2
И если б наша власть была
Для всех для нас понятная,
То счастье бы она нашла,
А нынче жизнь проклятая.
Высоцкий — типичный «шестидесятник». Таким стран¬ным словом по аналогии с «шестидесятниками» прошлого сто¬летия мы именуем людей, в мировоззрении которых под впе¬чатлением разоблачений беззакония, злодеяний, преступлений во времена культа личности Сталина, разоблачений, сделанных в начале 1956 г. на XX съезде КПСС, произошёл переворот, определивший их видение жизни на десятилетия вперёд, вплоть до нынешних времён. Такими же типичными «шестидесятни¬ками», если говорить об известных поэтах, остались только Евтушенко и Вознесенский. Конечно, «шестидесятников» нельзя рисовать всех одним цветом. Они, как и все люди, очень раз¬ные. Тем более деятели искусства. При всём том, однако, меж¬ду ними гораздо более общего, нежели различий, общего, резко отделяющего их от ремесленника, которому всё равно о чём писать и о чём говорить, был бы гонорар, тем более от прямого порождения культа личности Сталина — человекообразных, способных лишь либо лаять, либо лизать.
Высоцкий принадлежал к самой молодой когорте «шести¬десятников»; в 1956 г. ему исполнилось 18 лет, он окончил школу и подался в вуз, вообще-то ещё не самоопределившись как следует в жизни, но быстро взрослея в смысле граждан¬ственности. Общеизвестно, что свои первые песни долгое вре¬мя (несколько лет!) он создавал и исполнял лишь для узкого круга друзей, в рамках, так сказать, камерного капустника, т.е. заведомо в шутку. Но шутка была такова, что в ней не доля, а сто процентов правды. Без осознания этого немыслимо понять, почему в творчестве раннего Высоцкого настолько велик удель¬ный вес «квазиблатных» песнопений. Точно так же, как невоз¬можно понять, почему Высоцкий демонстративно носил натель¬ный крест, хотя некоторые его песни в смысле безбожности похлеще «Гавриилиады» (имеется и прямое подражание ей), /1а и вообще относить его к верующим вряд ли кто отважится. Видимо, и то и другое (не только ведь у него одного) было внешними знаками внутреннего неприятия того, что он видел в окружающем его мире: разрыва слова и дела, социальной несправедливости, человеческой низости — всего того, от чего мы открыто отмежёвываемся сегодня, но до сих пор до конца ни¬как не отмежуемся.
Вот почему понять своеобразие и суть творчества Высоцко¬го вообще и его социально-нравственное значение в частности невозможно, если не знать особенностей времени второй поло¬нимы 50-70-х гг., в которые пришлось ему творить, а также 30-40-х — первой половины 50-х гг., к которым он часто обра¬щался в своих произведениях.
На протяжении долгих лет наше общественное сознание му¬чительно вырабатывало мысль, казавшуюся поначалу скандальной и даже крамольной, но постепенно становившуюся как бы сама собой разумеющейся для всё более широкого круга прозревших и прозревающих людей: необходимо отличать историю народов СССР от конца 20-х — начала 50-х гг. — историю героическую, эпохальную, легендарную и вместе с тем остро драматичную, в каких-то отношениях даже трагичную, — от сталинизма как иде¬ологии, продолжающей марксизм-ленинизм; а сталинизм, в свою очередь, от сталинщины — преступных политических авантюр, грубого произвола, вопиющего беззакония, массовых необоснованных репрессий, словом, всех эксцессов, всех преступлений на почве злоупотребления властью, связанных с попытками претворить в жизнь сталинизм — жуткую утопию (антиутопию?) казарменно¬го социализма.
Точно так же начинаем понимать: надо отличать первую (неудачную) попытку перестройки советского общества во вто¬рой половине 50-х — начале 60-х гг., связанную с ролью Н.С.Хрущёва, — перестройки того, что было создано Стали¬ным и что мы сегодня именуем административно-командной системой или бюрократическим централизмом, — от хрущёвщины как волевых решений на всех уровнях социального уп¬равления, без опоры на науку или хотя бы на элементарный здравый смысл, решений, так сказать, воинствующе утопических, самоубийственных и для сельского, и для городского, и для всего народного хозяйства. Изучение идейных предпосылок хрущёвского волюнтаризма до сих пор остаётся актуальной задачей, тем более что фигура Н.С. Хрущёва в политическом плане далеко не однозначна: нельзя забывать, что при всех своих волюнтаристских заскоках он решительно выступил против культа личности на XX съезде КПСС, с чего и началась сама тогдашняя попытка перестройки, тот период, который нередко именуется «хрущёвской оттепелью».
По той же логике, видимо, целесообразно отличать сверше¬ния нашего народа во второй половине 60-х — первой поло¬вине 80-х гг., т.е. уже за пределами жизни Высоцкого (вклю¬чая целых три попытки выбраться из трясины, порождённой административно-командной системой: в 1966-69, 1979 и 1983 гг.), от брежневщины, массовой деморализации людей во всех слоях общества, массового воровства и пьянства, стаг¬нации экономики, полного разрыва между словом и делом, мае-
(оного разгильдяйства и угодничества, благодушия и двоеду¬шия, коротко говоря, социального иждивенчества, социального лицемерия и социального холуйства — в конкретном опреде¬лении этих понятий. Как и в предыдущем случае, нет никаких оснований говорить о какой-то особой идеологии — о неком «брежневизме» как теории подобного рода социальной прак¬тики — просто в силу особенностей последней.
Действительно, брежневщина — это всё тот же культ (ко¬торый потихоньку начал восстанавливаться Хрущёвым уже в 1957 г.), только, как водится в истории, в виде уже не столько, может быть, народной трагедии, сколько постыдного фарса. Правильно заметил кто-то из публицистов: «некровавый культ». Впрочем, как сказать. Вновь имели место и авантюры, и произ¬вол, и беззакония, и необоснованные репрессии — пусть и не в гаком масштабе, как прежде. Пострадавшим от этого не легче, а у миллионов, видевших безнаказанность произвола, регенери¬ровался страх, загнанный в плоть и кровь «кровавым культом», а значит, в той или иной мере деформировалась личность. Сло¬ном, конечный результат в общем и целом был почти тот же самый. Та же сталинщина, только одряхлевшая, задремавшая в уютном кресле, увешавшись орденами, и начавшая, так сказать, разлагаться заживо, вместе с экономикой и культурой страны.
Мы (в том числе и пишущий эти строки) даже сегодня с трудом представляем себе всю сложность процесса, в ходе ко¬торого страна постепенно скатывалась к предкризисному со¬стоянию, за которым замаячили кризис и катастрофа. Даже сегодня далеко не все — в том числе далеко не все деятели науки и культуры — представляют себе всю гибельность того застоя, который завершился неизбежным крахом. А каково было тогда, в 70-е и тем более в 60-е годы?
Здесь, с одной стороны, подавляла официальная парадная фразеология, которая оглушающе тянула на всех каналах мас¬совой информации одну и ту же песню: «Всё хорошо, прекрас¬ная маркиза (то бишь дорогие товарищи), а будет ещё лучше!» И каждая новая, непривычная нота в этой хорошо отрепетиро¬ванной какофонии рассматривалась как очернительство с да¬леко идущими неприятными последствиями для очернителя. С другой стороны, в ту же дуду дудели не какие-нибудь унтеры пришибеевы, а авторитетнейшие деятели науки, искусства, лите¬ратуры: например, Твардовского с его «Новым миром» доби¬вали, как известно, не кто-нибудь, а лидировавшие в то время члены Союза писателей. С третьей стороны, даже в нефор¬мальных беседах умнейшие, казалось бы, люди не шли дальше объяснений в духе того, что-де «кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет». Насчёт же того, что несостоятельна сама сложившаяся система (административно-командная сис¬тема), — до этого додумались позднее, а в те времена при малейшем намёке на такую крамолу впадали в состояние, близ¬кое к девичьему обмороку или дамской истерике. Наконец, с четвёртой стороны, шли бесконечные разговоры в кулуарах за чашкой чая или чего покрепче, и рефрен во всех случаях был поразительно однообразен: «Безобразие! Никто не работает, все пьянствуют...» Можно подумать, работали и не пьянство¬вали только сами пустословившие. Но и такое предположение сплошь и рядом оказывалось грубо ошибочным.
Конечно, Высоцкий не был человеком науки и не мог рассмотреть ситуацию аналитически, диагностически, прогнос¬тически. Но он был выдающимся человеком искусства, и инту¬иция большого художника подсказала ему образы, как принято говорить, вполне адекватные назревавшей проблемной ситуа¬ции с переходом её в предкризисную. Собственно поэтому, и только поэтому, мы считаем (в смысле народ считает) его вы¬дающимся художником слова.
И ещё одно важное уточнение. Было бы грубой натяжкой утверждать, будто в те годы никто ничего не понимал, а один лишь Высоцкий всё гениально предугадал и изобразил. Это неправда. Были и люди науки, которые видели дальше Высоцкого и больше, чем он, только вынуждены были молчать. Были и люди искусства, отдельные произведения, строфы или хотя бы строки которых были поярче, пообразнее, пометче, чем у Высоцкого. Но если брать его творчество в целом, то оно, несомненно, представляет собой выдающееся явление художествен¬ной жизни 60-х и, во всяком случае, 70-х годов. По моему личному мнению, Высоцкий, именно благодаря своему гражданственному звучанию, представляет собой наиболее значитель¬ную фигуру в мире советского искусства второй половины XX пека.
Три темы заняли наибольшее место в гражданской поэзии Высоцкого: Великая Отечественная война, массовые необоснованные репрессии и тупость бюрократизма, удушающего эко¬номику и культуру страны. Во всех трёх на первый план вышли проблемы нравственности, что и придало творчеству Высоцкого такое звучание, которое вызвало поистине всенародный отклик Признательности.
Начнём с темы войны, которая не только особо выделяется п творчестве поэта по своему удельному весу, но и, видимо, явилась своего рода импульсом творчества, платформой, с которой поэт поднимался на всё новые и новые высоты гражданствен¬ности, нравственности, художественности. Не зря ведь он полу¬чил столько писем фронтовиков, искренне убеждённых, что ав¬тор воевал: не может так писать человек, сам не хлебнувший лиха на войне.