1
– Ева, тебе плохо?
Я отрываюсь от перил, в которые вцепилась, покачнувшись на повороте лестницы, бодро отвечаю:
– Мне хорошо, Нинок.
Нина молча берет меня под руку:
– С ума сошла! Есть что выпить? Таблеточки какие-нибудь?
– Ничего нет. Так внезапно закружилась голова, чуть носом ступеньку не клюнула, представляешь? Ничего себе – на выпускном экзамене заболеть!
– Что-то мы с тобой рано приперлись, – говорит моя подруга, Нина Николаевна, которая хронически всюду опаздывает.
Сегодня она мой ассистент в 10 –Б.
У меня два выпускных класса из четырех, так что придется побегать из одного кабинета в другой. Я должна быть свеженькой, бодрой, даже жизнерадостной, и эти заносы в сторону от курса следования мне ни к чему.
Коридор заблокирован с двух сторон столами, за которыми уже восседают дежурные учителя. Здороваемся, бредем в свои комнаты – проверить, все ли на месте. Там уже энергичные мамаши из родительского комитета наводят красоту: везде цветы, на столах скатерти, доски вымыты. Нас встречают, как родных, в глаза заглядывают, улыбаются...
Я этих женщин не знаю, я не руковожу ни одним из этих классов. Последний год перед уходом на пенсию я – вольная птица, которой все завидуют.
– Как я люблю эти торжественные события, когда праздник на душе! – с пафосом произносит чья-то нарядная родительница, пытаясь меня разговорить и одновременно задобрить.– Я – мама Владика Суворова. Как он там?
– Лентяй ваш сыночек, – отвечаю честно, но с улыбкой. – Если возьмет вольную тему – напишет на четыре. А по программе ничего не читал. Почти.
Мамаша Владика поджимает накрашенные губки, театрально вздыхает.
Так, одной я уже настроение испортила. Это хорошо, пусть поволнуется. Думает, что если папа у Владика проректор в институте, то сыночку не надо к урокам готовиться. И так поступит в родной институт.
Владик – лентяй вдохновенный, умный от природы, язык хорошо подвешен.
– Эвелина Викторовна, – заявил он мне в десятом классе, – у меня такая теория: учить нужно только то, что пригодится в жизни.
– И получится из тебя невежда. Я же не заставляю вас учебники по литературе зубрить. Читайте произведения по программе, имейте о них свое мнение – и все! Твои родители книги читают? Они же культурные люди, я надеюсь?
А теперь его мама ловит мой взгляд. Напрасно. Получит ее сынок то, что заслужит.
Через полчаса все классы заполнены. В коридоре повисает тишина. Директриса, Клавдия Степановна, со свитой из двух завучей обходит кабинеты, распечатывая конверт с темами сочинений, которые я зачитываю вслух. Это процедура торжественная – даже меня пробирает волнение.
Наконец, делегация с конвертиками выходит из последней комнаты, и теперь мне предстоит в каждом классе сказать несколько напутственных слов, чтобы успокоить ребят. Они взбудоражены: темы в этом году так себе, не сильно развернешься....
Клавдия на выходе выразительно оглядывается на меня, говорит со значением:
– Теперь все зависит только от вас.
По имени она меня не называет.
– Не только от меня, – тихо огрызаюсь я, прекрасно понимая, что эта особа имеет в виду.
У нее в каждом классе свои протеже – детки высокопоставленных родителей, она же им пообещала хороший аттестат, а Эвелина Викторовна, то есть я, дрянь такая, упирается – хочет ставить только заслуженное!
Клавдия величественно удалилась.
У нас с нею необъявленная война. Еще с тех пор, когда она работала инспектором в районо, а я пыталась перевестись из дальней школы – у черта на куличках – в эту, поближе к дому. Сюда меня звали, с этой школой были связаны детство, юность, мои надежды и конкретные симпатии. Судьба словно готовила меня к завершению карьеры, подарив под занавес работу в престижной школе, одной из лучших в городе. До этого я сменила три школы – по собственной воле и вине. С моим характером трудно задержаться на одном месте... Так что дело не в Судьбе, хотя без ее козней не обошлось.
Почему именно Клавдию Степановну назначили директрисой в эту школу, предварительно сняв с должности инспектора?! И как раз за год до моего ухода!
О Господи, что я говорю?! Именно потому, что школа в ТАКОМ районе! Тут учатся дети крупных чиновников, преподавателей всех вузов, разместившихся поблизости, здесь торчат на самой красивой улице города три высотки, построенных специально для обкомовских работников! Можно сказать, номенклатурные и научные сливки здесь плещутся жирной рекой, радуя вкус, глаз и душу.
В пейзаж наших улиц и школы статная фигура директрисы вписывается замечательно. Эдакая королева-чиновница: высокая, даже красивая, модно одетая, всегда молчит, а к физиономии навечно пристала маска усталого высокомерия. Говорит тихим голосом. Когда с людьми, ей приятными, – в голосе появляется сладость. В общем, святоша.
Она кончала заочное отделение филфака и еле плелась на тройки.. Понятно, что без сильной продвигающей руки тут не обошлось. За год нашей совместной работы мне ни разу не довелось услышать из уст директрисы какой-нибудь умной или оригинальной мысли, ее речи на педсоветах и всяческих собраниях были скучны, однообразны и походили на бухгалтерский отчет. Ничего филологического в словарном запасе этой величественной дамы не обнаруживалось. Наверное, ее жизненным предназначеньем и был статус чиновницы, Но вот странно, что с такими внешними данными Клавдия прокуковала всю жизнь в одиночестве.
Наконец-то все угомонились: разошлись по своим кабинетам, уселись за столами. Мне повезло на ассистентов: В 10-А – это молодая и импульсивная англичанка, Леночка Бессонова, и украинка Галина Яковлевна, женщина спокойная, даже слишком. Но это хорошо – она будет сдерживать паникершу Леночку. За этот класс я не тревожусь, он сильный. 10 – Б меня больше беспокоит. Сейчас я сижу в этом классе, а рядом моя Нина, тоже преподает русский язык. В этом году у нее нет выпускных классов.
Вторая ассистентка, историчка, Виктория Даниловна, дама немного нудная, но безвредная и услужливая.
Я хожу по классу, хотя не положено. Но мало ли что там не положено. Мне надо убедиться, что темы выбрали правильно. Нет, я за середнячков не переживаю – эти свое получат. Троечку нарисуем всем коллективом учителей. Не оставлять же выпускника на второй год! Меня волнуют только медалисты. В каждом классе их у нас по несколько человек. В 10-А ребята сильные, справятся, а здесь...
Я не успеваю пробежаться по классу – в дверь заглядывает Леночка Бессонова, делает большие глаза, манит меня пальцем. Я выхожу.
– Кошмар! Прислали этого... Никиту! Уже сидит в классе! Журнал изучает!
– Стоп, Не паникуй! Кто такой Никита? Откуда прислали?
– Эвелина Викторовна, вы что?! – темпераментно удивляется моему непониманию Леночка. – Костогрыза не знаете?!
– Черт бы его побрал, – шепчу я.
Леночка, конечно, все время находится в цейтноте или стрессе, но Костогрыз – это серьезно.
Костогрыз Никита Фомич, инспектор районо, – не подарок на экзаменах, тем более – выпускных. Этот старый пень так врос в систему советского школьного образования, что его и трактором не удастся выкорчевать, если кому-то в голову придет эту процедуру все-таки проделать. Он, конечно, подгнил, потерял всякие связи со свежим воздухом. От того древа, кем он был когда-то, остались лишь больные корни и труха. Но был-то он дубом! Не нежной березкой. И в памяти этого пня остались времена чудесные, когда он был сильнее всех!
– Представляете, – шепчет Леночка, провожая меня в свой 10 –А, – этот тип спрашивает: а где экзаменатор? Мы ему: она ушла в другой класс, у нее пишут одновременно два класса. А он: так пора ей все-таки и сюда заглянуть! Что она так долго делает в одном классе?
Я бесшумно вхожу в кабинет.
10-А трудится под прицелом нежданного гостя и Галины Яковлевны. Сейчас та изображает профессиональную бдительность – так она усердно следит за классом. Костогрыз иногда поглядывает в журнал, словно пересчитывая поголовье присутствующих. Совпадает ли оно с количеством учащихся в журнале? Что он там выискивает?
Я тихо здороваюсь с большим начальством, придвигаю стул и с улыбкой оглядываю своих овечек за партами. Правда, этот класс, то есть 10-а, как раз не назовешь овечками. Это они сейчас притихли. А вообще здесь народ активный, любознательный, шумный, поэтому и языкатый. Как раз то, что надо мне. Я люблю неравнодушных. Именно в этом классе я всегда провожу открытые уроки.
Костогрыз меня бессовестно не замечает. Вот открыл свой блокнот, стал что-то выписывать туда из журнала. Я кошу взглядом на эту страницу – он тут же захлопывает журнал. И вдруг шепчет:
– Почему вы не пройдетесь по классу? Не надо сидеть.
– Чтобы потом не сказали противоположное: почему это я хожу по классу.
Никита Фомич поворачивает ко мне изумленное лицо. Однако смотрит не в глаза, а прямо в мой рот, который посмел изречь такую нахальную фразу.
Я с удовольствием покидаю свое место, и весь класс одновременно поднимает лица мне навстречу. Бо-оже, сколько в их глазах облегчения, надежды, даже радости! Они ждали меня, свою спасительницу! На их черновых листочках уже куча всяких вопросов! Они так доверительно суют мне черновики на край парты! Но что я могу, пока этот тип сидит?
Наконец, инспектор выбирается из-за стола и важно покидает кабинет.
О, что тут началось!
– Тише! – повышаю я голос. – Что за паника? Темы-то приличные! Вы у меня ребятки умные!
Минут пятнадцать я бегаю по классу, отвечая на самые разные вопросы. Ощущение такое, словно они все перезабыли!
Я не выдерживаю:
– Возьмите себя в руки! Если не можете определиться с темой, хватайте вольную! Это же любой дурак напишет – о любимой профессия! Вы подобное писали даже в восьмом классе, стыдитесь! Я вижу – притащили свои классные сочинения? Осторожней! Поймают – на себя пеняйте.
– А вы не ловите! – смеется кто-то.
– И не буду! – смеюсь я. – Это инспектор у нас спец по ловле шпаргалок, учтите. Хоть при нем бдительность не теряйте.
Да, думаю я, выпускной экзамен – это не подведение итогов моей работы и ученических знаний, а самая бессовестная лотерея с кучей пустых билетиков. В этот период все мы превращаемся в мелких и крупных жуликов – кому как повезет! Я работала в трех школах, и везде на выпускных экзаменах химичили как могли. И не учитель в том виноват, а сама уродливая безмозглая система, застывшая в своих формах на десятилетия...
Кто сказал, что обучить можно любого ученика любому предмету? Чушь это! Если бы мой мудрый учитель физики, городская знаменитость, не дарил мне тройки, я бы до сих пор сидела за школьной партой, а не преподавала любимую русскую литературу! И покажите мне того умника, кто сможет вдолбить Лизе Кругловой, например, что запятые ставятся не на каждом вдохе-выдохе, а когда положено по правилам пунктуации! Она десять лет училась в школе, три из них – у меня. Но нашей звезде – Алле Николаевне, учительнице начальной школы, чьи классы славятся грамотностью, не удалось выбить из прилежной ученицы излишнюю любовь к запятым. Так и передала она по эстафете класс, где несколько человек не смогли одолеть ни одного правила грамматики! Лизочка хоть с запятыми не ладила, а другие частицу « не» писали вместе с глаголом!
Я подхожу к ней, тычу пальцем в короткую фразу, ею придуманную: «Больше всего, я люблю, готовить еду». Хорошо, что хоть тему взяла попроще!
– Убери запятые, – говорю, когда Лиза бестолково пялится на мой указующий перст.
Она молча зачеркивает все предложение. Сейчас она напишет новое – и налепит еще гуще запятых...
Лиза будет поваром. Ей не надо было кончать десятилетку. Ее дорога – в кулинарное училище. Она еще прославится на этом поприще, где не надо ставить запятые. И что мне, скажите, делать с ее выпускным сочинением?
В 10-А классе пять медалистов, и за всех я спокойна, а в 10-Б, куда сейчас потопал Костогрыз, всего две девочки тянут на медаль, и о них я тревожусь.
Меня вообще этот класс всегда напрягал.
Я помню, как их руководительница, Людмила Ивановна, англичанка, через месяц моей работы в этой школе спросила:
– Ну, как вам мои дети?
Она гордилась своими детьми. Она их вела с четвертого класса. Гордилась хорошей дисциплиной и общей скромностью. Тут не было конфликтов. Тут важные родители не качали права, не бегали жаловаться директору на учителей, занижающих оценки их чадам.
Людмила Ивановна ждала моей похвалы. А я подбирала слова – чтоб не обидеть «классную маму».
– Уж очень они... тихие.
– Это плохо? – изумилась Людмила.
– На языке – хорошо, на литературе – плохо. Не могу выдавить ни словечка. То ли стесняются, то ли...
– Вам не угодишь, – слегка обиделась Людмила.
Мне она нравится. Красавица. Черноокая, с тугой косой, через плечо перекинутой, что вроде бы уже не в моде, но идет ей удивительно. Спокойная, иногда даже слишком – под стать своему классу.
– Люсенька, мне класс нравится, интеллигентные детки. Но вот... задаешь вопрос – а они глаза опускают, – пытаюсь я объяснить свое представление о скромности.
– Но вы же им пятерки ставите?
– Ставлю. Вот когда все молчат, вызываю Юру Жукова. Он сам руку не поднимает, но на все вопросы отвечает. Умный мальчик.
– Ну, это известный эрудит.
Известный эрудит еще и красив какой-то мефистофельской красотой. Кареглазый, нос с горбинкой, смуглый, высокий парень. Мне он нравится, потому что еще и молчун. Терпеть не могу самовлюбленных пижонов. Юра сидел тихо, но тоже смотрел в парту, а не в глаза – комплексовал. Только это мне и не нравилось в нем.
Не было такого вопроса, на который бы парень не ответил – оригинально, по-своему, лаконично и. – главное – словно считывал мою мысль! Мы думали в унисон! Какому учителю это не польстит?
– Люсенька, он вывозит весь урок литературы на себе! Так нельзя. Хотя сочинения все пишут прилично.
– Вот видите! Значит, не все так ужасно?
– Ладно, подождем, пока они... заговорят.
За три года я смогла их расшевелить, но все равно лукавила: я просто узнала поближе каждого ученика и старалась вызывать его на такую тему, какая ему была ближе его темпераменту. Этот класс как бы подтверждал мои наблюдения: для каждой личности наступает свой момент расцвета способностей, и он не всегда соответствует возрасту. Это даже не замедленное развитие, это замедленное раскрытие личности.
Да, я боюсь за моих медалисток в 10-Б – Яну и Милу. Они подружки, но походят больше на сестричек-погодков. Скромницы, тихони, на математике помешанные, старательные. Увы, больше мне нечего сказать о девочках, потому что психологически они так и остались для меня двумя одинаковыми крепкими орешками, которых мне не удалось раскусить. Они и внешне одинаковые «орешки» – без особых примет: коренастые такие малышки, как грибы-боровички.
Наконец-то напугавший всех Костогрыз убрался с нашего этажа на третий, где сдают другие экзамены. Я тут же вернулась в 10-Б.
– Все спокойно, – порадовала меня Нина. – Он что-то выписывал в свой блокнот из журнала и убрался.
Глянула на класс, а там лес рук, словно это заурядный урок. Пришлось провести урок массовой психотерапии. Нину я отпустила – на разведку. Виктория Даниловна наводит марафет в своем классном журнале, пользуясь моментом. А я пошла по рядам – оказывать персональную помощь.
Юра Жуков выбрал тему по роману «Отцы и дети». Ну, эта – для него, чем-то похожего на Базарова. Ему моя помощь не нужна, он даже хмурится при моем приближении. Я обхожу этого мальчика, двигаюсь к медалисткам, Начинаю с Милы.
– Мила, зачем ты эту тему взяла? Она только кажется простой. Утонешь в цитатах или будешь повторять одни и те же аргументы. И план слишком куцый, разверни. А еще лучше – поменять тему. Бери Базарова.
Мила пишет на тему « Есенин – певец русской природы».
– Не хочу Базарова, он мне не нравится, – упрямится Мила.
– Но там есть, о чем писать. А здесь… утонешь в описаниях природы и цитатах.
Мила молча перечеркивает свой план и кладет ручку на стол. Это демонстрация недовольства. Значит, девочка показывает характер. Бог с ней, пусть пишет что угодно.
А вот и сюрприз! Ее подружка Яна взяла ту же тему!
– Что это? – тычу пальцем в ее план, скопированный у Милочки. – Этот номер не пройдет. Одной из вас поставят на балл меньше. Два плана-близнеца.
Яна хватается за покрасневшие щеки, но глаз не поднимает. В году она писала сочинения хуже Милочки. Той я не натягивала оценку, этой же – приходилось.
– Ты не хочешь поменять тему? Пиши вольную – о любимой профессии. Только не трать время даром на переживания... Решайся.
Я говорю тихо с каждой из девочек, но класс все равно прислушивается. Не с ревностью – здесь много болеющих за подружек. Класс вообще замечательно здоров – нравственно. Так мне кажется. Но мне нельзя верить: близкие люди утверждают, что я неисправимая идеалистка.
2
И вот уже до конца экзамена осталось чуть больше часа. Все устали. Дети – от напряжения, я от беготни по классам и между рядами. Сейчас я в 10 –А. Заглянул бы сюда Костогрыз да увидел, как мы пальцем указываем на ошибки нашим подопечным, как помогаем кому-то составить сложный план, не заблудившись в его оформлении. Словом – как нам всем не сидится на месте. Даже Вера Даниловна оторвала свой зад от стула и пошла по рядам.
Ах, лучше бы мои помощницы не совали нос в сочинения! Иногда я обнаруживала конфуз. Например, та же Вера Даниловна, учитель истории, умудрилась грамотной девочке добавить лишних запятых, пока проверяла черновик. Вера Даниловна два раза заходила в это класс, хотя не имела права. Мне неловко было делать ей замечание. Она явно опекала эту девочку, Свету Бондаренко – слишком часто к ней подходила и торчала возле нее долго. Я все-таки не сдержалась, шепнула ей:
– Вы бы не задерживались возле Светы... Тем более, в 10-Б осталась одна Нина Николаевна...
– Это моя соседка по дому...
Конфуз и получился со Светой. Она уже аккуратно переписывала сочинения из черновика, когда я заглянула в ее работу.
– Света, – шепнула ей, – смотри, зачем лишнюю запятую влепила?
– Вера Даниловна сказала.
– Тоненько зачеркни. Это два однородных члена с союзом «и».
– А Вера Даниловна, – упиралась Света, – и тут мне подсказала.
Я внимательней просмотрела страницу. Господи! Моя грамотная Света натыкала запятых, словно была Лизой Кругловой, любительницей этого знака препинания.
– А вот это предложение сложносочиненное, тут как раз нужна запятая, – вздыхаю я, не зная, кого спасать – девочку или честь своей коллеги
– А Вера Даниловна сказала, что не надо перед «и» ставить запятую.
– Вспомни правила или просто мне поверь, – говорю я ей, низко склоняясь к уху Светочки.
Света со вздохом тянется к новому листочку проштампованной бумаги.
– Еще не поздно, перепиши, советую я, уже без зазрения совести прочитывая ее работу, над которой так потрудилась моя ассистентка. Вот тебе и учитель истории! Теперь бы вспомнить, кому она еще оказала медвежью услугу...
Бегу снова в 10-Б. Без всякого стеснения направляюсь к своим медалисткам – благо, они сидят друг за дружкой.
С облегчением убеждаюсь, что Милочка взяла-таки Базарова. Я даже понимаю, откуда в ней появилась уверенность. На коленках лежит ее собственная работа, оцененная мною на пятерку еще в девятом классе.
– Мила, – говорю ей на ухо, – не так явно списывай!
– Но я же у себя сдираю? – Мила в недоуменье.
Сколько моим деткам понадобилось хитрости, чтобы пронести свои старые сочинения! Ведь входили в кабинет с пустыми руками!
Говорю об этом Людмиле Ивановне, которой не положено здесь сидеть, потому как она классный руководитель. Однако та крутится возле своих чад вот уже больше часу.
– У нас свои секреты, – хитро улыбается Людмила Ивановна и подмигивает мне как заговорщице.
– Да она с вечера в кабинете этом все сочинения сложила на полку в «стенке»! раскрывает эти секреты Нина Николаевна, когда Людмила выходит.
Подхожу к Яне. Ее куцее сочинение я уже просмотрела, посоветовав разбавить умной цитатой из вступительной статьи. Пользоваться первоисточником на экзамене разрешено с одним условием: там не должно быть никакого критического материала. Но разве это возможно – разыскать столько книг без вступительных статей? И как можно перепроверить учителю все, что притащили с собою выпускники? Сам Костогрыз не догадался изъять эти крамольные книжки-подсказки! Вот и перед Яной лежит книжка стихов Есенина с предисловием какого-то умного академика.
– Яна, что ты делаешь? – ужасаюсь я, обнаружив, что моя дурочка пишет совсем другой вариант сочинения! Явно чужой!
– Мне мое не нравится, – говорит Яна с жалкой улыбкой. – А это...
– Чье это? – тихо возмущаюсь я, уже одним глазом определив, что сочинение вообще писано в другой школе. – План надо переделывать! Вступление никуда не годится! Где ты откопала это сочинение?
Яна продолжает молча переписывать чужую работу. Она в панике, и я готова составить ей компанию.
– Оно же не по теме, Яна, что ты творишь? Кто тебе это принес?
Остался час!
– Людмила Ивановна. Это из районо. Прошлогоднее сочинение на медаль.
Этого еще не хватало!
– Не глупи. Теперь остается одно – прямо в чистовик пиши свое сочинение, но аккуратно.
Пару раз в кабинет заглянула директриса – на лице обычная маска.
Правда, я видела и другое лицо у этой мадам – покрытое красными пятнами, гневное. Никак не могу забыть историю своего перехода в эту школу.
3
... Высидев в бывшем нашем районо целый день и получив там «добро», с документами, где стояла куча печатей и подписей больших и малых начальников, я с утра отправилась в районо другого района, где находилась моя будущая школа. Здесь меня ждали. Директор, помнивший меня еще студенткой (какие вечера я проводила на практике!), руководитель секции всего района, Татьяна Давидовна (сейчас – моя коллега). Нина, которая меня и сосватала директору, за меня поручились. Все было решено. Оставалось подписать в районо главную бумагу – о переводе. Это была конечная инстанция. До нее я добиралась целый месяц...
И тут первая преграда – неодолимая. Оказывается, заведующая районо в отпуске, а ее заменяет инспектор, Клавдия Степановна. О, я уже была наслышана об этой надменной кукле, обожающей всякие крючки и закорючки на документах! В районе учителя ее терпеть не могли и боялись.
Я переступила порог временной начальницы, от которой практически не должна была зависеть, с бодрой улыбкой.
Клавдия Степановна попросила меня присесть и подождать, тут же продемонстрировав необыкновенную занятость и огромную востребованность: целый час она разговаривала по телефону, набирая все новые и новые номера.
– Может, мне подождать в приемной? – с легкой усмешкой спросила я, не выдержав этого откровенного хамства. Ведь меня в кабинет позвали! Я не сама вошла!
Клавдия подняла брови с таким изумлением, словно увидела меня впервые.
– У вас не хватает терпения ждать? Как же вы тогда работаете учителем?
Вот дрянь!
– Вижу – обо мне забыли, Заработались. Но ведь меня секретарь пригласила войти!
Она, так привыкшая к трепету бедных подопечных учителей перед ее персоной, была потрясена этим выпадом.
Еще помурыжив меня минут десять, Клавдия Степановна потребовала документы. Я протянула. Она долго изучала каждую бумажку, потом вернула со словами:
– Вот эта подпись стоит слева, а должна стоять справа, внизу. Документ надо переписать полностью.
Я глянула на подпись бывшей директрисы, укатившей в отпуск как раз сегодня.
– Эту подпись некому переставить: директор в отпуске.
– Когда выйдет – подпишет.
– Но до первого сентября остался месяц! У меня прервется стаж! Я просто не успею... Я уже в новой школе неделю поработала – директор попросил. У них некому летней практикой руководить.
И это была правда.
– До свиданья, – тихо промолвила начальница, упиваясь временной властью.
– Я никуда не уйду, – сказала я, – потому что если только через месяц получу первую подпись, то когда же успею поставить вашу, вторую?! Получается – я должна еще раз пройти этот ад? Но я же работаю уже!
– Вы свободны.
Она говорила все так же тихо, наслаждаясь моим отчаянием.
А я... не могу без отвращения вспоминать, как я повела себя! Я заплакала! Ведь эта сволочь не знала, что я пережила накануне! Чего мне стоил этот переход в другую школу! Как меня не хотели отпускать! Сколько мне пришлось кабинетов обойти, чтобы своего добиться! И что теперь?!
Я прекрасно понимала, что через месяц это место будет упущено. На него слишком многие зарятся. А еще я теряю стаж, который если прервется, словно бы начнется заново! И это за пять лет до пенсии!
Я плакала злыми слезами, молча и... сидела.
– Напрасно думаете, что меня можно ЭТИМ пронять. Мне что же – вынести вас из кабинета? Вы знаете, сколько я перевидела всяких слез?
– Как вы можете работать с людьми – такая бездушная?! – крикнула я, вскакивая со стула. – Да я не от обиды плачу – от бешенства! Вы здесь не заведующая, а всего лишь временно исполняющая! И вы наслаждаетесь своей властью! Я сейчас в гороно пойду! Жаловаться!
Вот тут она и стала покрываться красными пятнами.
А я вылетела в приемную, чуть не сбив с ног секретаршу, наверное, привлеченную моим воплем.
Через две недели неожиданно прервала отпуск настоящая заведующая районо, Красовская, и подписала мое заявление... К этому времени я уже почти прошла второй круг в этом чиновничьем аду, когда Нина позвонила мне:
– Лина, мчись в районо! Наша приехала! Красовская!
Я и прискакала – со старой бумажкой, забракованной Клавдией. И мне повезло: Красовская оказалась милой дамой с вежливыми манерами, которая меня выслушала внимательно. При этом она вертела мое заявление о переходе с гримасой недоумения, пытаясь сообразить, чем сия бумажка не угодила инспекторше.
Я объяснила. Красовская молча поставила подпись, сказала неожиданно:
– Идите и спокойно работайте, Эвелина Викторовна. Мне о вас говорили. Я рада, что вы будете преподавать в лучшей школе нашего района.
И вдруг за три года до моей пенсии Клавдию Степановну назначают нашим директором, а на ее место уселся Костогрыз, успевший печально прославиться в других районах города. И за эти три года моей работы директриса ни разу не пришла на мои уроки, даже когда я давала открытые для учителей всего города! Почему? Боялась, что ей придется хвалить, как это делали другие? Боялась показать свою некомпетентность? Ведь сама она – очень слабый учитель, просто никудышный! На собственные уроки опаздывает, часто их пропускает (как же, дела!), старшие классы брать не решается...
Однажды я вошла в класс после ее урока. На доске еще красовалось предложение, которое разбирала ученица. В нем были пропущены ошибки, никем не исправленные. Да и члены предложения подчеркнуты неверно.
Клавдия уде класс покинула, а шестиклассники еще не разошлись
Я спросила у одной девочки:
– Детка, что получил ученик, который только что отвечал?
– Кто? Ленка? Пять. Она ж отличница.
– А-а, тогда ясно...
4
Сразу после экзамена, когда классы опустели, нас пригласили перекусить и выпить чаю. В химкабинете накрыли стол. Это постарались женщины из родительского комитета. Они так суетились около нас, угощая, что мне было неловко. Чего только не было на этом фуршете! В наше-то время, когда в магазинах пустота! Что значит – элитная школа с ее высокопоставленными мамами и папами!
– Ну-с, девочки, приступим! – сказала наша звезда городского масштаба, Алина Михайловна, она же руководитель секции, когда мы вернулись к своим сочинениям после чаепития. – Начнем с медалистов!
Мы собрались в литературном кабинете Алины, у которой медалистов в двух других десятых классах было еще больше, чем у меня.
Алиса – умница, эрудитка и по праву считается лучшим учителем в районе. Мне она импонирует особенно – у нас с нею одна методика преподавания. Мы предпочитаем анализировать произведения, а не блистать красноречием лектора. Мы хотим научить детей самостоятельно мыслить.
Но что-то меня удерживает от дружбы с этой женщиной. Может, потому что она предпочитает дружбу с завучами и директрисой. Обласканная начальством по справедливости, она могла бы сохранять свободу и в критическом отношении к той же Клавдии. Но нет, Алина не забывается никогда и сохраняет нейтралитет при любом нашем разговоре о школьном руководстве. Или просто покидает нас, своих неосторожных коллег. Мне такое поведение претит, потому что я умом понимаю, что эта умница не может не замечать дурных сторон в оберегаемых ею людях. Значит, боится? Или действительно слепа?
И еще что-то мешает мне быть с Алиной накоротке, как с другими ровесницами. Я подозреваю – это слишком высокая самооценка. Я не слышала, чтобы она кого-то хвалила, кем-то восхищалась. Она тихо пренебрегает нами, считая рядовыми, обыкновенными.
Господи, ну что я лукавлю перед собой? Я это ЗНАЮ, как всегда знала до тонкости отношение ко мне людей. Тут у меня звериное чутье.
Понятно, я сразу же хватаю сочинение Яны Павленко. Меня бросает в жар с первых же строчек плана. Девочка его не исправила, не дополнила. Все сочинение – это краткие комментарии к приведенным цитатам из стихотворений Есенина. Даю почитать сначала Нине.
– Не вздумай показывать Алине, – шепчет она. – Сами что-нибудь придумаем.
С тревожной физиономией заглядывает в кабинет Людмила Ивановна. Я ей машу рукой: уйдите, мол, сюда нельзя.
Да, классным руководителям запрещается быть там, где проверяют работы их подопечных.
– Сочинение на четверку. Медалью тут не пахнет, – говорю я. – Девочка пролетела.
Нина вздыхает.
– Жалко девчонку, растерялась. Не для нее эта тема. Она бы написала по роману Тургенева. Девочка умная, но не любительница поэзии. Зачем взяла Есенина? Вот дурочка, – вздыхаю я.
– Чего ж ты вовремя не остановила? – хмурится Нина.
– Заупрямилась.
Сочинение, как говорится, пустое. Попробуйте сказать о Есенине выразительнее, чем он написал о природе! Какие тут могут быть комментарии?! Повторить поэта? Я бы тоже не взяла эту тему. Есенина надо читать, слушать, а не описывать. Пустые восторги по поводу его пейзажной лирики – это скука смертная...
Неожиданно появляется Клавдия.
– Как у вас дела, товарищи? – спрашивает, обращаясь исключительно к Алине Михайловне.
– Все в порядке, Клавдия Степановна! – рапортует Алина.
А мы помалкиваем.
– Смотрите, не подведите с медалистами. Даю вам еще полчаса, потом жду в своем кабинете все работы. И черновики сдавайте. Все – в сейф, до завтра.
Не совсем понятно, зачем тогда давать нам полчаса? Снова намек? Вряд ли кто-то из нас способен сейчас начать проверку сочинений. Все устали.
Директриса уходит, и я тупо смотрю в работу Яночки…
– Сюда бы пару мыслишек вставить посерьезней, – мечтает Нина. – Жаль девочку. Она и так идет на серебряную медаль, а не на золотую. Ей эта четверка ни к чему. А ведь Янка решила поступать в мединститут.
– Да ну? – удивляюсь я. – А Людмила говорила вчера, что на математику. Там она бы и без медали прошла. А в мед без блата и медали – напрасный труд.
– Давай с Алиной посоветуемся, – наконец решается Нина, которая сначала не хотела подключать никого.
Мы не успели посоветоваться. Прибежала наша вестница дурных новостей – Леночка:
– Девочки, этот козел требует работы – не-медлен-но! Наверное, хочет унести с собой в районо.
Мы сразу врубаемся: козел – Костогрыз. Иначе бы она сказала – козлиха.
Мы собираем тетради. Я вижу, что даже Алина не может скрыть тревоги.
Покорно собираем работы, связываем их, тащим в кабинет директрисы. Я даже не успеваю посмотреть Янкин черновик. Ведь надо, чтобы тот соответствовал работе.
5
Утро собирает нас снова в одной комнате. Ассистенты разбегаются по своим классным делам – у каждого куча работы: журналы, отчеты, летняя практика. Надо распределить детишек на целое лето – кому и когда работать на участке возле школы, в парнике, в самом здании. Еще не закончились экзамены, а уже вовсю идет ремонт: освобождаются комнаты, громоздится по углам мебель...
Дома я набросала несколько цитат по теме Янкиного сочинения. Зачем? Сама не знаю... Ведь поезд уже ушел, поздно... Просто из головы не выходил этот Есенин с его пейзажной лирикой... Если бы еще о любовной шла речь или о гражданской…
Нина пришла на работу тоже с вариантами сочинения...
– Смотри,¬– сунула мне под нос какие-то свои записи. – Подойдет?
– Нинок, ты тоже спятила на почве моих неприятностей? Кому подойдет? Не позову же я Янку переписывать сочинение?
– А почему нет?
– С ума сошла?
– Наивная ты наша! Ты думаешь...
Нина скосила глаза в сторону Алины Михайловны, которая возилась со своим журналом. Директриса еще не пришла, работы лежали у нее... А время шло... Мы томились от дурного предчувствия: а вдруг и вправду Костогрыз уволок с собой все сочинения?
Оказывается, начальство наше заседало в районо – получало инструкции...
…И вот в моих руках сочинение Яны. Нам приказано сначала проверить претендентов на медаль. Я поглядываю на Алину. В голове крутится вопрос: неужели у нее самой все тип-топ, раз она спокойна? Неужели весь десяток будущих медалистов нигде не допусти ни одной ошибочки, все темы раскрыл на пятерку? Не бывает же такого!
– Ты думаешь, – говорит мне Нина (мы устроились за последним столом, под самыми полками, где громоздится наглядный материал) – что Алина...
Я улыбаюсь. Хорошо, когда тебя понимают с полуслова.
Мне говорили, что у каждого свои приемы и хитрости. Не бывает безгрешных работ на медаль. Одни преподаватели исправляют ошибки по ходу экзаменов, рукою самого ученика, другие исправляют аккуратненько собственной рукой, третьи... Можно ведь и вне школы написать сочинение на проштампованной бумаге, а потом подложить? Заменить? Если часто оказывается, что темы известны до того как их зачитали, распечатав на глазах у всех конверты? Не боги же эти темы сочиняли? И живые люди (машинистки) распечатывали листочки с темами…
Словом, не из Москвы они приехали, а из Киева, а там – свои люди сидят…
Такие мысли роились и в моей голове, хотя я чаще людям верю, а не наоборот, и сорт скептиков, всех подозревающих в обмане, не выношу.
Заглянула Людмила Ивановна, глазами вопрошает, как дела с ее девочками. Потом скрывается, не получив ответа.
Алина без конца выходит и снова возвращается. В ее руках какие-то листочки.
– Я на разведку, – говорит Нина, когда Алина Михайловна в очередной раз покидает свой кабинет.
Нина выходит, а через полчаса подсаживается ко мне:
– Поговорила с Людмилой. Она в панике. Уже догадалась, что у нас проблемы Яной. Бьет на мою жалость: девочки, сделайте что-нибудь. У меня, говорит, класс пустует. Если вам нужен ключ...
– Ты о чем?
– А то не понимаешь. Думаешь, куда бегает наша Алина с листочками? Догадайся с трех раз. Я только что видела ее с будущей медалисткой. Девка явно где-то переписывает... Если не всю работу, то… Она умнее нас, вот и помалкивает.
– И что ты мне предлагаешь? Кстати, давай черновичок посмотрим.
В моих руках черновик, подписанный Яной. Я даже за сердце схватилась:
– Нинка, здесь не то сочинение! Это кусок черновика по Тургеневу! А где наш? Где Есенин?
Нина молча пялится на меня, соображает, что бы это значило, чем это грозит нам? Ведь черновик должен соответствовать сочинению! Что же эта девочка натворила?! Значит, унесла с собой! Этого еще не хватало!
Ставлю в известность Алину Михайловну. Все-таки она возглавляет нашу предметную секцию секцию.
– Как это ты проморгала? – удивляется та.
– То есть? Я должна была стоять над Яной, когда у меня два класса сочинения пишут? И есть другие медалисты? Просто она растерялась. Или не нарочно перепутала. Что делать?
Алина не отвечает. Она явно не хочет брать ответственность на себя.
– Пусть девчонка принесет черновик, – подключается мой ассистент, Светлана Андреевна, поднимая голову. Подумаешь, проблема! Она же не чистовик у себя оставила.
Хоть одна не делает трагедии из ситуации!
– Слушай, так мы никогда не начнем проверять сочинения! А у нас всего два дня! – трезво рассуждает Нина. – Сейчас я Людмилу поймаю. Пусть звонит этой своей дурочке перепуганной.
6
Разыскали Янку. Она была испугана больше нас.
– Когда сюда шла, никого не встретила? – спрашивает Нина.
– Встретила. Директора.
– Где?! – дуэтом пугаемся мы с Ниной. – Что она спросила?
– Что я делаю в школе. Я ответила, что иду на консультацию по химии. У нас сейчас консультация начнется.
– Химия подождет, – облегченно говорит Нина. – Тебя надо, деточка, спасать. – Вот тебе ключ от кабинета Людмилы Ивановны. Посиди там, может, понадобишься. Сиди тихо и никому не открывай.
– Давай сюда черновик, – говорю я, не желая вдаваться в подробности. Ругать сейчас девочку нет смысла.
Возвращаемся уже с правильным черновиком. Быстро изымаем другой, я его прячу в свою сумку. Лихорадочно перечитываю сочинение. Чем больше читаю, тем яснее становится печальный факт: это сочинение не на «отлично».
– Ева, хватит сушить себе мозги, – шепчет Нина рядышком. Она хоть и проверяет другие работы, но явно без энтузиазма. – Возьми на столе чистые листы, проштампованные, тащи их Янке, пусть впишет в свое сочинение вот этот абзац. Раз она уже пришла.
– Боюсь, – шепчу я в ответ. – А вдруг застукают...
Мне не стыдно за это нарушение всех правил, мне страшно, что застукают! Я глубоко убеждена, что вся эта система экзаменов глубоко несправедлива по отношению к ученикам. Ну и кто сказал, что две лишние запятые могут перевесить все старания девочки учиться на отлично? Оттого, что у девочки не хватило слов переплюнуть самого Есенина в описании его же стихов, она не получит медали и не поступит в институт?! А туда поступит Ковальчук Сережа, потому что его мама заведует кафедрой в медицинском? И Ковальчук, лентяй и явно недополучивший от родителей интеллекта, станет врачом, а Янка...
– Давай сюда листочки.
– Я сама пойду к ней. Тебе нельзя светиться, – говорит Нина, пряча в пустую папочку чистые листы со штампом. – Значит, так, вот это мы вставляем сюда, так? Значит, придется переписать страницу.
– Нина, не одну страницу. Ведь все сдвинется!
– Ладно, две! Так, сиди, проверяй. Я – мигом.
Через полчаса умная цитата из научной работы о поэте, заготовленная Ниной, перекочевала в сочинение Янки, и девочка была отпущена.
Конечно, мне надо бы застыдиться перед ученицей, невольно совершившей подлог с благословения своей учительницы. Но почему-то совесть молчала. Полный штиль, царивший у Алины, не просто настораживал, а говорил о том, что та уверена в своих медалистах – даже не читая их. Что-то происходило и там, но бесшумно. Партизанила наша лучшая из словесников в районе.
– А это что? – спросила я, выравнивая вложенные листы с остальными. – Ни-инка, смотри!
Чужеродные листочки не вписывались ни цветом страницы, ни форматом.
Мы тупо осматривали дело рук своих: листочки просто вопили: мы не тутошние!
– А это что?
Первая часть сочинения была написана одной ручкой, вторая – другой. Паста тоже выдавала подлог...
– И что теперь?
Нина молча пошла к столу, где лежала стопкой проштампованная бумага, оставшаяся от вчерашнего экзамена. Стала подбирать подходящие по формату листы. Снова побежала искать Людмилу Ивановну, чтобы та вызвала Яну. Когда нашла обеих, Яночка вдруг забастовала:
– Не буду переписывать, мне надо готовиться к химии.
– Твое дело. Только тогда не мечтай о медали, детка, – сказала ей Нина, очередной раз открывая кабинет Людмилы. Слава Богу – он размещался в том крыле, где все было заставлено столами и полками, вынесенными сюда из-за ремонта. Здесь никто не ходил.
Пока Яна под опекой Нины переписывала сочинение, я читала работы других медалистов. Хоть здесь был порядок. Почти. Конечно, пришлось кое- какую мелочевку подправить.
Нас в комнате было несколько человек, так что сохранять тайну становилось все труднее. Хорошо, что мои ассистенты и не пытались помочь мне с проверкой. Каждый, кроме Нины, занимался своим классом – то есть, журналами, ремонтом. От них требовалась только подпись под оценкой.
Алина где-то шлялась, а, может, проверяла работы в другой комнате.
Вернулась Нина, вытащила несчастное Янкино сочинение из папки, села его читать.
Через пять минут я услышала:
– Хорошо, что я девочку не отпустила домой. Есть ошибки, Ева.
– Что еще?!
– А вот смотри.
Нина протянула мне злополучную работу, ткнула пальцем:
– Видишь? Пропустила два слова, а получилась ерунда... Нет согласования...
– С ума сойти, – простонала я.
– К ней идти? Она ждет.
– Нет, не надо! Я просто подчеркну как речевую ошибку. Сколько можно терзать Янку? Гони ее домой. Если ее кто-нибудь из начальства еще раз увидит, нам каюк. Вернее, мне каюк!
Пришла Алина, мы ей показали фразу, чтоб оценила, потянет ли такая ошибка оценку вниз.
– Ну, это уже явная ошибка. Фраза дебильная получилась. Чем она думала, когда писала?
– Она не писала, она переписывала... механически.
– Этого я не слышала, понятно, девочки?
Лицо у нее было непроницаемым.
– Ты не так поняла, Алина, – сказала я поспешно, чтобы та не ляпнула лишнего. – Она из черновика переписывала чисто механически.
Нина снова ушла, а я уткнулась в работы, стараясь наверстать упущенное время. Но сомнения меня грызли. Ставить пятерку за содержание можно лишь при одном условии: если никто, кроме нас с Ниной, сюда не сунет нос. Но есть же еще комиссия в районо! Там будут перепроверять работы медалистов. Вот удивятся! Такие солидные учителя, в районе известные, дают открытые уроки для учителей города, а сами слабую работу оценивают на отлично. Где логика?!
И как назло, в голову полезли разные варианты, как можно было бы эту тему сочинения обыграть... И мысли складываются в очень даже умные фразы... Они бы украсили работу... Но поздно, поздно,
«Почему – поздно? Пока Нина сидит с Яной, я могу успеть! Если девочка уже два раза переписала, почему бы третий не сделать этого? Пусть и она борется за эту несчастную медаль! Мы же стараемся!» – эта мысль меня согнала со стула. Я не успела – Нина шла мне навстречу с довольной физиономией.
– Ты чего сияешь?
– Есть чего. Я твоей Янке подкинула одну мыслишку.... удачную. И уговорила еще раз, последний, переписать все начисто, с учетом моей идеи. Так что...
– Где Яна?
– Сидит, пишет. У нее открылось новое дыхание!
– Ты с ума сошла! А если сейчас потребуют работы к директору?
– Ничего, не дрейфь, Линок. Она успеет. Ей там Людмила диктует!
– Что-о?! Этого еще не хватало! Она надиктует! Нина, как ты могла?!
Это уже походило на крупную авантюру! Мало того, что мы вставили свой кусок в сочинение, так повязали нашей тайной столько народу! Что подумает бедная Янка о нас? Что мы – настоящие мошенники?! И если с нею поступили так, то с другими тоже? И везде одна липа?! И остальные медалисты – все с дефектом?!
Теперь уже я помчалась на четвертый этаж, где в кабинете английского языка, якобы запертом на ремонт, происходило действие под названием государственный подлог. А точнее – преступление.
Но не добежала – встретила директрису.
– Вы куда? – спросила меня Клавдия таким тоном, словно она уже поймала меня за руку на месте преступления. – Вернитесь. Мне нужны работы медалистов. Их срочно потребовал Фома Никитич.
– Я сейчас вернусь, – сказала я. – Мне нужно... в одно место.
– Это место – в другом конце коридора, – усмехнулась Клавдия.
О, у нее юмор прорезался! Она явно что-то подозревает!
– А мне не в то место, – ответила я и просто ушла от директрисы. Мне ничего не оставалось делать.
Я постучала в кабинет Людмилы условным стуком. Вся криминальная троица – Нина, Людмила и Яна – лихорадочно стряпали из двух увечных вариантов сочинения одно, приличное. Видок у них был еще тот! Яночка находилась в полуобморочном состоянии, Нина – в боевом, с горящим взглядом, Людмила – в панике.
Моя новость их довела до ручки: Яна упала головой на стол с тихим «ой!», Людмила крикнула:
– Я же говорила – не успеем!
А Нина сказала:
– Ничего, подождет! Пиши дальше, Яна.
– Девочки, вы не поняли! Директор сейчас в кабинете у Алины. Она стоит рядом с нашими сочинениями и ждет нас! Мы не можем появиться с этими... сумками,
– Так, успокойтесь. Недописанное сочинение прячем, оставляем дописанный вариант. Все, складываем черновики сюда! У нас есть еще завтра! Оставляем второй вариант.
Нина, как всегда, головы не теряет на длительное время, это я в последние годы истрепала нервную систему – впадаю в панику. Хорошо, что хоть без внешних признаков истерики, как это бывает с англичанкой Леночкой. Хорошо, что хоть ее мы не втянули в эту суету.
Был еще выход – совсем уж криминальный: взять сочинение домой и там написать, а потом заменить. Но у меня язык не поворачивался произнести такое.
В суматохе побросав в сумку исписанную бумагу, то есть последний , незавершенный вариант сочинения, черновики, в которых сам черт ногу сломит, мы расстались. Я шла с пустым руками, Нина волокла свою сумку с «издержками производства». Там же лежало и сочинение, которое надо было незаметно вернуть в пачку остальных работ.
Никогда я себя не чувствовала так паршиво. Шкуру мошенницы мне еще не ни разу в жизни не пришлось примерить. Докатилась перед пенсией!
Мы с Ниной даже словом не обмолвились, пока бежали коридорами к себе.
Слава Богу – директриса уже ушла, нас не дождавшись. Мы собрали работы и кое-как навели порядок с черновиками, в надежде, что Клавдия вряд ли будет в них копаться и сверять с окончательным вариантом.
–Учтите, – сказала нам Алина. – Клавдия спрашивала, куда это вы так надолго пропали. Я сказала – пошли перекусить. Имейте в виду.
На лестнице нас догнала Галина Яковлевна, украинка.
– Девочки, а как там Левченко Олег? Вы уже проверили его работу?
– Нет, а почему вы спрашиваете?
– Да так... За него просили, чтобы…
– Кто просил? – спросила я, уже понимая, откуда ветер дует.– Кто просил, Галочка? Не темни. Я же видела – ты им не интересовалась, ни разу не подошла, пока он писал.
Галина, наша осторожная тихоня, глаза опустила, раздумывая, выдавать или не выдавать просителя, но от нас не отставала.
Мы уже спустились на первый этаж, до кабинета директрисы оставалось два шага. Я показала глазами на дверь, спрашивая взглядом: она?
Галочка скромно кивнула.
Ясно, почему директриса пришла в наш класс – хотела сама разузнать, но нас не дождалась.
– И что она хочет конкретно?
– Я думаю – четверку.
– Это если ты сама нарисуешь. Я этому бездельнику больше трояка не поставлю. Обойдется.
– Она говорит – Его мама... Она много сделала для нашей школы.
Мы остановились возле окошка.
– Мамаша у этого мальчика – б-а-альшое начальство в горздраве, сказала я. – Школа тут ни при чем. Это личное протеже Клавдии?
– Вот пусть Клава и попросит сама учителя, а не через его голову, – сказала Нина. Не вы же, Галина Яковлевна, там читаете предмет, а Ева. То есть Эвелина Викторовна. Да, Линок?
Евой меня называли детки за спиной, а Нина обожала менять местами кличку и имя. Ей нравилось то и другое, и это была единственная женщина в коллективе, которая не уставала меня любить по-сестрински.Подозреваю, что это с ее подачи ученики меня окрестили Евой.
Дверь в приемную директрисы распахнулась, выглянула секретарша, Полина Алексеевна, кинула нам:
– Вас давно ждут! Эвелина Викторовна! – и добавила шепотом: вот, послала за вами!
7
Все, что произошло потом, было похоже на дурной сон. Только во сне ты обычно просыпаешься на самом ужасном месте, а тут кошмар длился и длился – бесконечно....
Мы с Ниной сложили на директорском столе четыре пачки с работами ((две – черновики) и уже хотели уходить, когда Клавдия Степановна пропела сладким голосом:
– Эвелина Викторовна, задержитесь. А вы, Нина Николаевна, можете быть свободны.
– Лина, я тебя подожду в приемной, – громко сказала Нина.
– Напрасно, у нас с вашей… подругой будет долгий разговор. До завтра, Нина Николаевна.
Нина вышла, не попрощавшись.
Вот кто не боится нашу красотку-директрису.
– Тогда разрешите мне позвонить домой от вас. Муж будет переживать. Ведь уже поздно.
– Позвоните из приемной. И там подождите, я вас позову.
Волнение просто душило меня, пока я сидела рядом с Полиной Алексеевной и ждала вызова в кабинет. Мне это живо напомнило тот визит, летний, в районо: и неторопливый голос, каким разговаривала с кем-то моя начальница по телефону, зная, что я ее жду, и вся эта обстановка. Школа опустела, секретарь с непроницаемой миной на лице строчит на машинке, не глядя на меня.
« Попросишь за кого-то – шиш тебе, Клавка», – думала я мстительно, настраивая себя на независимое поведение.
Пару раз я привстала, чтобы о себе напомнить, но Полина Алексеевна зыркнула на меня как дрессированная сторожевая собака, готовая цапнуть, если осмелюсь двинуться с места:
– Ждите.
– Полина Алексеевна, – раздалось из-за двери, – пусть войдут.
Войдут – это про меня. Смешно.У секретарши есть имя, у меня нет.
– Спасибо, что вспомнили, – улыбаюсь я строптиво с порога, вдруг проникнувшись злостью к этой хорошо спевшейся парочке.
– Мне бы не мешало пообедать. То есть – поужинать. У меня на пустой желудок голова не варит.
– А мне сказали – вы подкрепились.
Я чертыхнулась про себя. Голод я переношу плохо. Интеллигентно зверею, покусывая попавшихся на язык свидетелей этой слабости. Еще и голова начинает кружиться.
Директриса придвинула к себе пачку сочинений 10-Б. У меня заныло под ложечкой. Как-то сразу, без поиска, вынула работу Яны. Ясно, подготовилась. Но кто же успел стукнуть?
– Что вы собираетесь ставить за эту работу? Она – медалистка?
– Да. Нужно посоветоваться, подумать. Девочка хорошая, но сочинение написала не на «отлично». В году я бы поставила за такую работу четверку за содержание, пятерку за язык. Жалко. Девочка старательная, умная, но по складу ума – не гуманитарий.
В ответ тупое .молчание, Вертит работу в руках. И я решила помалкивать, а только отвечать на вопросы. Чего она тянет?
– Вы черновик видели?
– Нет, – вру, потому что не знаю, о каком черновике речь.
Клавдия молча достает пачку черновиков, копается в ней, находит нужный.
– И как это понять? – сует мне листочки чуть ли не под нос.
Я беру их и тоже начинаю рассматривать. Потом с облечением поясняю:
– Ну, тут два черновика, потому что она меняла тему, а я попросила вернуться к прежней. Девочка растерялась.
– Так где же настоящий черновик?
– Клавдия Степановна, – говорю уже с досадой, – ну кто эти черновики читает? Там может быть что угодно! Человек в процессе сочинения может даже плюнуть на черновик, если времени мало, и писать прямо в чистовик!
– Я спрашиваю: где подлинный черновик? К этому сочинению?
– Не поняла. Он у вас в руках.
– Не врите! Вы все время изворачиваетесь! Держите!
Она швыряет на стол листочки, и я подхватываю их на лету.
Никак не могу понять, что знает эта кукла такого, что смеет так разговаривать со мной. Я смотрю на нее сердито, с трудом подавляя желание обхамить в ответ.
– Читайте же черновик! – командует Клавдия.
– А я повторяю: черновик на разную тему может только одно означать: девочка не успевала, а потому...
– Хватит! – шипит директриса, краснея всей физиономией. – Будете сидеть здесь, пока не выложите на стол тот черновик, который вы подменили.
– Мне нечего выкладывать, – говорю устало, а в голове бьется мысль: что же она знает конкретно.
Я плохо соображаю: в мою сумку мы побросали все ненужное, и среди этих вариантов нет черновика, мы на него таки плюнули! Но есть последний вариант сочинения, недописанный, где уже тема выглядела приличней благодаря двум вставленным цитаткам. Не могу же я их выложить на стол?!
– Хорошо, посидим, – соглашаюсь я.
Клавдия Степановна встает и выходит из кабинета, но дверь оставляет открытой. Слышу, как она говорит секретарше:
– Проследите, чтобы она не ушла.
– Не бойтесь! Не уйду! – громко откликаюсь я.
«Вот зараза, пошла жрать», – думаю с ненавистью, ощущая, как мой пустой желудок сводят голодные спазмы.
Я все-таки не могу понять, чего она добивается. Положим, пронюхала обо всем, но разве нельзя сказать об этом прямо? Зачем ей нужно меня унижать? Зачем она изображает из себя честную, если сама недавно просила Галину натянуть оценку сыночку высокой чиновницы? Она что – не знает, что все мы и ошибки исправляем, если кому-то нужно, и глаза закрываем на чужие подсказки и шпаргалки? Она что – не знает всех прелестей нашей системы, толкающей на подлоги?!
Я сижу неподвижно, но вдруг чувствую, как на меня накатывает физическая слабость. Голод, усталость, нервное напряжение, вместе собравшись, могут меня доконать прямо на глазах этой змеюки. Этого еще не хватало! Не дамся! Не станет же она обыскивать?!
Пока ее нет, я могу хотя бы голову положить на руки и так отдохнуть... Что и делаю. И тут же слышу:
– Не устраивайте здесь спектакль!
В голосе ее звучат визгливые нотки.
Как тихо она подобралась! Наверное, хотела поймать меня на том, как я прячу что-то или ворую...
– Спектакля не дождетесь, – говорю я с откровенной злостью. – Вы его не достойны.
– Так, выкладывайте из сумки на стол все содержимое!
О, это уже напоминает кабинет следователя!
– Будете обыскивать? Давайте! – огрызаюсь я. – Сами выкладывайте, а я посмотрю, как вы это делаете.
«Господи, – думаю, – как хорошо, что я ухожу на пенсию!»
Мне кажется, что я держу себя в руках. И внутренне молю Бога придать мне силы. Унижаться перед этой лицедейкой не хочу. Это она разыгрывает спектакль под названием принципиальность. Я – защищаюсь, но готова признать свою вину, если бы разговор строился по законам справедливости. Я бы ей сказала правду. Неужели из-за одной вставленной цитаты надо подвергать меня, учителя, всю жизнь честно прослужившую на так называемой ниве просвещения, такому позору? Обыск!
И тут мой паршивый организм меня таки подвел. Раза два в году я переношу приступ сильных спазмов сосудов головного мозга. Когда давление не повышается, но где-то, на каком-то участке мозга происходит потрясение. Это выливается в приступ головокружения и рвоты – стоит только двинуть головой. Обычно мы с мужем вызываем «скорую», мне делают два-три укола папаверина, и через несколько часов все проходит. Но для этого нужен покой голове. То есть, я должна принять такую позу: лёжа на левом боку, с приподнятой головой. Потом – долгий сон. Снотворное мне тоже вводят. Иногда приступ длится дольше, и я рву беспрерывно, вводя врачей в заблуждение: они тут же начинают подозревать опухоль мозга или еще какую-нибудь дрянь из той же серии.
Длится это много лет, с молодости, и бывает по-разному. Иногда после сильного нервного стресса, иногда от переутомления, иногда на пустом месте и неожиданно.
«Не дай Бог», – успела подумать я, когда головокружение, подобное тому, что было утром, заставило меня схватиться за виски.
– Хватит притворяться!
Сильный рвотный позыв приподнял меня со стула. Наверное, я побледнела или наоборот – покраснела, но моя мучительница продолжала шипеть:
– Не разыгрывайте спектакль! Меня этим не возьмешь!
Я уже привычным наклоном головы привела в относительный порядок свое состояние, думая только об одном: не вырвать здесь! Не позориться!
Я не отвечаю, только непроизвольно принимаю удобное положение.
– Может, вам еще и «скорую» вызвать? – с ехидцей вопрошает директриса. – Так не дождетесь!
И в этот момент такой мощный позыв на рвоту подхватил меня с места, что я уже сама, бочком-бочком, в позе подбитого самолета или корабля, то есть – в самой дурацкой позе, двинула к двери. Успела буркнуть:
– Мне в туалет.
По привычке сразу же убирать за собой после приступа, если он меня настигал неожиданно, я схватила сумочку, где лежал носовой платок.
– Полина Алексеевна, – звонко крикнула директриса, – проводите ее в туалет! И смотрите, чтобы ничего там не припрятала!
Это уже было слишком, Теперь вместе с обильно текущей слюной по моему лицу бежали слезы – обиды, отчаянья, унижения.
9
...Пока испуганная секретарша что-то бормотала сочувственно под аккомпанемент жестокой, выворачивающей меня наизнанку рвоты, директриса рылась в моей сумке. Нет, ее не мучила совесть, когда стало понятно, что я не симулирую. Очевидно, она сильно преувеличивала мои актерские способности, думая, что я и рвоту вызвала назло ей. Нет, она не стала звонить в «скорую», как сделал бы любой на ее месте. Ведь так же начинается инсульт!
Ей нужно было меня добить физически и морально – любой ценой!
Когда я вернулась на полусогнутых от слабости ногах на свое место, недописанная работа Яны лежала уже перед Клавдией. Сочинение номер два. Она собиралась продолжить экзекуцию, но мне уже было все равно. Одна мысль меня сейчас беспокоила: как добраться домой? Звонить мужу я не могла. А самостоятельно осилить дорогу – тоже.
Я молча собрала все, что вывалила эта особа на стол, назад в сумку, подвинув ей чистовик сочинения, а также черновик, и молча на дрожащих от слабости ногах пошла к двери.
– Вы куда?! – заорала вслед директриса, теряя всю свою наносную интеллигентность. – Я вас не отпускала!
– А вы милицию позовите, – сказала я, не оглядываясь.
Я плелась по проспекту домой, плохо соображая. Трамвай еще ходил, но я о нем забыла, шла и шла вниз, к центру. Не дошла, опустилась на скамью.
Звезды подмигивали мне с фиолетового неба – подбадривали, наверное. А, может, пытались мне вдолбить мудрую мысль о вечности, перед лицом которой мной только что пережитое – это тьфу, да и только?
Теплая и душистая ночь только что родившегося лета так не вписывалась в мое душевное состояние, что я была сейчас отдельно от всего – от природы, пусть и городской, от людей, мимо проходящих со смехом. Я была одна во Вселенной, так прекрасно задуманной и так бездарно беспомощной перед человеческими бедами.
Я была раздавлена. И в таком состоянии как-то добралась домой, даже не помню сейчас – как. Ноги механически шли к единственному месту, где по идее должна быть защита. А с этим дело обстояло неважно: она то появлялась, то сама принимала позу нападающего. Если родной дом сравнивать с крепостью, то сейчас у этой крепости трещали стены и прохудилась крыша, выражаясь фигурально...
– Что с тобой?! У тебя такой видок, словно ты сейчас помрешь!
Такими нежными словами встретил меня благоверный, от которого я сейчас зависела целиком. Сразу все поймет и успокоит, сделает укол, или перейдет в наступление со словами:
– И когда ты научишься себя защищать?!
Так что было два варианта развития событий. Либо муж становится на мою сторону безоговорочно и меня не терзает вопросами, либо я начинаю рассказывать и оправдываться одновременно. Все зависит от настроения Валеры. Он у меня личность сильная, а потому к слабым беспощадная. Но у меня нет сил ни рассказывать что-то, ни защищаться, нападая. У меня сейчас одно желание – добраться до постели.
Сегодня меня поджидал вариант первый. Я пробормотала что-то о сволочной директрисе, которая меня затащила в кабинет и там продержала несколько часов, допрашивая, как в гестапо.
– У меня приступ...
– Ложись! Раздевайся и ложись!
– Укол...
– Сейчас. Завтра вызываем врача, – сказал Валера.
– Мне проверять сочинения, какой там врач...
– Ну и дура.
Участковый врач у нас – дура тоже, но в квадрате. Мы обходимся своими силами: научились делать уколы друг другу, у нас есть лекарства от всех персональных хворей.
Толково я смогла рассказать мужу обо всем только утром. Он пыхтел от возмущения.
– Так, никуда ты не пойдешь, лежи. Я сам схожу в школу. Сейчас врача вызову.
Характер у моего супруга взрывной – под горячую руку не попадайся. Как он будет разговаривать с Клавдией?
– Не надо врача. Мне все равно придется проверять сочинения. Кто это сделает за меня? Надо вставать...
Не получилось. Только опустила ноги на коврик – голова пошла кругом, предметы сдвинулись вместе с мой башкой и пошли вальсировать...
– Та-аз! – выдохнула я, и Валера помчался за тазиком...
– Все! Хватит! Я делаю тебе еще один укол. И бегу в школу – к этой идиотке!
...Вернулся Валера через полтора часа.
– Ты как? Лучше? Хорошо, что не пошла в школу. Сейчас расскажу.
И сел рядом на постель.
– Высказал все, что о ней думал.
Я ахнула: знаю, как может мой благоверный сказать.
– Представляешь, я ей говорю, что ты подняться не можешь с постели, а она – не верит. Возвращайтесь домой и приведите жену на работу! Я ей: не поднимается моя жена! Рвет от головокружения, понимаете? Вы ее довели до приступа и теперь сами выходите из положения. Моей жене я не позволю подниматься! Вам нельзя школой руководить, вы – бездушный человек!
– Так и сказал?! Моими словами?
Я в сладком ужасе. Муж редко меня защищает, пытаясь привить мне свое отношение к обидчику. У него плохо получается это воспитание. Он никак не может врубиться в такую малость, как невозможность переделать другого человека под свои взгляды, если этот человек – взрослая тетя, а не первоклассница.
– А что? Я должен молчать? Она тебя довела до приступа, а я должен молчать? Ты говорила: она красивая женщина. Не заметил. Кукла застывшая. Хорошо, что уходишь на пенсию! Ну, что она тебе может сделать?
– Как же они теперь без меня справятся с проверкой? Кто на себя возьмет ответственность? А медалисты?
– Черт с ними – с твоими медалистами! Школе нужны медали – пусть учителя берегут!
– Медали не только школе нужны! Детям! Они так старались, так тянулись... Это же награда, понимаешь? Не все же липовые медали получают! Бедная Янка...
– Это ты – бедная.
Нет, я слабая женщина, если мне так приятна эта защита. Мне совсем не стыдно оставаться объектом жаклости.
В десять утра приехала ... Алина Михайловна. Вот это сюрприз!
Муж открыл ей дверь, и я слышала из спальни, как они знакомятся. Весьма своеобразно.
– Эвелина Викторовна еще дома? Здравствуйте.
– Уже дома, а не еще. Она больна. А вы...
– А я возглавляю секцию филологов. Меня послали за Эвелиной Викторовной. Пусть она собирается.
– А вы пройдите в спальню, Алина...
– Михайловна.
– Михайловна. Наслышан о вас.
Она появляется на пороге – любимица нашего начальства – школьного, районного, городского, какого там еще? И моя недавняя, что говорить? Я боготворила ее как учителя, не совсем понимала как человека, а сейчас враждебное чувство потихоньку охватывало меня. И эта меня считает симулянткой?! Но когда и где я проявила это качество? Какие у нее могут быть сомнения на мой счет?! Неужто она так плохо разбирается в людях?!
Алина за несколько минут убедила меня в том, что так и есть: она не верит.
– Лина, привет? Мне сказали, что ты заболела...
– Но я только что вернулся из вашей школы, – перебивает ее муж. – Я сказал, что Эвелина Викторовна лежит, понимаете, ле-жит! Она не может встать! У нее рвота, головокружение!
Алина присаживается рядом на подставленный стул, сдержанно говорит:
– Давайте спокойно все обсудим. Вам плохо стало вчера, так? Сегодня должно стать лучше... Это экзамен на аттестат зрелости. Тут некому заменять, каждый отвечает за своих учеников.
– А если бы я умерла? Ты знаешь, что эта дрянь мне вчера говорила? Она меня обыскивала!
– Лина, не нервничай, – встревает мой муж. – Ей снова станет плохо! Я же все объяснил вашей... этой... Она что – тупая?!
Алина морщится так, словно это ее оскорбили.
– Линочка, постарайся встать. Я тебя доведу до школы сама... Или мы такси поймаем. Но работу медалистов надо сегодня же проверить и оценить.
– Вот и проверяйте сами, – говорю я, чувствуя, как мне хочется расплакаться от обиды._– У меня такая слабость, что я до остановки не дойду!
Она смотрит с явным недоверием, повторяет:
– А ты попробуй, попробуй встать.
Я отвечаю тихими слезами.
– Не реви! – грубо говорит Валерка. – Лежи спокойно, а они пусть делают что хотят с твоими работами. Алина... Михайловна, доложите своей начальнице о провале операции по подъему больной Богачевой с постели.
Алина встает, делает два шага к двери и оборачивается ко мне:
– Но ты же можешь разговаривать? Значит – тебе уже лучше. Попробуй встать.
Какое упорство! Это меня добивает окончательно.
– Господи, – у меня от негодования мгновенно высыхают слезы, – Ты что – меня в чем-то подозреваешь? Тебе рассказать, что было вчера в ее кабинете?
– Мне Клавдия рассказала.
Так, понятно. Но почему она меня не хочет выслушать?
– Представляю! Нет, ты и меня послушай...
Я сбивчиво пересказала все, что было вчера, начиная с нашей авантюры спасти работу и до моего приступа. Получилось плохо. Разве можно передать все нюансы вчерашней сцены? Только тот, кто побывал в моей шкуре, может это понять.
Алина слушала с нетерпением, потом вздохнула:
– Но мне приказано без тебя не возвращаться. Ее тоже надо понять. Она же за честь школы беспокоится.
Муж давно вышел из спальни – еле сдерживался, чтобы не выгнать мою недавнюю богиню словесности.
– Ты ничего не поняла.
– Это не похоже на директрису, она не такая. Ты преувеличиваешь, – говорит Алина с гримасой недоверия.
Я молча отвернула голову к стене. Мне не хотелось ее видеть. Мне было тошно. Голова снова пошла кругом, но мне так не хотелось выглядеть несчастной! Однако пришлось принять ту, безопасную позу – голову вбок и влево.
Алина молча наблюдала за моими непонятными действиями.
– Я не могу встать, уж извини, и никуда не пойду. Твоя любимая Клавдия – не меньшая мошенница, чем я. Я пыталась спасти хорошую девочку, труженицу. Она же, Клавдия, сама берет за горло моих ассистентов, чтобы те ставили липовые оценки сыночкам ее приятельниц.
В это время и пришла наша участковая врачиха, заголосила с порога:
– Где тут наша больная?! Что случилось?
Алина ретировалась. Но я успела сказать ей вдогонку:
– А Янке ставьте что хотите. Но если пятерку получит Снежковская, а мою девочку зарубите, я...
Господи, я еще угрожаю? Как же это получилось жалко!
Снежковскую, дочь заведующей соседнего районо, тянут на медаль с восьмого класса. Именно тянут. Слава Богу, она учится не у меня. Я понимаю, что Алина тоже подневольный человек, и тянуть Снежковскую ей, наверное, противно. Просто она не гонит волну, как говорит мой сын Никита, а молча делает свое дело, то бишь – рисует нужные оценки.
После ухода врача (я получила больничный) я попыталась вспомнить поведение Алины, когда мы почти рядом проверяли работы. Да, Алина не один раз выходила с листочками в руках. Я убеждена, что ее липовая отличница Снежковская тоже где-то переписывала работу. А, может, даже делала это дома, в спокойной обстановке!
Я эту девочку немного знаю – пришлось один месяц замещать заболевшую Алину Михайловну, и я довольно часто на уроке задавала Снежковской вопросы. Жалкое это было зрелище... Девочка не отвечала, а лепетала что-то невразумительное. И я потом спросила у Алины:
– Как тебе удается разговорить эту особу?
– А я ее не вызываю. Письменно она хоть что-то может, а устно... Зачем девочку позорить?
Вот оно! Так же поступал мой физик в старые добрые времена моей учебы...
Значит, Алина тоже спасала свою Снежковскую... Но Алина – молодец! Язык за зубами держала, не то, что я – втянула в эту процедуру еще трех человек! И никого не спасла, даже себя...
Если быть честной до конца, то меня можно сейчас сравнить с воришкой, который провалил операцию и даже попался, но его огорчает не безнравственность поступка, а сам провал. Я не спрашиваю у себя, кто я – преступница ли просто грешница. Нет, совесть меня не мучает! Я не раскаялась, нет! Значит – грешница.
Конечно, мне пришлось на третий день встать и отправиться на работу. Я проверила все работы, закрыв глаза на то, как мои ассистенты «спасают» деток Клавкиных друзей. Яна получила четверку и серебряную медаль вместо золотой, а я написала заявление об увольнении « в связи с переходом на пенсию».
Заявление отдала секретарю, не желая даже видеть свою директрису. Нина и многие мои коллеги пытались меня отговорить от глупого шага – ведь я не исчерпала своей профессиональной энергии... Алина к этому хору не присоединилась.
Вместо послесловия
Не знаю, что толкнуло меня войти в эти врата, распахнутые для других. Эти другие крестились еще издали, на аллее, что вела в храм, потом на его ступеньках. Я же давно перешла из рядов ущербных верующих ( как иначе назвать тех, кто вечно сомневается?) в сильно похудевшие за последние годы ряды атеистов. Я не шла сюда замаливать грехи – просто пересекала площадь по пути в гости. И вот свернула почему-то.
Храм изнутри празднично сиял, словно заманивал мою грешную душу: давай, мол, и покаяться пора! Или свечку поставить за упокой либо за здравие родных и близких, как ставила когда-то в глупой надежде, что поможет...
Я оглянулась, как воришка, прежде чем перекреститься. Было стыдно. Я к лицемеркам не отношусь. В молодости, когда все мои ровесники ходили в атеистах, церковь привлекала меня одним – пением или музыкой. Стоило мне попасть в чужой город, где есть католический собор, как я буквально летела туда, чтобы услышать орган. Если бы такой собор был у меня под боком в родном городе, я бы точно бы стала верующей. Нежный и в то же время мощный голос органа выворачивает мне душу. Поневоле начинаешь думать, что это и есть глас Божий, призывающий тебя к определенному действию. И сверкающая красота католического убранства бьет по мозгам в дружном объятии с музыкой. Происходит некое насилие над твоим умом. Он слабеет, и душа, освобожденная от размышлений, воспаряет.
На все остальное, что происходило в пространстве костела, мною воспринималось как детский театр. Одно дело – икона Спасителя со скорбным ликом, другое – гипсовый муляж с невыразительным лицом, точно нарисованным ребенком, изображающий Божью матерь. На эти хождения с нелепой фигурой я просто закрывала глаза. В католичком храме для меня Бог жил в красках и музыке.
Православный хор действует не так, слабее, в нем есть усыпляющая монотонность, он не отвлекает от обряда. Глаз скользит по иконам, батюшке с его свитой, чтецам-монашкам. Хор где-то там, под небесами, действительно напоминает ангельский, Но я-то знаю, кто в нем поет: постаревшие хористки из местной оперы, студенты консерватории, подрабатывающие вокалисты. То не ангелы, а уставший от раннего вставания хор озабоченных земными проблемами. Как заработать? Куда еще пристроиться, чтобы хватило на сносную жизнь?
Я вошла, притулилась в сторонке – подальше от злых бабулек, мгновенно определивших мой статус нераскаявшейся атеистки. Оглядела публику. Подивилась, как много молодых лиц, как много «неправильно» одетых, как много крутых на вид мужиков с лицами бизнесменов.
Вот стоит высокая дама, одетая по последней моде, но с покрытой головой. Что-то в ее осанке кажется мне знакомым. Как гордо держит голову, как неподвижно стоит, как сосредоточенно смотрит в одну точку. Вот перекрестилась, так величаво... Еще раз осенила себя крестом. Повернулась в профиль...
«Клава!» – ахнула я.
Вот уж кого не ожидала встретить в таком месте! Моя директриса! Клавдия Степановна! Коммунистка и чиновница, начиненная грехами за многолетнюю службу в органах просвещения, как рождественский гусь яблоками! Молится! Крестится! Забежала свежие грехи замолить на пути к высокому своему кабинету? Благо, школа недалеко.
Тот далекий день встал в памяти, словно произошел вчера. Я снова пережила свой грех, так и не решив для себя, кто из нас двоих грешен больше…
2011 г