Прости, зая...

               

Маленький,  юркий паук быстро спускался по тонкой, едва заметной паутинке вниз, словно снайпер, метясь прямо в лицо Елене. Она легонько дунула, отгоняя многоногое  создание от своего лица. Паутина резко качнулась вперёд и паучок, быстро снуя всеми своими лапками, как заядлый альпинист,  полез вверх, убегая от  неожиданной опасности.
-Чёрный, - обречённо  подумала женщина. - По всем приметам: неприятное известие.
В последнее время, против своей воли, она начала верить в приметы.
-Да и с чего ему быть приятным? - усмехнулась Елена, нехотя поворачиваясь на бок лицом к стенке.

Спать не хотелось. Не хотелось и вставать.  Её взгляд медленно, без интереса скользил по стене, увешанной портретами дочери. Елена закрыла глаза: видеть радостное, улыбающееся лицо Юлии сейчас ей было невыносимо. Из глаз женщины  выкатились две крупные слезинки и упали на подушку.
В последнее время ей ничего не хотелось:  уже два месяца жестокая апатия, словно чёрный паук, не выпускает Елену  из своих цепких лап. А началось всё с того дня, когда единственная и горячо любимая дочь Юлька, покидала свои вещи в рюкзачок и, не говоря ни слова,  ушла к нему:  ненавистному разлучнику — Димке Разгину. Ушла легко, ни разу не оглянувшись  на родной дом, чтобы проститься хотя бы взглядом. Ушла, оставляя за собой, ставшую в один миг ненужной, мать и эту ненавистную запись на заборе, выведенную Димкиной рукой: «Юля,  прости, зая! Я люблю тебя!»

-Ох, уж эти детки! - с горечью думала Елена. - Какие же они неблагодарные... Его, чужого совсем человека, она простила... А родную мать — нет...
Вот и мается сейчас материнское сердце от такой несправедливости и жестокости родного дитятка. Мечется Елена на своей широкой кровати из края в край, не находя места, не находя успокоения. Ни сна нет, ни аппетита. Совсем себя извела женщина. Похудела. Постарела. Замкнулась в себе. И только мысли, мысли, мысли. Одолевают, царапают, выворачивая сущность всю наизнанку. Хочется Елене разложить всё по полочкам, добраться до истины, примириться с собой, а не выходит — не получается.
-Я ли не холила свою девочку?! - кидает горький свой вопрос женщина в пространство. - Я ли не лелеяла?... Всё для неё... Всё для моей крошки... Хоть из-под земли... Чтобы не чувствовала себя ущемлённой ни в чём... Чтоб не хуже, чем у других... Тех, у кого и мамы, и папы...

Папа. Запретное слово в их семье. Его словно и не было никогда. Елена  и мать, и отец — в одном лице. Потому и старалась, из кожи лезла, чтобы не чувствовала дочь себя ущербной: всё — для неё, всегда с ней, рядом. Зимой: санки, лыжи, походы в зимний лес. Красотища — невыразимая! Летом: велосипед, байдарка, сплав по речке, рыбалка, уха, песни у костра. Романтика! Душа к небесам летит! Готова весь мир объять.
-И не заметила, когда дочь выросла, - криво усмехнулась женщина. - Стала такой же красавицей, как её беспутный отец —  Витька Иконников... Такое сходство, что при одном взгляде — страшно становиться: словно он, Витька, смотрит на тебя глазами Юлии.

Как не старалась Елена вытравить его из своего сердца: даже фамилия у дочери её — Ерёмина, а вот поди ты, как природа коварна. Каждый день напоминает, душу травит.
-А за что? - недоумевает женщина. - Ведь любила его — до самозабвения! На всё для него была готова... Так любила...
И вдруг, словно ножом по сердцу:
-А ведь и сама чуть не сбежала тогда из дома! К нему, любимому, единственному... Не венчанная. Без родительского благословения... Мать стала горой. Не пустила... Три дня ревмя ревела — с лица опухла даже... Потом увидала любимого с  Наташкой Кузиной в обнимку — а та уже брюхатая. Скользнул его взгляд по мне, а в нём ничего: ни интереса, ни искорки... Поняла сразу: не нужна ему, развлекался... А у самой уже дитя под сердцем... Так и осталась с дочерью. Никого больше не смогла полюбить, никого не смогла принять в свою семью..

-Ну, что ещё было нужно девчонке?! - вопрошала Елена. - Ведь восемнадцать едва стукнуло...
В институт поступила... И тут этот Димка  со службы вернулся. И понеслось: песенки под гитару под окошком, пьяные вылазки через забор с охапками наворованных по соседским клумбам цветов... Красивые слова такими же охапками, комплименты восторженные.
Парень сразу Елене не понравился. Уж не потому ли, что так напоминал ей Виктора? То же безрассудство, ухарство — без рамок и границ. А по сути: самолюбование, самовлюблённость? Как могла, оберегала Елена дочь, ничем не брезговала: и оговор, и нашёптывание,  и даже угрозы. Такие яркие картинки рисовала перед ней, что казалось, Юлька не устоит против материнского слова.  Под скандал подвела: рассорила дочь с парнем.

Вот тогда за ночь и появилась эта запись на заборе: яркой, белой краской — крупно, заметно издалека. Юлька прочла — даже с лица сменилась. Ёкнуло материнское сердце, словно неладное почувствовало. Искала глазами взгляд дочери, чтобы попытаться понять, что думает та, но та спряталась вглубь, ничего не сказала. Ушла на занятия в свой институт. Теперь Елена поняла это: уже тогда чужая, далёкая. Её девочка, её кровиночка — чужая?
Ночевать не пришла. Елена с ума сходила. Обзвонила всех друзей и подруг. Однокурсница Наташка рассказала, что с занятий её вызвала какая-то статная, женщина с пышной, замысловатой причёской, и назад в аудиторию Юлька уже не вернулась. Рванулась Елена из дома, догадываясь, кто эта женщина, но по дороге перехватила её соседка тётя Вера.

-Здравствуй, Еленушка, - сказала ехидненько. - Куда так торопишься. Уж не в больницу ли, к зятьку будущему?
-Почему в больницу? - не поняла Елена.
-Так Димка-то Разгин по твоей милости в больницу угодил! - заявила соседка язвительно.
-Тётя Вера, - как можно спокойнее ответила женщина, понимая, что скандальная соседка, старается вызвать её на словесный поединок. - Причём тут моя милость? Ты уж объясни мне, что случилось, будь так добра.
-Можно подумать, не знаешь, что прошлой ночью, Димка под машину попал?!... Машина сшибла его на Зарубина!... Теперь в больнице он. В коме, говорят, лежит.
Как день прошёл, Елена уж не и припомнит: как в бреду была, или — в коме. А вечером Юлька пришла, сама не своя. Ничего не сказала — даже не посмотрела на мать. Собрала вещички и ушла. И ни слова — ни полслова. Словно убила она мать, даже не взглянув.

Три дня лежала Елена на диване  не просыхая от слёз,  с единственной мыслью: «Не нужна... Не нужна... Никому...
И сон ей приснился: плывёт она по широкой реке. На спине. Вокруг — ни души. Глухо всё,  серо. Саму словно сковало: ни рукой пошевелить, ни ногой. И тонуть начинает, захлёбываться,  ещё минута  - под воду уйдёт. Начала барахтаться  - выплыла.
Проснулась в страхе Елена, подумала:
-А ведь и впрямь: тону. Ещё немного и утону совсем... Нужно шевелиться, двигаться... Нужно как-то жить. Если это можно назвать жизнью...

Первым делом хотела надпись на заборе закрасить. Достала уже баночку краски, кисточку, но посмотрела на надпись со стороны и решила вдруг:
-А ведь и я должна бы сказать своей девочке такие же слова: «Прости меня, доченька! Я так люблю тебя!»
И не стала закрашивать надпись. Решила: «Пусть остаётся в назидание...»
С тайной надеждой на то, что дочь поймёт и простит.