7
Было когда-то — тревожили беды нас,
— Многих туман укрывал от врагов.
Нынче, туман, не нужна твоя преданность —
Хватит тайгу запирать на засов!
Выучи намертво, не забывай
И повторяй как заклинанье:
«Не потеряй веру в тумане,
Да и себя не потеряй!»
Мне кажется, мы порой недооцениваем те огромные соци¬альные сдвиги, которые произошли в нашем обществе аккурат в период творчества Высоцкого — на протяжении 60-70-х годов. Сдвиги, которые долгое время игнорировались, что ускорило при¬ближение предкризисного состояния общества в условиях застоя. В этих условиях они, сдвиги, серьёзнейшим образом сказались на нравственной атмосфере общества вообще и на нравственном об¬лике молодёжи в особенности.
На протяжении более тысячелетия, с дохристианских времён и до сравнительно недавнего прошлого, в нашем обществе — и прежде всего в быту — царили патриархальные отношения. Пат¬риархальщина — это не просто ругательное слово. Это особая система отношений, в которой есть и позитивные элементы, что позволило ей держаться тысячелетиями, ещё больше негативных, абсолютно неприемлемых для нас сегодня сторон, но главное — это система отношений, исторически уже пройденных человече¬ством, всюду развалившаяся, разваливающаяся или начинающая разваливаться. Так вот, этот процесс развала, распадения, разложе¬ния — очень болезненный для общества, больно бьёт и по производству, и по семье и быту, и по культуре, и по нравственности, и в особенности по подрастающему поколению.
При патриархальщине господствующее положение в об¬ществе по части нравов занимает так называемая сложная се¬мья старого типа с сильнейшими чертами бытовой патриар¬хальности. Семья, по всем статьям противоположная той, кото¬рую мы видим сегодня, семья, которая одновременно является и производственным коллективом, этаким миниагрокомбинатом на дому, члены которого полностью или хотя бы частично обес¬печивают себя всем необходимым в отношении питания, одеж¬ды, жилья, и домашней школой, где подрастающему поколению передаются по наследству профессия, мировоззрение, стереоти¬пы сознания и поведения родителей, и «верховным судом», раз¬бирающим провинности домочадцев, и многим другим, совер¬шенно несвойственным сегодняшней семье.
Другой «царь и Бог» при патриархальных отношениях — вековые традиции, нравы, обычаи, за соблюдением которых бди¬тельно следит всемогущее в этих условиях общественное мне¬ние окружающих. Жизнь-то — в избе ли, в коммунальной квартире ли — полностью открыта глазам и ушам соседей. Каждый — как голый в витрине универмага, любое движение на виду, любое слово на слуху. Чуть у кого какая промашка — сразу же запрещающий красный свет: ругань, оплеуха, побои. Не помогает — в дело вступают более сильнодействующие средства: насмешка, обидное прозвище, переходящее на твоих детей и внуков, наконец травля, от которой впору вешаться. Не помогает и это — семейный «верховный суд», изгнание из се¬мьи, обречение на роль жалкого приживальщика в чужой семье, а то и расправа самосудом. Поневоле будешь вести себя как все, как принято, как полагается.
Зато в этих условиях слыхом было не слыхано о таком удивительном словосочетании, как «трудовое воспитание». Просто все приучались с раннего детства работать истово, са¬мозабвенно, самоотверженно, зная, что иначе станешь посмеши¬щем в глазах соседей, а то и вскорости помрёшь с голоду (от голода гибли миллионы почти каждое десятилетие, вплоть до конца 40-х годов двадцатого века). Никто не лез на стенку от скуки, каждый знал, чем он обязан заниматься в каждое мгно¬венье своего свободного времени, которого, кстати, было в не¬сколько раз меньше, чем сегодня. Попробуй-ка не выйди к кружку стариков или баб, если ты старик или соответственно баба, и не поговори с ними о том, о чём принято, или не так, как принято. Попробуй-ка не выйди в хоровод и не подхвати час¬тушку, если ты парень или девушка. В следующий раз подой¬дёшь к кружку, а ответом тебе будет презрительное молчание. Уклонишься от хоровода, а это тебе потом так аукнется, когда придёт время засылать сватов или выходить замуж, что не об¬радуешься.
Точно так же ритуально регулировались отношения между людьми. По законам патриархата каждый, кто занимал в се¬мейной и общественной иерархии более высокое положение, мог безнаказанно помыкать домочадцами, вообще нижестоя¬щими, как ему вздумается, мог клясть их последними словами, срывать на них своё плохое настроение, даже позволять себе рукоприкладство — и всё это не считалось хамством, а было в порядке вещей, само собой разумеющимся, потому что выше¬стоящий, как тогда говорили, был в своём праве. А нижестоя¬щий, со своей стороны, мог в ответ только всхлипывать, спа¬саться холуйством и срывать зло на ещё более нижестоящем. И всё это ни холуйством, ни подлостью, ни низостью не считалось, а было тоже в порядке вещей. Помножьте-ка всё это на вековой произвол власть предержащих, на вековую традицию попрания человеческого достоинства, на постоянное подавле¬ние в людях чувства гражданственности, социальной ответ¬ственности, гуманности.
И вот с такой хамско-холуйской, рабско-холопьей психоло¬гией мы въехали во вторую половину двадцатого столетия. Напомним, что около семидесяти лет назад, в 1928 году, нака¬нуне принудительной коллективизации крестьянства, более 90% населения (82% — в деревнях и 10-12% — в малых городах, по окраинам крупных городов) жило в избах, хатах, саклях в составе тех самых сложных семей старого типа, о которых мы только что говорили. Да и в городских коммуналках (а это еще не менее 5% населения) царили в общем и целом те же нравы. В последующие десятилетия миллионы семей пересе¬лились из коммуналок, но в первой половине 50-х годов более половины (55%) населения всё ещё проживало в деревне, и если прибавить к ним всё те же 10-12% горожан, продолжав¬ших ютиться до начала массового строительства пятиэтажек в конце 50-х в городских избах, хатах, саклях, то получается абсо¬лютное большинство, чей быт во многом был ближе к рюриковским временам, чем к нашему сегодняшнему.
Но вот за какие-то 15-20 лет, на протяжении 60-70-х го¬дов, огромная стомиллионная масса населения перебралась из деревень в города, расселилась в подавляющем большинстве в отдельных квартирах со всеми удобствами и перешла от тра¬диционного сельского образа жизни к совсем другому, совре¬менному, городскому. Вообще-то это был позитивный, прогрес¬сивный сдвиг. Ушли в прошлое голодные годы и массовая гибель людей от голода. Ушли в прошлое почти сплошная неграмотность и малограмотность. Ушёл в прошлое «брачный рынок» на котором «выдавались» и «брали», как на базаре. Ушли в прошлое вековые обычаи, нравы, традиции и сопровож¬давшие их спасительные ритуалы, определявшие до мелочей труд, быт и досуг каждого человека. Всё это такие социальные достижения, которые глупо недооценивать.
Но раз переходишь от одного образа жизни к совершенно другому, ясно же, возникают сложнейшие и труднейшие соци¬альные проблемы. Совершенно так же, как если бы, скажем, переселяешься с Венеры на Марс или наоборот, либо, допустим, перелетаешь на сверхскоростном лайнере из джунглей Ама¬зонки, где прожил всю жизнь с рождения, прямо на Бродвей посреди Нью-Йорка. Вот и мы оказались в таком беспреце¬дентно сложном положении. И столкнулись, естественно, с ла¬виной назревающих проблемных ситуаций. А так как пробле¬мы не решались, то проблемные ситуации столь же естественно начали перерастать в критические.
Организация и стимулы труда совершенно перестали соот¬ветствовать новым условиям жизни людей, и экономика начала буксовать. Полностью перестали соответствовать условиям жизни и все подсистемы народного образования, начиная с детсадов и школ и кончая вузами и аспирантурой. Разрази¬лась вакханалия разводов. Десятки миллионов людей оказа¬лись обречёнными на трагедию одиночества — частью из-за разводов, частью просто из-за практической невозможности познакомиться с подходящим человеком. Покатилась вниз рождаемость и вырисовалась угроза депопуляции, когда рож¬дается меньше, чем умирает и когда общество начинает мучи¬тельно деградировать. Началась уродливая деформация быта и досуга. Единственный в семье ребёнок (а таких становится всё больше) оказался в противоестественном положении, ли¬шённым нормальных стимулов к учёбе и труду, в окружении десятка в прямом смысле слова безумно любящих его род¬ственников, готовых носить его на руках до самой его, велико¬возрастного младенца, пенсии.
Если добавить к этому мертвящий формализм наших тог¬дашних общественных организаций, начиная с октябрят, пионе¬ров и комсомола, то не удивительно, что, как грибы после дождя, стали расти тысячи неформальных молодёжных организаций, образовавших в своей совокупности молодёжную «субкульту¬ру» и даже «контркультуру» («контр» — значит против: про¬тив нашей, господствующей в нашем обществе культуры). Впро¬чем, всё это каждый из читателей видит сегодня воочию, соб¬ственными глазами.
Рухнули прежние нравственные ориентиры, определённые вековыми традициями, нравами, обычаями. А с установлением качественно новых ориентиров мы замешкались, утонули в псев¬доучёных этических трактатах на предмет соискания учёной степени (и соответствующего удвоения зарплаты), в пустос¬ловных якобы научно-популярных писаниях и говорениях, в той трескотне, парадной шумихе, которая лишь отталкивает че¬ловека, особенно молодого.
Но, как говорится в народе, свято место пусто не бывает. И на месте исчезнувших или исчезающих нравов, традиций, обы¬чаев явочным порядком стали появляться новые, противостоя¬щие друг другу. И каждое — со своей собственной идеологи¬ей. Условно их можно расположить на некоей шкале-контину¬уме. На одном полюсе — добросовестное отношение к труду своему и чужому, семья как величайшая непреходящая цен¬ность общества, возвышение потребностей, когда на первом плане оказываются потребности в содержательном общении, знаниях, творчестве. Когда вместо стадной шараги появляется Дружба (с большой буквы), а вместо отправления известных половых надобностей — Любовь (тоже с большой буквы). А на дру¬гом полюсе халтура, рвачество, воинствующий эгоизм, дремучее невежество, вопиющее хамство-холуйство, пьяное застолье и модная тряпка как смысл и самоцель жизни, подлость, низость, грубость, кореша вместо друзей и случка вместо любви. А между этими двумя полюсами — мы с вами, дорогие читатели, в самых разнообразных и причудливых сочетаниях. И всем нам очень хотелось бы знать, что такое хорошо и что такое плохо не вообще, а в частности, применительно к повседневной жизни каждого из нас.
Высоцкий оказался в самой гуще этого социального пере¬ворота. Собственно, вся его творческая жизнь от начала до конца прошла в его рамках. 18-летним выпускником средней школы он увидел его начало, а 40-летним тяжелобольным че¬ловеком, на грани своей собственной смерти, — его конец (за¬стой и предкризисное состояние общества). Перефразируя известное изречение о выдающемся писателе как зеркале об¬щества в его переломные моменты, можно сказать, что Высоц¬кий стал зеркалом нашей социальной действительности 60-70-х годов. Понятно, чтобы быть зеркалом, ему надлежало са¬моопределиться в мире нравственных ценностей. И он сделал это чрезвычайно образно и ярко, развернув поэтическую кар¬тину «что такое хорошо и что такое плохо» на свой лад.
Высоцкий не стал резонёрствовать, как, по его мнению, сле¬дует вести себя в сложившихся обстоятельствах, как относить¬ся к труду, к своей семье, к окружающим тебя другим людям, к материальным и духовным благам. Он просто на свой манер и своим голосом рассказывал одну житейскую историю другой.
Вот обычная «Дорожная история».
...Дорога, а в дороге — МАЗ, Который по уши увяз,
В кабине — тьма, напарник третий час молчит, —
Хоть бы кричал, аж зло берёт —
Назад пятьсот, пятьсот вперёд,
А он — зубами «Таней, с саблями» стучит!
«Глуши мотор. — он говорит, —
Пусть этот МАЗ огнём горит!»
Мол, видишь сам — тут больше нечего ловить.
Мол, видишь сам — кругом пятьсот,
А к ночи точно — занесёт, —
Так заровняет, что не надо хоронить!..
...Конец простой: пришёл тягач.
И там был трос, и там был врач,
И МАЗ попал куда положено ему, —
И он пришёл — трясётся весь...
А там — опять далёкий рейс, —
Я зла не помню — я опять его возьму!
Скажите сами, нужны ли к такой песне морализаторские комментарии?
А вот не менее обычный «Диалог у телевизора», который множество наших супружеских пар могли бы рассматривать как универсальную стенограмму своих ежевечерних прений:
— Послушай, Зин, не трогай шурина:
Какой ни есть, а он — родня, —
Сама намазана, прокурена —
Гляди, дождешься у меня!
— Мои друзья — хоть не в болоний.
Зато не тащут из семьи, —
А гадость пьют — из экономии:
Хоть поутру — да на свои!
— Уж ты б, Зин, лучше помолчала бы —
Накрылась премия в квартал!
Кто мне писал на службу жалобы?
Не ты?! Да я же их читал!
— Ты, Зин, на грубость нарываешься.
Всё, Зин, обидеть норовишь!
Тут за день так накувыркаешься...
Придёшь домой — там ты сидишь!
Ну, и меня, конечно, Зин,
Всё время тянет в магазин, —
А там — друзья... Ведь я же, Зин.
Не пью один!
По песне Зина — работница с пятой швейной фабрики, а Ваня ходит на службу. Возможно, он трудится там сантехни¬ком. Но мы не удивимся, если узнаем, что он инженер, врач, преподаватель, актёр, научный сотрудник — лексикон и стиль жизни у всех нынче сходный, классовые различия стираются (только не там, где надо). Точно так же Зина вполне могла бы оказаться не швеёй-мотористкой, а врачом, учительницей, акт¬рисой, учёной дамой всё с теми же репликами и с тем же образом мыслей.
Конечно, домострой — это варварство. А то, что мы толь¬ко что видели и слышали, — нет?
От хулиганья нет прохода. Пьянчуги оккупировали все детские и лестничные площадки. Про преступность нашу как прочитаешь еженедельную сводку по городу в «Московском комсомольце», так на всю неделю просто оторопь берёт. А когда прочитаешь о том, какой процент «абитуриентов» наших тюремных учреждений неизменно становится рецидивистами, да ещё «обогатившись» в местах заключения личными связя¬ми, пройдя «переподготовку» и восстановив пошатнувшееся в пьянках здоровье, — берёт уже не оторопь, а кое-что похуже.
А тем временем с экрана телевизора и со страниц перио¬дики льётся поток слюней. Оказывается, вся беда в том, что мы «запустили воспитательную работу», плохо «работаем с людь¬ми», не уделяем должного внимания «воспитанию сознатель¬ности». Ведь как просто: надо разъяснить людям, что хулига¬нить — стыдно, пить — вредно, убивать и грабить — нехоро¬шо, всю жизнь потом раскаиваться будешь. И хулиганов, пьян¬чуг, бандитов как ветром сдует. Раскаются, протрезвятся, опом¬нятся.
Эх, нет на наших либеральствующих витий Салтыкова-Щедрина! Но есть Высоцкий, который конспектирует межеу¬мочные речи:
...Теперь дозвольте пару слов без протокола.
Чему нас учит семья и школа?
Что жизнь сама таких накажет строго.
Тут мы согласны, — скажи, Серёга!
Вот он проснётся утром — протрезвеет — скажет:
Пусть жизнь осудит, пусть жизнь накажет!
Так отпустите — вам же легче будет:
Чего возиться, раз жизнь осудит!
Почти невозможно попасть в компанию, где бы не хваста¬лись друг перед другом заграничными шмотками и где какой-нибудь «счастливец», вызывающий общую зависть, не расска¬зывал бы о том, как он провёл целый день в Доме журналис¬тов на Золотых песках в Болгарии или хотя бы слышал, как кто-то рассказывал, что кто-то провёл целый день на этих самых песках. И все слушатели, как теперь принято говорить, в отпаде. Все, кроме Высоцкого, который ехидно комментирует такое фанфаронство:
Наверно, я погиб: глаза закрою — вижу.
Наверное, я погиб: робею, а потом —
Куда мне до неё — она была в Париже,
И я вчера узнал — не только в ём одном!
Я спел тогда ещё — я думал, это ближе —
«Про счётчик», «Про того, кто раньше с нею был»...
Но что ей до меня — она была в Париже, —
Ей сам Марсель Марсо чевой-то говорил!
Она сегодня здесь, а завтра будет в Осле, —
Да, я попал впросак, да, я попал в беду!..
Кто раньше с нею был, и тот, кто будет после, —
Пусть пробуют они — я лучше пережду!
— Нет, вы обо мне напрасно плохо думаете, — продолжает разлагольствовать фанфарон. — Я человек высоких принци¬пов, но что делать? Жизнь заставляет идти на компромиссы с совестью и с принципами. Работа, знаете ли, служба, жена, дети...
Салтыков-Щедрин говорил в таких случаях: «применительно к подлости». Высоцкий выступает с песней:
И вкусы и запросы мои — странны, —
Я экзотичен, мягко говоря:
Могу одновременно грызть стаканы —
И Шиллера читать без словаря.
Я лишнего и в мыслях не позволю.
Когда живу от первого лица, —
Но часто вырывается на волю
Второе Я в обличье подлеца.
И я борюсь, давлю в себе мерзавца, —
О, участь беспокойная моя! —
Боюсь ошибки: может оказаться.
Что я давлю не то второе Я.
Завершим наше небольшое путешествие в одном вагоне с Высоцким по окружающему нас аттракциону под вывеской «О времена, о нравы!», вернувшись к Ване с Зиной, которые закон¬чили свой диалог у телевизора и продолжают содержательную беседу:
Ну о чём с тобою говорить!
Всё равно ты порешь ахинею, —
Лучше я пойду к ребятам пить —
У ребят есть мысли поважнее.
У ребят серьёзный разговор —
Например, о том, кто пьёт сильнее.
У ребят широкий кругозор —
От ларька до нашей бакалеи.
Разговор у нас и прям и груб —
Две проблемы мы решаем глоткой:
Где достать недостающий рупь
И — кому потом бежать за водкой.
Ты даёшь мне утром хлебный Квас —
Что тебе придумать в оправданье!
Интеллекты разные у нас, —
Повышай своё образованье!
Если посмотреть на эту песню не арифметически (из данно¬го бассейна вылилось столько-то, влилось столько-то), а, так сказать, алгебраически (а плюс в квадрат равно с квадрат) и затем поверить этой алгеброй нашу семейно-бытовую и компанейски-досуговую гармонию, то, мне кажется, впору сгореть со стыда! Ведь подобные речи ведут не только вконец опустив¬шиеся алкаши, но и люди, претендующие на звание интеллиген¬тных, с презрением воротящие нос от пьяни. Напрасно отвора¬чиваются — это же их ближайшие родственники, братья по разуму, сестры по чувствам.
Высоцкий даёт по этому «другому интеллекту» короткую, но разящую наповал пулемётную очередь:
Стремилась ввысь душа твоя —
Родишься вновь с мечтою.
Но если жил ты как свинья —
Останешься свиньёю.
И как живой продолжает спрашивать нас:
Как у вас там с мерзавцами?
Бьют? Поделом!
Ведьмы вас не пугают шабашем?
Но... не правда ли, зло называется злом
Даже там — в добром будущем вашем?
Как говорят в народе, словно в воду смотрел.
Не хотелось бы завершать предпринятое путешествие по «временам и нравам», не упомянув ещё об одном социальном явлении, о котором обычно предпочитают стыдливо умалчивать, потому что в нём Высоцкий предстаёт одновременно и как сатирик-обличитель, и как жертва. Речь идёт об эпидемии ал¬коголизма, нараставшей исподволь, многими десятилетиями, обострившейся в послевоенные годы и обрушившейся на нас настоящим общенародным бедствием, холерой XX века, как раз в 60-70-е годы.
Высоцкий стал одним из многих миллионов — далеко не единственным среди наших поэтов, в том числе выдающихся по¬этов, — кто пал жертвою эпидемии алкоголизма. Он тяжело болел долгие годы, месяцами находился на излечении в больнице. Кто знает, что и сколько он успел бы ещё дать людям, если бы не эта болезнь и преждевременная смерть? Нам повезло, правда, что рядом с ним оказалась женщина, жена, которая приняла на себя всю тяжесть ухода за таким больным и подарила нам лишних двенадцать лет его короткой жизни. Во всяком случае, на его письменном столе в день его смерти нашли текст последней песни, посвященной «Марине — единственной, которую любил», и за¬вершающейся подведением итога жизни:
И снизу лёд и сверху — маюсь между, —
Пробить ли верх иль пробуравить низ?
Конечно — всплыть и не терять надежду,
А там — за дело в ожиданьи виз.
Лёд надо мною, надломись и тресни!
Я весь в поту, как пахарь от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни,
Всё помня, даже старые стихи.
Мне меньше полувека — сорок с лишним, —
Я жив, тобой и Господом храним.
Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть чем оправдаться перед ним.
Мы знаем, что все последние четыре строки полностью соответствуют действительности.
Что касается характера болезни Высоцкого, то она, как мне кажется, в значительной мере коренилась в особенностях на¬шей алкогольной цивилизации, с древнейших времён предпи¬сывавшей «отмечать» каждое выдающееся событие в жизни чашей, затем чаркой и наконец стаканом крепкого спиртного. Веками такого рода возлияния, как и всё прочее в труде, быту, на досуге, носили строго ритуальный характер и жёстко регла¬ментировались теми традициями, нравами, обычаями, о которых мы уже упоминали. Питейные традиции приурочивали пьянки только к определённым торжественным случаям, за пределы которых выпадали лишь считанные единицы пьянчуг, служив¬ших как бы наглядным пособием, как не надо себя вести, для подрастающего поколения данной округи.
Но вот, мы тоже говорили об этом, рухнули вековые тради¬ции, нравы, обычаи. Не стало препон и поддерживающей их армии в лице целого батальона тёщ, свекровей, золовок, невес¬ток, бабок, прабабок и прочих членов сложной семьи старого типа, которые вовремя останавливали зарвавшегося и быстро приводили его в нормальное состояние. Впервые в истории человечества стало возможным устраивать «торжественные случаи» с пьянкой не раз в месяц, а раз каждый день и даже порой раз каждые три часа. И началась эпидемия, конца кото¬рой пока не видно...
Высоцкий в силу своего характера и — как ни парадок¬сально — особенности своего таланта оказался совершенно беззащитен перед такой напастью. Куда бы он ни пришёл, радостно встречавшие его поляне и древляне, вятичи и кривичи XX века от чистого сердца, как принято, встречали и провожали его стаканом водки, уговаривали, упрашивали, умоляли, если он отказывался. И никому не приходило в голову, что они убивали его, приближали его конец. Всё это, повторявшееся сотни, если не тысячи раз, детально описано в песне «Случай»:
Мне в ресторане вечером вчера
Сказали с юморком и с этикетом,
Что киснет водка, выдохлась икра —
И что у них учёный по ракетам.
И многих помня с водкой пополам.
Не разобрав, что плещется в бокале,
Я, улыбаясь, подходил к столам
И отзывался, если окликали.
Ну что ж, мне поделом и по делам —
Лишь первые пятёрки получают...
Не надо подходить к чужим столам
И отзываться, если окликают.
Чем это кончилось, тоже довольно подробно описано в «Песне о чёрте»:
У меня запой от одиночества —
По ночам я слышу голоса...
Слышу — вдруг зовут меня по отчеству, —
Глянул — чёрт, — вот это чудеса/
...Всё кончилось, светлее стало в комнате, —
Чёрта я хотел опохмелять.
Но растворился чёрт как будто в омуте...
Я всё жду — когда придёт опять...
Я не то чтоб чокнутый какой.
Но лучше — с чёртом, чем с самим собой.
И всё же смертельно сражённый своим супостатом — Зелёным Змием, Высоцкий успел нанести ему столько разя¬щих ударов, сколько сумел. Он высмеял нашу дикую «алко¬гольную цивилизацию» и наши постыдные питейные традиции так же беспощадно, как и всё дикое, постыдное в нашей жизни:
Считай по-нашему, мы выпили не много —
Не вру, ей-бога, — скажи, Серёга!
И если б водку гнать не из опилок,
То что б нам было с пяти бутылок?
Или:
Сосед другую литру съел —
И осовел, и опсовел.
Он захотел, чтоб я попел, —
Зря, что ль, поили?!
Меня схватили за бока
Два здоровенных мужика:
«Играй, паскуда, пой,
Пока не удавили!»
Потом у них была уха
И заливные потроха.
Потом поймали жениха
И долго били.
Потом пошли плясать в избе.
Потом дрались не по злобе —
И всё хорошее в себе
Доистребили.
Миллионы поклонников Высоцкого слушали и слушают эти строфы. Услышал ли хоть кто-нибудь из них?
Во всяком случае, Высоцкий сделал всё мыслимое и даже немыслимое, чтобы достучаться до сердец и через них — до умов людей.