот и разбежались… Дочь окончила школу, поступила в областном центре учиться в университет, а вскоре замуж вышла.
Время шло, но сердце всегда щемило при воспоминании о Нине. Олег её ненавидел и, осознавая свою вину, понимал, сам с собою даже не пытался спорить, что его первая жена, несмотря ни на что, очень хороший человек. Порой ему казалось, что любит её ещё сильнее, чем в молодости, только признаться в этом не мог, гнал прочь предательскую мысль. Сам не знал, чего больше хранится в его душе – оскорблённой любви или скопленного презрения.
А недавно Олег возвращался домой из командировки и познакомился с миловидной женщиной. Ох, не случайно судьба преподнесла такую встречу! Она оказалась второй женой того самого Нинкиного хахаля. Стало быть, Нинка – четвёртая по счёту. Перед ней была ещё одна молодая дурёха, прожившая с ним лет семь или восемь. Людмила Васильевна, – так зовут эту женщину, – рассказала о своём бывшем муже довольно много любопытного. Даже если половина характеристики этого прохвоста точно соответствует действительности, по всему выходило: Нинка вляпалась в большую кучу дерьма. О да, её хахаль, с которым она даже решилась расписаться, довольно умён и говорлив до высот вдохновения. В свои пятьдесят пять способен обольщать и при этом цепко держать под контролем свою жертву. Видимо, тут без гипноза никак не обходится. Есть, есть такой талант! А ещё этот тип ради сиюминутной выгоды готов сотворить любую гадость. По этой причине не раз в шею гнали, приходилось работу менять. В модельном бизнесе завёл своё дельце, но прогорел вскоре. А тут не вдруг инфаркт подкрался… Выхаживает его Нинка, все чужие и свои заботы на себе тянет. Многие друзья из чувства брезгливости давно от её нового муженька отвернулись, никто даже в больнице ни разу не посетил.
«Есть Бог! – в душе возрадовался Олег. – Я же тебя, дуру, предупреждал! Напоролась!.. Напоролась!.. – ликовал злорадно. – Нет пути назад. Да и кому ты теперь нужна?! Кому?!..»
А потом бывшую жену вдруг стало невыносимо жалко, и он понял, что виновен во всех, во всех её прошлых и будущих несчастиях. Нет, не она перед ним провинилась, а именно он перед ней. «Да, да, это я виноват! Это я сломал жизнь и ей, и самому себе, – вдруг впервые так отчётливо осознал страшную реальность. – Она устала от моей бестактности, от грязных матов, ей до тошноты надоело быть в доме каким-то безголосым существом. Это я толкнул её на измену, это я не оставил ей выбора. Когда в последний раз, в каком таком году я признавался ей в любви, дарил цветы, ласки, комплементы? Дни рождения и восьмое марта – не в счёт. Я давно стал пресным, не интересным и своим безразличием затолкал её, бедняжку, в объятия любовника. На самом-то деле Нина – женщина редкой доброты. Таких тихих и терпеливых не встречал никогда. Только она могла сносить мой собачий норов и при этом ни разу в ответ не повысила голос. Она вообще не умеет кричать. С людьми разговаривает как-то удивительно мягко, задушевно, и выражение глаз при этом неизменно остаётся тёплым. Все, кто давно знает нашу семью, никто Нину не осудил. А я почему-то не понимал, даже обижался, отчего это вдруг общие друзья так себя повели?»
Домой вернулся уже в затемно, а Ольги почему-то нет, и Чарли от нетерпения выпустил лужу посреди прихожей комнаты: ждать измучился, кран сорвало…
Чуя свою непростительную вину, пёс пулей метнулся в спальню и, растопырив лапы, шкрябая по паркету тупыми когтями, по-пластунски протиснулся под кровать и выжидательно затих там…
Олег рявкнул трёхэтажный мат и, скинув верхнюю одежду, с накипающей злобой принялся за уборку. Налил в таз воды, отжал половую тряпку, а тут и Ольга входит.
– Где тебя черти до темна носят? – закричал на жену с побелевшими глазами.
Лицо Ольги, как от пощёчины, покрылось румянцем, в глазах закипели слёзы незаслуженной обиды. Она не стала оправдываться, объяснять, что два часа назад ей позвонили в школу и сообщили о крупной неприятности, произошедшей с её ученицей, и что она вынуждена была поспешить на помощь к родителям девочки. Застыв у порога, она посмотрела на Олега расширенными глазами и очень тихо сказала:
– Сейчас же прекрати истерику! Если ты решил, что тебе позволено меня унижать, то ты жестоко ошибаешься. Или ты немедленно извинишься, или я уйду навсегда.
– Ну и проваливай, куда хочешь! – стервенея ещё больше, выкрикнул Олег.
Слёзы потекли по пылающим щекам. Смахнув их похолодевшими пальцами, Ольга отступила к двери и сказала чуть дрогнувшим голосом всё так же тихо:
– Хорошо, мой дорогой!.. Завтра возьму машину и вывезу свои вещи.
И вышла, аккуратно прикрыв дверь за собою.
– Да хоть сегодня можешь свои шмотки забирать, – выкрикнул вослед.
«Ах, какие мы непреклонные, какие мы гордые! – подумал, ещё больше накаляясь раздражением. – С ума можно сойти… Почему не уступила, не промолчала? А, может, не любит?..»
Но вдруг отчётливо осознал всю гадкость своего гнева и сразу обмяк, растерялся… Олег никак не ожидал решительного отпора со стороны столь милой и всегда доброжелательной женщины. А тут – такое!.. Возникло ощущение, будто опять, как тогда, в пропасть провалился, и ужас непоправимости до самого дна всю душу ошпарил крутым кипятком беды, и сердце вдруг часто-часто молотом застучало по рёбрам. «Лишь бы вновь проклятая стенокардия не прихватила» – подумал со страхом.
Две или три минуты лихорадочно соображал, как жить, что делать с грузом собственной вины? Не чужая – к душе накрепко приросла… Успел полюбить… Как теперь без неё? Как?... «Хам!.. Мурло!.. Кретин!.. – костерил себя в голос. – Ведь именно Ольга спасла меня… можно сказать, у последней черты схватила за руку, из депрессии вытащила».
«Хозяин-то мой – крут характером! – одобрил Чарли, затаившийся под кроватью. – Настоящий доберман! Спуску никому не даёт. Собачья в нём кровь, нашенская… Пор-р-родистый! Видать, чуток есть в том и моя личная заслуга, – возгордился пёс. – Между прочим, не зря у нас, у настоящих крутых кобелей, поговорка такая есть: с кем поведёшься, ну, это самое… короче, не только блох наберёшься».
Но в этот момент, рванув куртку с вешалки, Олег стремглав кинулся в дверь.
«Слабак!..» – с досадою вынес свой беспощадный приговор разочарованный Чарли.
«Надо догнать, надо в ноги повалиться! Она простит… Она поймёт… Не каменное же сердце у неё! – так он убеждал сам себя, скачками с этажа на этаж перемахивая крутые лестничные пролёты. – За глупость свою несусветную во второй раз ни за что не расплачусь! Сил уже никаких не хватит…»