”Пока сердца для чести живы…”,
Не знаю, где теперь мой друг, где мысли, развеянные по московским бульварам, то лето, когда он сказал, что вырос на Уильяме Берроузе.
Я же из тех, для кого случайные фразы имеют решающее значение, и пусть ушли дела давно минувших лет, слова хранят мелодию Начала.
Впитать и оставить – труд детства, а ”вырасти” на авторе значит просто дышать им. Однажды, прочитав Достоевского, я не возвращался более к Родиону Раскольникову, Льву Мышкину Алёше Карамазову. Эти герои до сих пор рядом. Печаль, истерика, чернуха, сдобренные раздумьями об истине… далеко не всё, чем я обязан Фёдору Михайловичу.
Перейти черту, как студент с топором, опрокинуть ”здравый” мир, словно князь, короче, творческая авантюра – вот message. ”То, что вы делаете, очень по-русски”, – заявил мне когда-то профессор М. Спустя годы, понимаю, как он прав. Уже в крови всё доводить до края.
Так или иначе, из главного, чем питает классик – внутренняя свобода и эксперимент над собой, а Берроуз? - тем же самым, да наоборот.
Уильям Сьюард действует извне. Название романа ”Нагой обед”, всё на виду, чистая форма, процесс пищеварения вблизи. Не мизантропия, сквозящая в ”Преступлении и наказании”, а тотальное омерзение.
Под влиянием Джеймса Джойса английский разум Энтони Бёрджесса раскрывает проблему ”Сына-Отца”, американцу остаются поход в туалет и мастурбация Блума, низ тела, достигающий предельного формализма. Воротила, упорно натягивающий на свой член мальчика, чья задница ”прямо выстреливает острой какашкой”, - ожидаемый гротеск после ”Улисса”. Пик игры.
Опус ”Мягкая Машина” - ответ на ”Одиссею” великого ирландца, чьё творение тоже отражение человеческого организма. Если Джойс умертвляет роман, деля главы как части тела, и в итоге возводит чисто рациональный механизм, то мистер Берроуз продвигается дальше, погружая плоть в искусственную среду, подвергая её внешним воздействиям. Молниеносное безумие нарезает разноликие кадры, объединяемые самой жёсткой формой – опытом машины. Общая темнота текста, конечно, след от ”Поминок по Финнегану”.
Итак, настаёт час ”Билета, который лопнул”, не обед, даже не ужин. Заостряется вопрос о сопротивлении гос.контролю, оружием выступают не вселенская страсть или миролюбие хиппи, а вспышки эротического гнева, неуловимые для железных щупалец.
В ”Нова-Экспресс” делается акцент на партизанстве, усиливаемый в ”Диких мальчиках”. Мне вспоминается ”Теория партизана” Карла Шмитта, где произвол не образует никакого порядка. Хаос борьбы обрекает на большую несвободу выбрать свой путь, придать жизни стройность сюжета, к чему подвигают ”Записки из подполья”.
C разных времён и континентов Достоевский-Берроуз проходят сквозь ад. Между внутренним и внешним миром светит рана, где путники сходятся. У одного реалии наркомании, бросающей человека к подножию Вселенной. У другого – болезнь духа, исцеление, ни больше, ни меньше на вершине всемирной любви. Sic, сама она от нездоровья, о чём писал Константин Леонтьев.
Смиренномудрые отношения Фёдора и Анны, напротив, Уильям, играя, убивающий Джоан. В первом случае, художественный мир создаётся, чтобы мы ощутили тяжесть греха, избегая его в действительности, во втором, от полученного шока сама жизнь превращается в наркоз-gameplay. А был ли выстрел? - Вечная рулетка.
”Науфана и Гхадис - города иллюзий, где ничто не истинно и, следовательно, всё дозволено”, - после нагого утра начинается долгое путешествие в Красную ночь. Реальная темница времени отворяется в пространстве мнимой свободы.
Если ”Записки из Мёртвого дома” о внешней неволе каторжан, то ”Пространство мёртвых дорог” о плене внутренней пустыни.
У двух авторов изобилие жёлтых болезных красок. Оба обращены к незащищённым людям, ”униженным и оскорблённым”, наркозависимым. Обоих занимает квест, почему мир такой, какой есть, почему он порождает уродство, и, кто его может преобразить.
Тогда же граница между творцами имеет политический характер: Россию ждёт, либо чужая революция снаружи, либо своя - изнутри. Дурман, лучший способ забыться, и не помнить истории предков… или ясный взгляд, упавший на бедственное социально-экономическое положение страны. Кто выберет дорогу?
После битников нет поколения, и так всё разбито, после нарко-волн - дикое опустошение, после постмодерна - безвременье.
Подсев на ”альтернативу”, увидев реки спермы и горы кала, читатель не находит ничего лучше, чем вернуться к былой норме и фанатично её держаться. Нет, и малейшего порыва к безумству, всё подчиняет рыночное ratio. На фоне таких игр Достоевский – чудовище, не школьный мучитель.
А Берроуз не только гомонарк, он зацепка лет, лекарство от Леты, затёрт в жёлтой серии контркультуры. Эта полка выгодна людям, мечтающим, чтобы наша Федерация превратилась в провинцию доллара. Им невдомёк – истоки творчества писателя скрыты в традициях, чьи живительные соки могут вскормить младое племя.
Важно, важно брать старика Уильяма, воротить нос от грязи, но искать нити, ведущие к невинному первообразу, явленному в ином свете. Надо бы снять заскорузлую корку с восприятия книг, чуть углубиться и нащупать в игре постмодерна места, в которых откроется классика и главный наш недуг – утрата нравственного чувства.
”Из подростков созидаются поколения”, - иначе в современных условиях не повзрослеешь, будешь ребёнком, забитым шоу или старичком, верным классическим идеалам.
В отличие от Селина, на краю ночи Берроуз узрел ”язык как вирус”, заразивший человечество, и панацею в молчании машин. ”В начале было слово, однако следующим шагом будет восхождение над словом”, - но не fuckТ, что грядёт технократическое царство, где мы все обернёмся в биороботов, носителей голой информации. Есть шанс познать безмолвие, наполненное смыслом.
Книга ”Западные земли”, – желание коснуться райской тишины вопреки шуму времени. Сознание проникает в царство Мёртвых, а живой календарь слетает от бегства в Космос. И, что же, возникнет техника колонизации планет, человек устроит на них тот же самый ад!
У странника нет другого выхода, кроме полёта во снах. Ночная дымка ”Моего образования” – конец пути, начатый с обнажённого рассвета. Нет истины, лжи, земли, неба, мужчины, женщины, преступления и наказания. Немой Эфир – последнее пристанище.
Напротив, Достоевский-петрашевец, влача кандалами по земле сибирской, шёл к небесному обновлению. За гранью адского бесчинства в ”Братьях Карамазовых” торжествует вышняя стихия, и на похоронах Илюшечки: ”Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу все, что было, - полусмеясь, полу в восторге ответил Алёша”.
Не ветхое марево, где исчезают различия между Адамом и Евой, а терпкое воздушное пространство, где многоликое творчество скрепляется братством, - то место, откуда хочется начать движение в своём времени: расти и изрекать, заселять Марс или…
Стену механичного безразличия, в которую упирается каждый из нас, ничем не разбить, кроме как воплем свободы и тишью смирения. На руинах смерти сложить песню воскрешения, от счастья целовать звезду.
Сердцевина преображает периферию. Регионы лечат Москву. Возможно, вакцина от развала державы в гражданском честолюбии, найдутся новые персоны, а наши управленцы уедут жить к себе на курорты. Укрепятся границы государства. Проблема наркомании-нищеты временно останется тем, кто нас окружает, внутренней реалией явится равномерный расход отеческих ресурсов и улучшение материальной жизни селян, горожан, мегаполитян.
Есть ещё более серьёзная реальность – любовь ; благо. Это выше литературы, поэтому, сквозь крик новорожденных и хор усопших, минуя века, любой друг мне ближе, чем неизвестный читатель.
Илюхе Л,
Эпиграф - А.С.Пушкин ”К Чаадаеву”.