1
Я не люблю себя, когда я трушу,
И не терплю, когда невинных бьют.
Я не люблю, когда мне лезут в душу,
Тем более, когда в неё плюют.
Пусть впереди большие перемены,
Я это никогда не полюблю.
Много лет назад десятиклассница написала в газету: «Вы¬соцкий — программа моей жизни». Я сначала подумал: какой вздор, разве может человек, пусть даже поэт, быть программой жизни другого человека? А потом вспомнил свою собствен¬ную жизнь в годы застоя, вспомнил, кем стал для меня в эти годы Высоцкий, и уверен, не для меня одного, — и подумал другое: наверное, права всё-таки семнадцатилетняя Ира К. Пусть формально, возможно, программа не совсем то слово, зато по сути всё правильно, по сути может быть один человек если не программой, то духовной опорой, духовным ориентиром, словом, духовной линией жизни других людей.
Я впервые услышал голос Высоцкого, естественно, магни¬тофонный, из чьего-то чужого окна, насколько помню, в конце 60-х. Услышал и удивился. Сначала голосу: да разве с таким голосом можно петь? А потом тому, что он пел. Странному, завораживающему сплаву мелодии и рифм, ярких, необычных, дотоле не слыханных. Неожиданной насмешке там, где вроде бы положено ужаснуться. Наконец — страшно сказать! — дерзости довольно ясного намёка на дубовость нашей «чёрно-белой» пропаганды тех лет.
Из заморского из лесу,
где и вовсе сущий ад.
Где такие злые бесы —
чуть друг друга не едят, —
Чтоб творить им совместное зло потом.
Поделиться приехали опытом.
Страшно, аж жуть!
За такой намёк автору не поздоровилось бы и от сегодняш¬них ревнителей старорежимных порядков. А в те годы, когда «сверху» публично костерили последними словами поэтов и художников, подобные строфы вновь начинали становиться «чреватыми последствиями» и требовалось известное граж¬данское мужество, чтобы произнести такое в открытую.
Чуть позднее, опять-таки со слуха, научился отличать эти песни от других, в том числе и очень нравившихся. И не уста¬вал поражаться. Ну можно ли тянуть согласные «л-л-л» или «р-р-р» совершенно так же, как гласные «о-о-о» или «а-а-а»», причём неожиданным образом меняется вся поэтика и, если можно так сказать, мелодика песни — так, что она западает в душу раз и навсегда? Можно ли дать сплошь под одну рифму совершенно бессмысленный, казалось бы, набор слов, ну скажем:
Как-то раз за божий дар
Получил он гонорар, —
В Лукоморье перегар —
на гектар!
Но хватил его удар, —
Чтоб избегнуть божьих кар.
Кот диктует про татар мемуар.
И тем не менее всё понятно, нетрудно даже привести конкретные примеры, кто и как это делает.
Можно ли вложить в одну песню целую автобиографии: («Баллада о детстве») или даже целый рассказ (помните: «...я сидел, как в окопе под Курской дугой, там, где был капи¬тан старшиною»? В сборнике «Нерв» текст этой песни даже набрали совершенно как рассказ). Оказывается, всё можно, был бы талант.
А потом даже не заметил, что эти песни вошли в мою жизнь: находят отзвук в душе, к ним хочется обращаться вновь и вновь. Вот уж поистине это оказалась та песня, которая стро¬ить и жить помогает! Иногда в минуту жизни трудную давая утешение, иногда вызывая катарсис. И всегда впечатление — словно плечо друга. Наверное, это и есть подлинная поэзия.
Постепенно перестал удивляться. Оказывается, можно пе¬реосмыслить народные сказки таким образом, чтобы они заз¬вучали как политический памфлет, написанный сегодня, сейчас. Можно рассказать о Великой Отечественной войне так, как говорили о ней сами солдаты (если не с трибуны и не на политзанятиях), да ещё о самой запретной её стороне, о траге¬дии миллионов людей, без вины виноватых. Можно отнестись с открытым сочувствием к жертвам культа личности. Можно представить в очень смешном свете так называемого простого человека, даже передовика производства, да так, что этот самый передовик и не подумает обидеться, а включит магнитофон и скажет: «Правильно врезал — прямо как в зеркале». Можно совсем с неожиданной стороны взглянуть и на наш быт, Е котором столько несообразностей, и на наш досуг, в котором несообразностей ещё больше, и даже на наш спорт, в котором, если верить газетным отчётам, якобы всегда и во всех случаях «побеждает дружба».
Мне ещё придётся коснуться многих таких «неожиданно¬стей». Удивляться перестал потому, что понял: главное — не «неожиданности» типа только что перечисленных. Главное — человек вслух, публично говорит, точнее, поёт — да что там поёт, кричит! — о том, о чём ты боишься даже задуматься. Выража¬ет вслух твои мысли. Оказывается, у тебя с ним одинаковое видение жизни. И так как его с восторгом слушает подавляющее большинство окружающих тебя людей — зна¬чит, твои и его мысли не какая-то заумь, далёкая от жизни, а отзвук общественного, народного мнения, не искажённого офи¬циальной риторикой тех лет.
И если то, что видел вокруг негативного, обрисовывалось очень общим, но очень ёмким термином «деморализация», то несущийся из тысяч, а затем миллионов магнитофонов хрипло¬ватый низкий голос возвещал, выходит, о возможности и необ¬ходимости реморализации — возвращения к нравственности. А это намного больше, чем любые художественные открытия.
Высоцкого трудно «описывать», потому что это был не просто выдающийся поэт, хотя он и называл себя поэтом. И даже не просто поющий поэт — бард, как мы называем таких поэтов. И не просто профессиональный актёр — хотя его актёрское мастерство заключалось в том, что на сцене он как бы работал, причём не на публику, а вроде бы каждый раз как в своей творческой лаборатории, на генеральной репетиции. И не просто... Такой перечень можно продолжать без конца.
Если попытаться определить образ Высоцкого в истории нашей культуры немногими словами, то самыми точными, на мой взгляд, будут: олицетворённая совесть народа. Поэтому и любимец народа, поэтому и массовое паломничество на Вагань¬ковское кладбище который год, поэтому и нескончаемое море цветов на его могиле, поэтому нарасхват любое количество лю¬бых напоминаний о нём, не говоря уже о его книгах, пластинках, кассетах. При жизни он не был ни народным, ни заслуженным, ни лауреатом, ни даже обладателем наинизшей из всех возмож¬ных наград-медалей. В глазах властей он был, видимо, зауряд¬ным театральным артистом самого низшего ранга, каких в Москве многие сотни, если не тысячи. Да и вообще, если бы не НТР в лице сравнительно дешёвого массового магнитофона, наверное, не пробиться бы ни одному его стихотворению на страницы печати, ни одной его песне на пластинки фирмы «Мелодия». Против НТР любая цензура бессильна. Но то, что Высоцкий, при всех запретах, волею судеб оказался народ¬нее всех народных, поистине народным артистом, поэтом, ком¬позитором, да ещё вдобавок, учитывая условия его творчества, поистине подвижником, не подлежит никакому сомнению.
Признаюсь, что не все строки в произведениях Высоцкого радуют мой глаз и мой слух. Но какое это имеет значение? По сравнению с тем, что он сделал для нашего искусства, для на¬шей культуры, для нашей нравственности, для нашего общества, никакого. Жаль, конечно, что в оценке наших деятелей культу¬ры (и не только культуры) мы не поднялись выше чёрно-белого кино: либо икона — либо карикатура. Высоцкий сегод¬ня для нас — классик, т.е. икона. Я это понимаю и принимаю: такова жизнь, а уж по отношению к Высоцкому тем более. Увы, не надеюсь дожить до тех времён, когда увижу не иконы и не карикатуры, а портреты, живописные портреты наших класси¬ков, включая Высоцкого. Хотя очень хотелось бы.
По счастью, в мои намерения не входит попытка осветить всё творчество Высоцкого в целом (хотя такая попытка сама по себе представляется весьма желательной). Речь пойдёт только об одной стороне этой проблематики — о социально-нрав¬ственном значении его творчества. Да и то не в форме научно¬го трактата, призванного охватить все стороны этой сложной темы, а всего лишь в форме размышлений — соразмышлений с читателем — о некоторых вопросах, которые представляются и данном плане наиболее существенными, о сюжетах, которые произвели в своё время на меня наибольшее впечатление, о радости приобщения к. творчеству Высоцкого, которой намере¬ваюсь поделиться с читателем.
Не хотелось бы выглядеть в этих размышлениях ни исто¬риком, ни социологом, ни тем более искусствоведом — просто читателем и почитателем, который ведёт разговор на равных с другими читателями и почитателями — от инженеров до пен¬сионеров. Возможно, какие-то суждения покажутся спорными. Что ж, мы поднялись до уровня самосознания, когда плюра¬лизм мнений представляется более высокой ступенью духов¬ного и нравственного развития общества, чем сплошные «ура» или «караул».