4
Протопи ты мне баньку по-белому, я от белого света отвык.
Угорю я, и мне, угорелому, пар горячий развяжет язык.
………………………………………………………………
Эх, за веру мою беззаветную столько лет отдыхал я в раю,
Променял я на жизнь беспросветную несусветную глупость мою.
……………………………………………….
Застучали мне мысли под темечком, получилось, я зря им клеймён…
И хлещу я березовым веничком по наследию мрачных времен.
Мы говорили, что Высоцкого невозможно понять, читая. Его можно понять, точнее, им можно проникнуться, только слушая – желательно его самого, в его собственном исполнении. Но, послушав и выслушав, неплохо обратиться и к тексту и перечитать десятки раз, вдумываясь в смысл.
«Банька по-белому» создана в лучших традициях народной песни тысячелетней давности, как она, эта песня, сложилась в давние, допетровские, может быть, даже в доордынские времена. Такие песни назывались плачами, и именно такую песню, если верить Пушкину (а ему нельзя не верить), пел двести лет назад Емельян Пугачёв, предчувствуя близкую гибель. Помните? «Не шуми, мати, зеленая дубравушка, не мешай мне, добру молодцу, думу думати. Что заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти, перед грозного судью, самого царя…"
Даже если бы «Банька» или «Не шуми» были песнями без слов — в них такая смертная тоска человека, изломанного дыбой (или жизнью, похожей на дыбу), что хочется самому волком выть от сочувствия, отчаяния, бессилия. Надругались над жизнью человека!
...Человека, жившего, видимо, в каком-то сибирском городе или селе и искренне верившего в правоту Советской власти, в мудрость и справедливость того, что делается под руководством «отца народов», вдруг ни с того ни с сего хватают — и «два красивых охранника повезли из Сибири в Сибирь». А затем годы и годы каторжной работы на лесоповале, в карье¬рах, в болотных топях. Как убийцу! Ни за что ни про что! Какое-то время думал, что произошло недоразумение, переги¬бы на местах. Если бы знал об этом товарищ Сталин! Уж он-то, конечно, быстро восстановил бы справедливость... И как многие собратья по несчастью, выколол профиль вождя на гру¬ди в знак беззаветной веры в него, безграничного доверия к нему, «чтоб он слышал, как бьются сердца». Позднее, вмес¬те с лесом стала валиться и вера, всё труднее и труднее стало истреблять в себе сомнения. И вот уже на закате жизни всё, что осталось от человека, отпускают домой с миром: считайте, что ничего не было! А он уж и от белого света отвык и язык привык держать за зубами — замордовали, сломали человека. Он идёт в баню: «Из тумана холодного прошлого окунаюсь в горячий туман». И всё чаще приходит в голову мысль: ведь профиль Сталина у него на груди — как клеймо преступника на безвинном человеке.
Восемь строф в песне, не считая рефрена, — как восемь глав горестной повести о трагедии сломанной жизни, о народ¬ной трагедии целого поколения. Эта трагедия не осознана в полной мере и до сего дня. Во время пресловутой антиперестроечной кампании начала 1988 г., своеобразной вехой которой стало известное письмо Н.Андрее¬вой в «Советскую Россию», в редакции многих газет и журналов поступили письма того же плана, авторы которых с площадной руганью доказывали, что Сталин репрессировал только... шпионов, белогвардейцев, вредителей и прочих «врагов народа». До какой степени оболваненности можно, оказывается, довести людей, если настойчиво и последовательно работать в этом направлении не¬сколько десятилетий! Многие учёные, деятели культуры старательно выискивают «объективные» причины, чтобы обелить пре¬ступника и припорошить песочком груды трупов его жертв. Мы читаем в печати о массах «раскулаченных» крестьян, муки кото¬рых были неописуемы, — это что, шпионы или кулаки-буржуи? Мы читаем примерно о таком же количестве неоправданно репрессированных позднее, чьи муки были не менее ужасающи, это что, белогвардейцы или вредители?
Летом 1988 г. мне позвонил старый коммунист — 65 лет партийного стажа, прошёл все круги ада при Сталине, — заявляет, что полностью согласен с моими статьями о культе лич¬ности, но не может поверить, чтобы об этих преступлениях знали Сталин, Калинин, Молотов, Ворошилов. Их просто вводили в заблуждение негодяи-карьеристы Ягода, Ежов, Берия и иже с ними. Нет, прекрасно знали что делали и Сталин, и его под¬ручные. Подписывали списки обречённых на смерть, писали поперёк гнусную похабщину, глумясь над своими жертвами - честнейшими людьми, убеждёнными коммунистами, такими же, как мой телефонный собеседник.
В тот же день читаю в центральной газете большую статью двух учёных мужей. Они очень осторожно пытаются оправдать сталинскую «теорию обострения классовой борьбы», которая, в свою очередь, оправдывает все его злодеяния. Ясно, пишут они, что за репрессиями 30-х годов стояли определённые классовые инте¬ресы, шла классовая борьба. Чьи классовые интересы, между каки¬ми классами борьба? Между рабочими и крестьянами (других классов давно не было), что ли? Или между интеллигенцией и рабочими? Интересно, как это себе представляют сторонники по¬добной точки зрения? В таком, что ли, виде: рабочий в начале 30-х годов получает по карточке свою мизерную пайку хлеба и равно¬душно взирает, как перед его порогом прямо на улице умирает от голода крестьянин, у которого реквизировали семенной хлеб? Миллионы крестьян умерли в те годы страшной голодной смер¬тью. Ведь не это же классовая борьба! Или тысячная очередь жён и матерей у окошечка тюрьмы сутками и месяцами в тщетной надежде получить весточку о своём исчезнувшем без вести интел¬лигенте, а мимо радостно спешат на работу ещё не арестованные представители пролетариата? Кто тут с кем борется?
Какую же интуицию большого художника надо было иметь, чтобы разобраться, кто есть кто и что есть что в трагичных событиях минувших десятилетий! Заметим, не будучи обреме¬нённым учёной степенью и не имея перед глазами документов, ныне известных всем.
Вот песня о том, каким образом попадали под колесо дья¬вольской машины массовых репрессий бесчисленные квази¬шпионы и псевдовредители. Двое встретились в купе поезда.
...Я не помню, кто первый сломался, —
Помню, он подливал, поддакивал, —
Мой язык как шнурок развязался —
Я кого-то ругал, оплакивал...
А потом мне пришили дельце
По статье Уголовного кодекса,
Успокоили: «Всё перемелется»,
Дали срок — не дали опомниться.
Пятьдесят восьмую дают статью —
Говорят: «Ничего, вы так молоды...
Если б знал я, с кем еду, с кем водку пью, —
Он бы хрен доехал до Вологды!
Он живёт себе в городе Вологде,
А я — на Севере, а Север — вона где!
Вот песня о том, как выбивали признания у арестованных. 1ожалуй, самая длинная у Высоцкого.
...И вот мне стали мять бока
На липком топчане.
А самый главный — сел за стол,
Вздохнул осатанело
И что-то на меня завёл.
Похожее на «дело».
Вот в пальцах цепких и худых ,
Смешно задёргался кадык.
Нажали в пах, потом — под дых,
На печень-бедолагу,
Когда давили под ребро —
Как ёкало моё нутро!
И кровью харкало перо
В невинную бумагу.
Тюремный юмор этой песни заключается в том, что героя осматривает врач и заполняет историю болезни, а герою всё чудится, будто его пытают. И надо сказать, что впечатления у него — отнюдь не фантастичные. Скорее, смягчённые.
Но пожалуй, самое поразительное для тех лет — это от¬крытое сочувствие автора жертвам репрессий. Если можно так сказать, воинственное, вызывающее, как луч света в офици¬альном мраке гробового молчания на эту запретную тему. И на эту тему одна из самых блестящих песен, которую хочется привести полностью:
Все срока уже закончены,
А у лагерных ворот,
Что крест-накрест заколочены, —
Надпись: «Все ушли на фронт».
За грехи за наши нас простят.
Ведь у нас такой народ:
Если Родина в опасности —
Значит, всем идти на фронт.
Там год — за три, если Бог хранит, —
Как и в лагере зачёт.
Нынче мы на равных с вохрами —
Нынче всем идти на фронт.
У начальника Берёзкина —
Ох и гонор, ох и понт!
И душа — крест-накрест досками, —
Но и он пошёл на фронт.
Лучше было — сразу в тыл его:
Только с нами был он смел, —
Высшей мерой наградил его
Трибунал за самострел.
Ну а мы — всё оправдали мы, —
Наградили нас потом:
Кто живые, тех — медалями,
А кто мёртвые — крестом.
И другие заключённые
Пусть читают у ворот
Нашу память застеклённую —
Надпись: «Все ушли на фронт»...
Мне кажется, что если бы даже эти песни были просто напечатаны в каком-нибудь журнале, и то вызвали бы сенса¬цию на общем фоне разрешаемого к публикации. Но поистине, нет худа без добра. Именно потому, что таким текстам было никак не пробиться в печать, миллионы людей впервые воспринимали их с магнитофонного голоса Высоцкого. И эффект удесятерялся.
Я всё пытаюсь пробиться сквозь аэродромные децибелы к содержанию современных роковых песен — и тяжёлого рока, и такого, и сякого. Пытаюсь найти в них не то что превосходя¬щее, а хоть в какой-то мере сопоставимое с тем, с чем выходили на эстраду Высоцкий и другие «шестидесятники». Пока не нахожу. Может быть, мне не везёт в поисках? Или не нахожу только пока?..
Слышится также строгий выговор с предупреждением и, возможно, с занесением в личное дело: ты что же, собрался писать о нравственной атмосфере общества, а до сих пор всё о войне да о репрессиях? В ответ в свою очередь спрошу: как можно рассуждать о нравственности, не упоминая о социально-политических условиях, которые непосредственно влияют на её состояние?
Так что разговор идёт, по существу, о первоосновах нрав¬ственной атмосферы общества.