Когда мы вдруг рассуждаем о русской культуре, о культуре русского человека, мы склоняемся говорить лишь об очень тонкой, почти неразличимой прослойке, о таком числе истинно культурных русских, которым, по отношению ко всей России, с математической, статистической точки зрения, можно бы и пренебречь. В нашей истории есть по полсотни великих имен в областях изобразительного искусства, литературы, музыки и науки… и мы, ничтоже сумняшеся, переносим характер и достоинства этой великой сотни (или пусть тысячи) на свойства всей нации. Это нечестно. Гораздо более точное определение дал русским Отто фон Бисмарк. Упрощенно, его можно сформулировать так: в драке не помогут, в войне победят. Любопытно, что канцлер, прилично зная русский язык, никак не мог понять значение слова «ничего»; оно его настолько изумляло, что он даже выгравировал его на своем перстне. Это вот самое «ничего», пожалуй, более всего нас и характеризует, а наша культурная элита скорее напоминает не толстый слой сливок над жирным молоком, а лишь тонкую, переливающуюся всеми цветами радуги, бензиновую пленку над поверхностью воды и воды довольно мутной, воды, способной скорее разрушать, нежели созидать.
Такое же и с образом русской женщины. Приютно бы судить о нем по Катерине и Ларисе Островского, Лизе Карамзина, Пушкинской Татьяне, наконец…. Некрасов всех ввел в заблуждение своими конями да избами, а Грибоедов-то был куда как честнее…
Стоял оглушительный май. Не взглянув в календарь, лето ураганом обрушилось на еще даже не оттаявшую до конца землю в одночасье, каждый день, начиная прямо с первого числа, раскаляя воздух чуть ни до тридцати и ежедневно же умываясь Тютчевскими грозами. Листва дерев, будто очумевший от одиночества узник, нетерпеливо взорвала оковы почек и распушилась зелеными своими кудрями, на ветру шумно приветствуя свободу. Весь мир подернулся сверкающим на солнце изумрудом по лазурному подмалевку неба, словно художник только положил первые свои мазки и холст ждал, томился продолжением. Над ампирной церковью Божьей Матери, что старой девой гляделась в столь же старинный пруд, черными беспокойными гаргулиями кружили крикливые кладбищенские вороны, встревоженные утренним перезвоном. Было воскресенье.
На стоянку перед церковными воротами въехал черный лимузин размеров таких, что случись подкатить сюда и еще машинам - встать им уже было бы некуда. Впрочем, утренняя служба уж полчаса как закончилась и стоянка была почти пуста. Из передней двери пассажирского сидения вышел человек такого вида, что, казалось, будто одели его насильно, настолько не шел его бычьей шее и саженным плечам черный этот костюм и черный же галстук. Он подошел к задней двери и открыл ее. На разгоряченный асфальт опустилась стройная нога в ажурном чулке и серебряной туфле, затем другая и, наконец, появилась и их обладательница. Она была в строгом черном костюме, огромных черных солнечных очках и серебристом платке поверх головы. Женщина была высока и стройна, но это и все, что можно было сказать о ее внешности. Ничего нельзя нарисовать в человеке, если не видно глаз. Было лишь заметно, по походке что ли, что было ей лет тридцать, тридцать пять. Не перекрестясь перед вратами церковного двора, она прошла к церкви и, не осенив себя и перед ней, скрылась внутри. Трое-четверо нищих, что сидели на паперти, заметно оживились, оценив и лимузин и его хозяйку. Лица их приняли особенно скорбный и несчастный вид, а безногий, что сидел на земле у нижней ступени крыльца, обнажил свои культи.
В церкви дама нервно (никак не попадала, может из-за того, что руки ее были в черных перчатках) запихала в щель короба тысячную купюру, взяла сколько уместилось в ее узкую ладонь свечей и стала обходить храм по кругу, «прикуривая» свечу от свечи, на сей раз, пусть и неумело, но крестясь, иногда путаясь в завершении (да и не путаясь, а просто не зная, перемежала то направо, то налево) и даже полукланялась очередному образу. Было понятно, что церковные правила ей неведомы - где праздничная икона, где храмовая, где Отец, где Сын. Она просто шла против часовой стрелки, будто очерчивая вкруг себя некий оберег. Поставив «точку» у праздничной иконы в центре (хотя с нее и надо было начать), она развернулась и направилась к выходу, небрежно бросив на ящик оставшиеся свечи.
Совершенно разочаровав крылечную публику, она прошла мимо нее даже не удостоив взглядом и вышла за ворота. Подойдя к машине, она достала из черной бархатной сумочки пачку и вынула тонкую, как свеча, сигарету. Бычешеий телохранитель поднес ей зажигалку. Дама закурила и полуприсела на капот машины. Трудно сказать, о чем она думала сейчас. Глаз ведь не было видно. Вдруг она резко встала, сняла очки, обнаружив удивительной синевы огромные глаза на бледном узком лице, тонкие нитки бровей ее поползли вверх. Она сосредоточенно смотрела на ворота, точнее, на того, кто был рядом с ними. Там, прислонившись спиной к колонне, ровно под фреской Николая Чудотворца, на коленях, прикрыв глаза сидел нищий. Даже и при небритых щеках и спутанных грязных волосах его, можно было различить, что был он красив. Аскетичное загорелое лицо его, пусть и с закрытыми глазами, источало мужество и как-то не клеилось с ветхой его одеждой. Перед ним лежала довольно грязная летняя панама, в которой поблескивала какая-то мелочь и один мятый червонец. Женщина, будто чем-то потрясенная, бросила сумочку и очки на капот и медленно направилась к нищему. Подойдя, она присела перед ним на корточки. Бледное лицо ее подернулось розовым.
- Володя? – тихо, но с каким-то необъяснимым трепетом произнесла дама.
Нищий вздрогнул и отрыл глаза. Увидев незнакомку, он вскочил, будто ужаленный пчелой. Красивое лицо его перекосило от боли, синие, как и у нее глаза наполнились слезами и… тоже болью.
- Настя? – попытался взять он себя в руки. – Здорово выглядишь.
- Володя, - дрожал ее голос, - как ты здесь оказался?! Что с тобой случилось?!
- Ничего, - тихо и чуть даже раздраженно ответил нищий.
- Ты же… Ты же был… Ты же был самый умный, самый…, самый красивый… У тебя же красный диплом!
- Ключевое слово «был», - как-то сокрушенно вздохнул Володя.
- Так что же произошло?!
- Как я и сказал – ничего. Просто однажды я полюбил одну девушку с синими оленьими глазами, греческим профилем, античной фигурой и чистой душой. Она тоже полюбила меня. Мы любили друг друга так, как никто никогда не любил. Ромео и Джульетта – детский лепет в сравнении с той любовью. У нас не было уже больше собственных жизней и душ, мы жили жизнь одного жизнью другого и каждая душа была душою общей. Мы всюду ходили взявшись за руки и, казалось, ничто на свете не могло расцепить этих рук. Мы даже засыпали и просыпались взявшись за руки. Однажды девушка была вынуждена уехать на похороны матери на три дня, а я не мог ее сопровождать, потому, что это было… ну…, неудобно, что ли. Когда она вернулась, то нашла меня в горячке, граничащей со смертью. Но вовсе не из-за разлуки. Я просто почувствовал, что за эти три дня что-то случилось… с их любовью, с их безумным счастьем. Безумие, это лишь болезнь, которая рано или поздно заканчивается больницей. Девушка…, нет, не изменила, не полюбила другого… Просто тот, другой, он был богат и… И чего стоит любовь к человеку, если достаточно трех дней, чтобы опрокинуть эту утлую лодчонку, мнящую себя непотопляемым лайнером? Что было между нами? Что это было? Ничего. Теперь я люблю Бога. Но и здесь нету взаимности, ибо Бог не любит меня, как не любила и та девушка с оленьими глазами. Господь, как и она, отправили меня на паперть, но я не ропщу. Во всяком случае, я был счастлив и нахожу, что нет ничего страшного в том, что я здесь. Уже десять лет я живу той любовью, теми воспоминаниями. Их так много, что хватит и еще на тридцать лет нищенства. Знай, Настя, что я не виню тебя. Я лишь надеюсь, что ты счастлива. Не говори мне, что это не так, ибо это принесет мне страдания. А теперь уходи… Пожалуйста… Мне больно.
Настя встала. Все прекрасное лицо ее было мокрым от слез и искажено мукой. Она не могла, не смела вымолвить ни слова. Она вернулась к лимузину, а Володя снова опустился на колени и закрыл глаза. Из-под прикрытых ресниц на загорелые, в синеве щетины скулы, березовым соком тоже сочились слезы. Настя нервно вывалила содержимое сумочки на капот, собрала все деньги, сколько только было (около двадцати тысяч) скомкала их и сунула телохранителю.
- Отнеси и положи это в его шапку.
Охранник застыл в недоумении.
- Выполнять! – тихо, но грозно прошипела она.
Володя открыл глаза, тупо посмотрел на ворох денег в своей шляпе, перевел взгляд на садящуюся в машину Настю, плечи его затряслись, он закрыл лицо руками и… разрыдался.
Лимузин выкатил на трассу. Настя приказала гнать не глядя на скоростные ограничения. Гнать! Гнать! Гнать! Солнце пекло нещадно. Столбы, деревья, деревни, погосты, все слилось в один свистящий мимо ветер. Вдруг… взгляд ее остановился на какой-то полуразрушенной, но действующей церкви, выходящей фасадом чуть ни на самую дорогу.
- Тормози! - крикнула она.
Пронзительно завизжали тормоза. Настя выскочила из машины, черной птицей влетела в пустую церковь и бросилась перед образом Спасителя на колени. Она упала лбом на холодный мрамор и зарыдала.
- Что с вами, девушка, - тронул ее за плечо священник.
- Ничего, - сокрушенно прошептала она.
3 июня 2011 года.