I
Это была весна. Время, когда мысли легко закипают от постороннего взгляда. На подоконнике утром пенились, подогретые проснувшимся солнцем, а вечером стыли вялотекущие дни.
В моём доме снова обреталась женщина. Я называл её «майский жук», потому что находил её в своей кровати только к середине мая, а в июне уже снова терял. Её появление и исчезновение оставались для меня неразрешёнными загадками, ведь каждый раз, обнаружив её, я от чрезмерной радости просто забывал спросить, зачем она появляется, а, вспомнив о тайне, понимал, что опоздал с вопросами. Она всегда успевала раствориться до того, как ко мне возвращалась пытливость ума. Будто в насмешку женщина ежегодно оставляла у меня в шкафу своё настроение, каждой весной разное, вследствие чего настроений у меня скопилась целая коллекция. Несмотря на это, я не мог предугадать, в какое настроение она оденется для нового визита. Иногда мне казалось, что она попросту вылупляется в середине мая где-нибудь за батареей, а потом ползёт на тепло и оказывается в моей кровати. Окончив бабочкин жизненный цикл, она заползает обратно за батарею и гибнет, чтобы родиться вновь. Впрочем, это лишь догадки, да и рассказ мой совсем не о ней. Рассказ мой – о молодом писателе, который неожиданно явился ко мне и попросил странного совета.
Это было весной. В то время, когда мысли легко закипают от постороннего взгляда. Майский жук вышла на террасу и поставила на стол по стакану лимонада. Она встала за моей спиной, как визирь, но я почувствовал себя не султаном, а человеком под стражей.
- Сядь, - сказал я майскому жуку. Женщина не послушалась меня, поскольку оделась в настроение непокорности. Пришлось беседовать так.
- Ну-с, что ты хочешь от меня, и почему нельзя было написать об этом в письме? – спросил я у Миловича.
Милович, юный, бескрайне энергичный и теряющий надежды молодой писатель, наперебой печатался в литературных журналах и готовил к выпуску четвёртый бестселлер. Первые его книжки сходили для чтения под чай и кефир, а в последней отчетливо прослеживалась жажда известности.
- Я не мог написать в письме, потому что он проник бы и туда! И туда! – в ужасе возопил Милович, крестясь снизу вверх. От перевозбуждения он даже заглотил кусочек усов. Усы у Миловича были жёсткие, как неспелое авокадо, и наверняка такие же горькие. И как он только не морщился, когда они попадали ему в рот?
Несмотря на любопытство, я выдержал паузу. А потом задал вполне предсказуемый вопрос:
- Кто, Милович? Кто проник бы и в твоё письмо?
- Персонаж! – вскричал писатель, не скрывая густой сыпи страха на щеках.
Он живо извлёк из своей бездонной сумки парочку книг, настолько потрёпанных, словно кто-то их долго и упорно любил. Я тут же подумал о том, что для некоторых писателей книги – как жёны. Приходят, позволяют насладиться собой, удовлетворяют успехом, а потом уходят, оставляя внутри пустоту, и надо опять творить, чтобы появилась новая.
- Читай!
- «Маниша склонила голову и произнесла, шевельнув нижней губой: - Я же сама всё это затеяла, а потом ушла от него». И что в этом такого? – прервался я, мысленно дёрнув Миловича за ус.
- Дальше читай!
Я почувствовал взгляд майского жука, плотной массой лежащий на моей макушке, и понял, что вскоре мои мысли закипят и полезут из ушей. Усилием воли я отвлёкся и продолжил чтение:
- «-Ну, история достаточно проста, - прокомментировала подруга Маниши. Внезапно в разговор вклинился большеглазый человек со зловонной аурой. – Да, - заметил он, - история была бы достаточно проста, если б не возникал эпический вопрос: какого хрена?!» Фу, Милович, как ты безвкусно напис;л! Небось, для завоевания популярности среди рабочих?
- Да намажь себе на хлеб эту популярность! – обиделся Милович.
- Ну ты же так любишь заваривать славу в чай, использовать её в качестве геля для волос и настаивать на ней своё самолюбие…
- Прекрати ехидничать! Клянусь, я не писал этого!!! Начиная со слов «внезапно» и заканчивая «эпическим вопросом» – это не моё!!! Откуда оно возникло в тексте – не знаю! Клянусь имплицитным смыслом своих книг…
- А в них есть имплицитный смысл? – задумчиво промолвил я. – Впрочем, ладно…что ещё?
- Вот, ещё здесь. Слушай.
Милович начал читать вслух неровным голосом, который падал в тарелку, создавая неприятный капающий звук.
- «-Доктор, и что же у меня? – спросил богач, присаживаясь напротив врача. – У вас, мистер Гурчев, себорея, - констатировал врач. – А почему? – полюбопытствовал Гурчев. В этот момент из-под стола выскочила половина большеглазого лица. Это был человек со зловонной аурой. – Элементарно, тупица! – воскликнул он. – Вы ведь сибарит, а сибариты по определению должны болеть себореей!»
- Ха, остроумно, - ухмыльнулся я.
- Остроумно, может, и остроумно, но я не писал такого и я не позволю какому-то человеку со зловонной аурой вмешиваться в ход повествования! Он портит все мои книги, влезая туда с бескультурными фразами типа «говно-вопрос вселенского масштаба», он искажает реальность сюжета, меняет взгляд читателя на героев! Какое он имеет право?!
- Ну, Милович, ты интересный такой, - сказал я. – Думаешь, ты властен над своими персонажами? Думаешь, можно легко насоздавать их, привязать к ним ниточки и заставлять прыгать? Как бы ни так. Скорее, произойдёт наоборот.
- И что мне теперь делать? – физиономия Миловича увлажнилась.
- Поговорить с ним конечно. С глазу на глаз, как луна беседует с хлебом.
Я сплюнул в блюдце лимонную косточку, попавшуюся мне в стакане.
- Не плюйся метафорами, у меня от них уши чешутся, - произнесла майский жук. Мне показалось, настроение непокорности упало с неё, словно юбка большого размера. «Ну вот, ещё один хитиновый покров сбросила», - подумал я. Похотливо звякнуло внутри.
- Поговорить с персонажем? – изумился Милович.
- А что тебя так удивляет? Это можно сделать во время творческой бессонницы, когда персонажи имеют обыкновение навещать своих создателей. Достаточно просто прогуляться по квартире ночью, и ты наверняка обнаружишь своего зловонного на кухне, на балконе или в ванной. Это всё, что я могу посоветовать. А теперь, уж извини, мне пора.
Я встал из-за стола, показывая, что аудиенция окончена. Мысли вовсю лились на плиту и шипели. Проводив Миловича, я покинул террасу и отправился в дом, ведомый россыпью волос майского жука, которые колыхались у неё за спиной апельсиновым желе.
II
Через несколько дней я лежал в кровати и наблюдал за тем, как в углу паук разговаривает на языке линий. Он прилагал массу стараний, закручивая паутинные нити, ведь нужно быть очень аккуратным, чтобы построить портал между жизнью и смертью. Правда, пока в его ловушку попадались только мои мысли, путались и умирали.
Майский жук возникла справа, затмив картину плавной геометрией своего обнажённого тела, взбитого, как сливки. Одной рукой она держала телефонную трубку, а другой – вчерашнюю ласку. Я принял трубку, отмахнувшись от ласки, и тут же пожалел об этом.
- Да, Милович, слушаю.
Пока словесная вода текла в моё ухо, майский жук взяла веник и одни движением стёрла паутинную грань между жизнью и смертью. Паук вздохнул, сплёл из остатков нитей восемь лаптей, напялил их и отправился в другое место.
- Милович, ну ты даёшь! Ты специально не спал неделю, чтобы встретиться с персонажем?! Такие методы приведут лишь к галлюцинациям. Ты же серб, Милович, и должен знать разницу между вином, забродившим по своей воле, и вином, забродившим по воле человека. Первое пьянит, второе сводит с ума. Творческая бессонница приходит сама по себе и пьянит, а попытки вызвать её насильно вызывают безумие. Не надо ничего делать, не надо звать: чем сильнее желаешь, тем шире бездна, тем дальше уходит желаемое. Просто забудь. Забудь о ней, как об ушедшей женщине. Выбрось из головы, как несбыточную мечту. А когда заснёшь, бессонница разбудит тебя сама.
Не в силах более замешивать советы на утекающем времени, я положил трубку. Положил трубку и понял, что непривычно тихо стало. Поглядел за батарею, увидел там бабочкино крыло. Ушла майский жук. Окуклилась до новой весны. А я так ничего и не спросил…
Но возможно, вы хотите знать, последовал ли моему совету Милович? Последовал, как же. Если писательские советы и не просветляют, они, по крайней мере, неплохо вправляют мозги. Дальнейшее передано с его слов.
III
После телефонного разговора молодой писатель покурил свои мысли, сделав около восьми затяжек, и погрузился в жадный долгий сон, такой долгий, будто Милович захотел переспать, по крайней мере, человек десять. Позже он провёл в праздношатании несколько дней, которые затягивали его всё глубже и глубже отсутствием событий. Эти дни очень напоминали суп-пюре в тарелке Миловича, такие же густые и беспросветные.
«Твою густоту да моим бы мыслям, а то больно они разрозненные», - думал Милович, ковыряясь в супе.
Угрюмое настроение жены не предвещало ничего, кроме молчания на ужин; разобранная постель не предвещала ничего, кроме сна. Поэтому, чтобы не тянуть сон за хвост, Милович улёгся пораньше.
Проснулся он в третьем часу от ужасной обжигающей горечи во рту. Оказалось, в рот Миловичу попал его ус, жёсткий, как незрелое авокадо, и до жути горький. Проплевавшись, Милович намеревался заснуть снова, но усы так и лезли ему в рот. В итоге он не выдержал, встал с кровати и вышел из спальни.
В ванной комнате раздавались странные плескания. Просунув голову в дверь, заинтригованный писатель поперхнулся на пустом месте.
В наполненной ванной сидел голый мужик лет сорока и отжимал собственную тень. Закончив процедуру, мужчина водрузил тень на стену у себя за спиной.
- А что вы, собственно, стоите на пороге? – весело обратился он к Миловичу. – Не стесняйтесь, катитесь вон, ибо мне холодно!
От растерянности Милович чуть было не самоликвидировался, однако, вовремя вспомнил, что находится, вообще-то, у себя дома. Он властно вступил в ванную, закрыл дверь и, состроив гневную гримасу, спросил:
- Ты что тут делаешь?!
- Как видите, навожу туалет, - ответил незнакомец.
- И как ты сюда попал?
- Знаете, если уж пролезть в ваши книги не составляет никакого труда, то что же говорить о вашей ванной? Кстати, я, наверное, у вас заночую. У вас клопов нет.
Сказав так, мужчина выбрался из воды и в чём мать родила пошлёпал на кухню. Его ступни слегка просвечивали, не оставляя следов; тень безвольно волочилась за ним как привязанная.
Милович плюнул себе в бровь и тоже направился на кухню. Впрочем, кроме этого ему ничего больше не оставалось. У писателя возникло странное ощущение, будто он потихоньку проникается симпатией…к кому? – к мужику, злонамеренно вторгающемуся в его жизнь, да к тому же ещё и голому – тьфу!
- Будь добр, поведай мне, по какому-такому праву ты портишь моё существование?
- По праву рождения, или, точнее, по праву создания.
Мужчина сидел на стуле, повесив свою тень на его спинку. Очевидно, тень сушилась.
- Но я тебя не создавал и вижу тебя впервые в жизни!
- Ваша ложь пахнет вафлями. Значит, вы лжёте из-за забывчивости. Если бы вы меня не создавали, я бы и заглянуть в вашу книгу не сумел, не то что пожить там без спроса.
Милович задумался. Он столько всего успел насоздавать: миниатюры, рассказы, романы. Тем не менее, всех персонажей он помнил поимённо, как любимые блюда, и никакому человеку со зловонной аурой среди них места не было.
- Ты – второстепенный герой, которому не хватает читательского внимания? – спросил Милович.
- Нет, упаси Боже.
- Хм. Может, я ненароком убил тебя в каком-то из повествований, и ты мстишь за это?
- Нет. Это бы я смог стерпеть. Бумага и фантазия терпят всё. Нас можно убивать, вводить в заблуждение, влюблять в непривлекательных дам, делать мерзкими, смешными, уродливыми, оставлять в тупиках, испытывать невзгодами, мучить, как только в голову придёт. Но есть одна вещь, одно оскорбление, которого мы не в силах снести. То, чего боится любая надпись. Догадаетесь?
- Быть стёртой?
Воцарилось особое молчание, возникающее не тогда, когда нечего сказать, а тогда, когда сказать уже больше нечего.
- Я всё-таки не могу вспомнить, - пожал плечами Милович. Его мысли ходили ходуном.
- Всё очень просто. Вы чиркнули в ноутбуке одну-единственную строчку: «Большеглазый человек со зловонной аурой сидел на скамейке, отбрасывая чёткую тень», – и всё. В этот день фантазия попалась с червоточиной, а настроение – с ленцой. Размахивая смертью, побежал в обратную сторону курсор, сбил и размолол дерево скамейки, развеял зловонную ауру, ударил меня по голове – и я родился мертворожденным.
Сердце писателя ёкнуло; в глазах шевельнулось солёное млеко.
- Мне очень жаль, что так получилось. Правда. Я не думал, никогда не думал о последствиях своих творческих потуг, - сказал он.
- Остерегитесь, - заметил персонаж. – Ошибки писателей – самые дорогие вещи в мире, за них платят наибольшую цену. Кому-то даже приходится спать с героиней собственного романа всего лишь потому, что в книге её существование ограничено тремя месяцами весны. А потом писатели удивляются, куда пропадают их любовницы…
- А я, кажется, знаю, чем я буду платить за свою ошибку! – улыбнулся Милович, зажевав ус. Тот показался литератору слаще мёда, хотя ещё недавно от его горечи прямо-таки мутило.
- Валютой здесь может быть только слово.
- И я о том же! «Большеглазый человек со зловонной аурой сидел на скамейке, отбрасывая чёткую тень» – прекрасное начало для романа! – воскликнул молодой писатель.
- С кем это ты тут разговариваешь? – спросила жена Миловича, войдя на кухню. Она пришла спросонья: по щекам ещё текли недосмотренные сны.
- Я…я…- Милович бросил тревожный взгляд в сторону собеседника, но рядом уже никого не было. Лишь забытая мужчиной тень сиротливо висела на спинке стула…