начало: http://www.proza.ru/2011/06/03/738
Через пару дней я засобирался в Чаваньгу. Бригадир Лёша довёз на «ЗИЛе-130» до переправы через Варзугу. На берегу он посигналил несколько раз, минут через 15 за мной вышла из Усть-Варзуги моторка.
На прощание Лёша протянул вяленную горбушу и уехал.
Мужик, заросший щетиной до самых глаз, перевёз меня на «казанке» не то через реку, не то через море. Сразу за деревушкой начиналась пёстрая тундра с болотцами, рощицами корявой полярной берёзы и так на целых 400 километров до мыса Святой Нос на Мурманской стороне. Натёртости от неразношенных ботинок прошли, рюкзак за последнюю неделю похудел, идти стало легко.
И снова дорога, неизвестность подгоняет, заставляет шагать быстрее.
За спиной ещё осталась грусть расстования, когда пожимал на прощание шершавую Лёхину руку, говорил непременное: Бог даст, свидимся, зная, что на вряд ли.
Сколько за годы поездок на Белое море было таких прощальных рукопожатий на Соловках, Поморском, Онежском, Карельском берегах.
В каждом поморском селе или деревне, на рыбацкой тоне, где пришлось жить или просто заночевать за эти 13 лет, общался, выпивал с простыми мужиками, старыми и не очень, выпивохами и трудягами, даже хваткие, предприимчивые хозяева сегодняшнего побережья, демонстрировали капитализм с человеческим лицом.
До Чаваньги от Усть- Варзуги около 50 километров по тундре. День, как и вся предыдущая неделя, выдался солнечным и не по-осеннему тёплым, если что, заночевать можно в какой–нибудь тоневой избушке, тем более, что на карте их целых девять, и Лёша говорил, что избушки по берегу хорошие.
Некогда оживлённый Терский берег сейчас выглядел безжизненно.
Большинство тоневых избушек вдоль моря сгинули. На песке кое–где лишь темнеют нижние венцы срубов, торчат из песка остатки воротов, с помощью которых вытягивали на берег тяжёлые рыбацкие карбасы, валяются сгнившие сушила для сетей. Ржавеют в прибрежной осоке якоря – пятилапники от больших неводов.
Несколько поколений поморов сидели всю жизнь на тонях. В любую погоду рыбак по несколько раз на дню грёб на карбасе проверять сети, ну а если надвигался шторм, торопился успеть снять сети – иначе их унесёт в море. И всё это в ледяной морской воде, в плящущем на волнах карбасе, когда руки не слушаются, спина уже не разгибается; потом на берегу, на холодном ветру, часами разбирал, чистил от набившихся грязи и водорослей мокрые сети. У всех рыбаков с кем приходилось встречаться, ревматизм, радикулит, остеохондроз, артрит – весь букет профессиональных заболеваний и одно универсальное лекарство на все случаи жизни – «шило» (спирт, разведённый водой – В.Г.).
Безнадёга последних десятилетий лишь усугубляет положение. Поморы спиваются, целыми бригадами рыбаков везут кодироваться за колхозный счёт в Архангельск, Мурманск, Беломорск, Кемь.
В общем жизнь обыкновенная, никакой романтики,- говорил мне в 95-м году рыбак Саша на Поморском берегу, когда сидя с ним на крохотном островке в море, жгли ночью костёр, пекли оладьи и пили водку под луной.
На прощанье, бригадир говорил, что на речке Индёре в 15-ти километрах от Усть – Варзуги, всё лето живёт ихтиолог из Мурманска.
Километров через восемь, дорога нырнула в обмелевшую речку и на другом берегу двумя длинными примятостями прочертила прибрежную тундру.
Плоская тундра ошарашивала своим многоцветьем, сильно напоминавшим нарядное лоскутное одеяло в стиле «кантри». На прощанье ,бригадир рассказал, что на речке Индёре в 15-ти километрах от Усть-Варзуги, летом живёт ихтиолог из Мурманска. километров через восемь, дорога нырнула в обмелевшую речку и на другом берегу двумя длинными примятостями прочертила прибрежную тундру. часа через два показалась шоколадная от ржавчины металлическая бочка – дом. эти жилища для покорителей Севера выпускала отечественная промышленность в середине прошлого века. раньше такие я видел только в кинохронике перед сеансом. поодаль курился костерок, на ветру вялились распятые горбуши, ихтиолога нигде не было. ближе к вечеру появился ихтиолог с карабином за спиной, но без дичи.
-сейчас будем обедать,- приветливо засуетился он, и уронил очки.
на столе появилась эмалированная миска жареных камбалок, пластиковая бутылка «шила», блюдечко с обломками печенья.
-только вот хлеба у меня нет,- смутился хозяин.
выпили за знакомство. повторили. оба приятно захмелели.
-не скучно одному всё лето?
-да нет, бывает рыбаки заходят, геологи, в Кузомень за продуктами раз в неделю хожу.
Саша подбрасывает в костёр дрова, ветер упрямо сдувает пламя в сторону от чайника.
-слушай, Саш, а почему на тонях никого ...?
-пока сёмга не идёт все картошку копают.
наконец вода закипела, заварку Саша ссыпал из ладони прямо в закопчённый чайник.
-хочешь, оставайся, поживи, а там кто–нибкудь, глядишь, и поедет в Чаваньгу или Чапому, захватят тебя.
от «шила» я как-то незаметно разомлел, по телу растеклась приятная истома. было лень шевелить руками, веки стали наливаться тяжестью ...
-Хочешь, оставайся, поживи, а там кто–нибкудь, глядишь, и поедет в Чаваньгу или Чапому, захватят тебя с собой.
-Денька три я бы пожил у тебя,- обрадовался я.
От сигов и «шила» я как – то незаметно разомлел, по телу растеклась приятная истома. Было лень шевелить руками, веки стали наливаться тяжестью.
-На охоту сходим, тут рябчиков полно,- соблазнял меня откуда – то издалека Сашин голос.
-Рябчики, это здорово,- сонно согласился я.
Последний раз рябчиков я ел на Карельском берегу, когда с помором Пашей жили на тоне Лобская. Каждое утро, стараясь не шуметь, Паша прямо с порога палил дробью из двустволки по ближайшей берёзе. Вперемежку с жёлтыми листьями на землю сыпались три – четыре рябчика. Паша добывал и ощипывал дичь, а я варил суп в артельном чугуне, который мы нашли в избушке. Супу было много, оставалось даже псу Соболю, увязавшемуся за нами из самой деревни.
Сначала Соболь бежал за карбасом по берегу, бесстрашно переплывая небольшие морские заливы, потом всё – таки отстал, но к вечеру нашёл нас в Лобском и все три дня жил с нами на тоне.
-Машина идёт,- удивлённо привстал Саша.
Я не сразу увидел крытый брезентом «ГАЗ -66», ехавший прямо по обсохшему морскому дну в полукилометре от берега. Грузовик катил в сторону Усть – Варзуги. Сон как рукой сняло, едва не опрокинув блюдце с печеньем, кинулся на перерез машине. Бежать было тяжело. Водитель удивлённо затормозил, пообещав на обратном пути подхватить меня.
-Повезло,- констатировал с некоторой грустью Саша.
-Ничего, на обратном пути погощу у тебя, тогда и рябчиков поедим,- свечусь я довольной улыбкой.
Через пару часов начнётся прилив и машина поедет через тундру. С Сашей перенесли рюкзак прямо на середину колеи, а сами вернулись к костру пить чай.
-Если повезёшь в Москву сёмгу,- инструктировал меня ихтиолог Саша,- обязательно возьми в колхозе справку, что ты её купил на законном основании, а то проблем не оберёшься в Кандалакше.
На прощание помог Саше почистить грибы, которые он насобирал ещё вчера. Ихтиолог рассказывал мне про горбушу, которую он изучает здесь, на Белом море, а я поведал ему про древних новгородцев, облюбовавших здешние места ещё в XII веке.
Отмороженные ушкуйники, которым сам чёрт не брат, обложили местных самоедов данью или, выражаясь теперешним новоязом, «крутые новгородские пацаны наехали на местных лохов, развели их на бабки и поставили на счётчик».
Пришельцы быстро освоились в здешних не приветливых местах. Новгородские бояре нанимали «отморозков» - смельчаков, давали им суда – ушкуи (отсюда и прозвище новгородских бандитов – «ушкуйники» - В. Г.), снабжали их оружием, провиантом и отправляли на Север. Шли новгородцы по рекам, волоком перетаскивали ушкуи через болота. На Терском берегу их интересовала пушнина, тюленье сало, моржовый клык, сёмга, жемчуг.
За тридевять земель от дома новгородцев гнала бескормица – своя землица родила хлебушек скудно. В устьях нерестовых сёмужьих рек и речек они рубили становища, из которых потом пошли поморские сёла и деревни Терского берега.
Вслед за промышленниками в эти края потянулись сборщики дани; они разъезжали по самоедским стойбищам, требуя у местных племён пушнину, а кроме того мяса и рыбы себе на прокорм. Уже в тринадцатом веке весь Терский берег входил в состав обширнейших владений Господина Великого Новгорода.
Даже норвежские рекетиры – викинги не отваживались здесь появляться.
-Новгородские пацаны оказались круче!- эффектно закончил я свою импровизированную лекцию.
-За крутых новгородских перцев!- предложил впечатлительный ихтиолог и налил мне до краёв.
Порывисто чокнулись, выпили, на загорелом Сашином лице смешались восторг и удивление.
-Ну, тогда давай махнём ещё по одной и за соль! – не на шутку разошёлся я.
-За какую соль?- немного растерялся Саша.
-Чтобы сохранить улов, рыбу солили. Нужно было много соли, иначе рыба протухнет, вот и выпаривали смекалистые новгородцы соль из рассола, позже так стали делать Соловецкие монахи. Дело это, дорогой товарищ, ихтиолог, прибыль сулило по тем временам баснословную.
-Ну, да, как нефть теперь,- быстро среагировал Саша.
Выпили с истосковавшимся по общению ихтиологом и за соляные промыслы в древней Руси. Так и просидели у костра до возвращения машины. Водитель передал Саше три буханки хлеба, кулёк конфет, две пачки чая и блок сигарет – всё, что ихтиолог заказал в магазине.
Шумел прилив, волны монотонно лизали прибрежный песок.
Грузовик упрямо переваливался и прыгал по пробитой в каменистой почве колее. Мы настырно перебирались через быстрые речки, тяжело взбирались на скалки, подминая колёсами низкорослый кустарник; осторожно сползали вниз, касаясь бампером валунов. Иногда дорога скрывалась в корявом березняке и мы, обдирая тентом золотые листья, медленно ехали вперёд.
Я с интересом разглядывал полярную берёзу – довольно высокие деревья с перекрученными, вывернутыми ветрами стволами, с которых лохмотьями свисал мох. Через прорехи в золотых кронах с бирюзового неба слепило солнце. Тихую и торжественную осень можно было потрогать из окна кабины. В душу закралась грустинка: вот-вот налетят с моря штормовые ветра, оборвут золото крон и березняки ощетинятся пружинистой графикой голых стволов и веток.
Почти четыре часа до Чаваньги нас мотало и подбрасывало как в хороший шторм.
-К нам, в Чаваньгу зачем?- скосил взгляд в мою сторону водитель.
-Посмотреть..
-Художник?- допытывался шофёр.
-Почему художник?
-Раньше всё с Ленинграда приезжали, иконы по избам у старух выпрашивали для музея, я тогда ещё в интернате в Кузомени учился,- пустился он в воспоминания.
Шофёрский рассказ вернул меня в 85-й год, на Каргополье,
когда в почти такой же погожий сентябрьский день за мной гнался мужик с большой олеографией «Богоматерь Казанская», призывая купить её:
-Эй, художник, бери икону – она старинная!
Едва отвязался от коммерсанта.
-Смотри!- кричал он раздосадовано в след,- летом с Ленинграда художники приедут, обязательно купят!
С быстрого шага я перешёл на бег трусцой.
-Ладно, возьми в сельпо пузырь вермуту и забирай!- настойчиво искушал меня в след мужик.
-А что, иконы теперь в Москве дорогие? – вернул меня к действительности шофёр.
-Ну, это смотря какие,- продемонстрировал я знакомство с предметом.
Водитель Коля, крепко сбитый, с пшеничными усиками на неказистом лице, рассказал, что он частный предприниматель, родился и вырос в Чаваньге, после армии несколько лет отработал в колхозе рыбаком прибрежного лова; когда в начале 90-х колхоз обанкротился, занялся бизнесом: взял в аренду Ондомские озёра в шестидесяти километрах от Чаваньги.
В Умбе, куда перебрался жить с семьёй, собрал бригаду из семи мужиков и теперь ловит сига и щуку, улов засаливает и сдаёт в местные магазины.
Этим летом Коля срубил на озёрах гостевую избушку с банькой для мажоров из Москвы и Питера. В Чаваньге у Коли остались два брата, один работает заместителем председателя колхоза, хотя и живёт тоже в Умбе, другой из Мурманска приезжает каждый год на путину, деньжат подзаработать.
Я посматривал на уверенного в себе Колю и думал- вот сидит помор, которому палец в рот не клади, который сам живое воплощение национальной идеи. Всё лето частный предприниматель Коля мотается из Умбы в Чаваньгу и обратно, здесь ловит и засаливает рыбу, там обивает пороги чиновничьих кабинетов.
Судя по замотанному виду, деньги ему достаются не легко, его пока не придушили налогами, рекетом.
-Значит к нам за романтикой?– с хитрецой в голосе уточнил Коля.
-Хочу осень пофотографировать, море, отливы,- поделился я творческими планами на ближайшие три недели.
-Икон уже не осталось, раньше нужно было приезжать,- не поверил Коля.
Обдирая брезентовым тентом ветки берёз, грузовик взревел, взяв небольшой подъём, и выкатился на плато. Коля прибавил газу.
Справа тянулся ультрамарин пустынного моря; слева пестрела разноцветными пятнами ровная тундра. Перехвативший горло восторг наполнил меня до краёв.
-Красиво,- словно читая мои мысли, согласился Коля.
Оторванное от береговой полоски плато словно парило между небом и морем.
-Чаваньга,- кивнул головой Коля.
У самой воды показалась сбившаяся в плотную серую кучу довольно большая деревня.
-Ну и чем живёт нынче Чаваньга?- обращаюсь к водителю.
-Пьянствует, да сёмгу ловит. В путину на рыбе можно неплохо заработать: в месяц тысяч по 75 в колхозе у рыбаков выходит, бывает и больше, даже с Мурманска сезонники приезжают.
-Путина, это понятно, а дальше то что? Есть ведь хочется круглый год,- не унимаюсь я.
-Браконьерят, охотятся, пьянствуют,- перечисляет Коля занятия земляков.
-А не пьянствовать не получается?
-Не пьянствовать нельзя – это наше топливо!- подитоживает Коля.
Наезженная по тундре до песка колея спустилась к порожистой речке.
Не сбавляя скорости, Коля направил грузовик прямо в воду.
Пробуксовывая, машина медленно форсировала водную преграду, на середине мы едва не заглохли, Коля сразу посерьёзнел. Казалось, ещё чуть-чуть и вода начнёт заливать кабину. Коля хмурился, упрямо давил на педаль газа.
Наконец мокрый грузовик выехал на берег.
Четыре параллельных улицы Чаваньги обрывались на морском берегу.
Из труб над избами в небо тянулись столбики дыма, в воздухе стоял приятный запах берёзовых дров. Из распахнутых окон ближней избы по деревне катился хохот, визгливые частушки, наяривала гармошка, судя по дробному топоту ног, там плясали.
-По какому поводу гульбарий?- интересуюсь у Коли.
-У Петровны юбилей.
-Поучаствуешь?
-Некогда, тебя сейчас определю на постой и к себе на озёра – хочу засветло успеть.
Коля остановил машину у каких – то сараев.
Давай, поможешь машину заправить.
Бензин таскали вёдрами и заливали в бак через самодельную воронку, которую Коля здесь же сделал из валявшейся пластиковой бутыли.
-Пошли устраиваться,- сказал Коля, плотно закрутив крышку бензобака и, не оглядываясь, зашагал по дощатым мосткам, положенным на красный песок.
Закинув рюкзак за спину, я поторопился за ним, удивляясь на ходу тому, как под каждый гвоздь, которым были приколочены мостки, подложена аккуратно советская пяти или трёх копеечная монета, чтобы доска не гнила. Вдоль пустынной улицы тянулись заборы из старых рыболовных сетей. Повсюду вальяжно шныряли откормленные кошки. В устье речки, которую мы недавно форсировали, тёрлись бортами несколько дюралевых «казанок». У изб зеленели раскидистые рябины с пунцовыми гроздьями ягод.
Коля привёл меня к деду Саше. Похожий на большого краба с задиристым, навсегда обветренным лицом, семидесятилетний старик только закончил копать картошку. Весело выслушав Колю, дед улыбнулся мне: живи, сколько хочешь..
-Вот только икон у меня нет, хочешь, забирай самовар на чердаке, не дорого отдам. Правда, кран у него отвалился, ну ничего – в Москве найдёшь,- беззлобно подтрунивал надо мной дед.
Коля посмеивался в усы.
От самовара я, чтобы доставить хозяину удовольствие, я с сожалением отказался – большой, тяжёлый, вот если бы иконы!
Дед хохотал от души, потом выделил мне светлую комнату с видом на выкопанный огород. Единственное неудобство– пол моей комнаты был засыпан слоем отборной картошки. У окна на журнальном столике глыбой примостился большой японский телевизор с «видаком». Рядом были навалены видеокассеты.
-Захочешь порнушку посмотреть или боевики – выбирай, тут много всего,- кивнул дед на кассеты. Над дверью, как растопыренная пятерня, были прибиты лосиные рога.
Пока я обживался на новом месте, дед нажарил сковородку мелких камбалёшек, поставил на стол бутылку водки и банку прошлогоднего брусничного варенья.
Я тоже не ударил в грязь лицом: извлёк батон сырокопчёной колбасы, фляжку бальзама «Старый Кашин» и плитку пористого шоколада. Сели на кухне у ещё не простывшей печки. На японском холодильнике лежал томик прозы Юрия Казакова с закладкой. Узнав, что я не раз перечитывал казаковские северные рассказы, дед расплылся в улыбке и начал вспоминать свои встречи с известным писателем на Белом море.
Открыв книжку на закладке, он торжественно зачитал абзац, где Юрий Казаков писал о молодом в ту пору поморском пареньке Саше Нечаеве. В конце 50-х писатель был в творческой командировке на Севере, на зверобойной шхуне ходил в Карское море. Там они и повстречались. Казаков писал, как юнга Саша Нечаев едва не утонул в полынье, как, выбросив на лёд ушанку, из последних сил цеплялся за ледяную кромку и, теряя сознание от ужаса и холода, барахтался в воде.
Хорошо со шхуны вовремя заметили и успели вытащить паренька; как потом окоченевшего отпаивали спиртом в тёплом кубрике.
-Зачем ты, Александр Григорьевич шапку то на льдину выбросил? – не понял я.
-Чтобы знали, где утоп,- просто ответил старик.
После камбалёшек под водку, пришёл черёд чая с бальзамом. Хозяин бальзам похвалил, но признался, что ром ему нравится больше. Он поведал, как ещё дважды встречался с Казаковым на Белом море и один раз в Москве, на квартире писателя.
Из своих семидесяти лет, помор Нечаев сорок провёл в море.
Он ходил трал мастером на колхозных сейнерах в Атлантику, ещё несколько раз тонул, но всё обошлось. Дед вспомнил, как в Атлантике, когда в шторм вытягивали трал, его смыло с палубы, и не успел он опомниться, как следующая волна закинула его обратно на сейнер.
Перед отъездом на Ондомские озёра ненадолго заскочил Коля и принёс на уху пару жирных кумежек и сига, пообещав на обратном пути забрать меня в Умбу.
Окна стали чёрными, на улице давно уже ночь, водка выпита, чай остыл.
Над печкой провисла душистая гирлянда сморщенных красноголовиков; в углу слабо пахнет морем капроновая сеть, которую дед собирался ставить на отливе.
За полночь завалился на огонёк сильно несвежий Мишаня.
За «шило» он помогал деду копать картошку, раскладывать её для просушки в доме, потом вместе они сгружали урожай в подпол, где тот успевал сгнить к следующему приезду деда в Чаваньгу; делал Мишаня что-то и по хозяйству, присматривал за домом зимой, а старик его подкармливал.
Весной, прилетев из Умбы, дед, чертыхаясь, вместе с Мишаней, выбрасывал прошлогодний урожай на помойку. У хозяйственного Александра Григорьевича со старухой в райцентре ещё два огорода, которые за «шило» обихаживали тамошние Мишани. Несколько лет назад к деду в Чаваньгу приезжал сын Гера, в прошлом школьный учитель истории, а ныне владелец двух продуктовых магазинов в Архангельске. Гера бесперебойно снабжает отца местной валютой – «шилом».
В Чаваньгу он приехал налегке, с ящиком «Советского шампанского». Так и прогостил две недели на диване, потягивая шампанское из горлышка.
Дед поставил перед Мишаней тарелку ухи с куском розовой сёмги, достал из шкафчика чекушку. Мишаня аж зажмурился от ртутного блеска бутылки.
Дождался, когда хозяин налил, произнёс тост, смачно употребил и не спеша принялся закусывать. Бомжеватый Мишаня оказался мужиком общительным и с юмором.
Мишаня, ты дровами на зиму запасся?- начал я устанавливать контакт с местным населением.
-Зачем?- удивился тот, не сразу отыскав меня глазами за столом.
-Так ведь зимой холодно, особенно на Севере,- напомнил я.
-У меня кошак есть, Хабариком звать,- парировал гость и посмотрел сначала на чекушку, потом вопросительно на деда.
Александр Григорьевич налил до краёв.
-А кот Хабарик здесь причём?- не сдавался я.
-Спит со мной зимой – тёплый, как печка,- снисходительно пояснил Мишаня, удивляясь моей непонятливости.
-С женой тоже не холодно,- возразил я.
-Да ну их, баб этих – от них одна маята только и томление духа,- сразил меня явно не деревенским оборотом речи гость.
-Да у Мишани и печки то нет,- встрял дед в диалог.
-Зима в том году ох злая была, так он полом топил, теперь живёт как партизан – в землянке,- дед накатил Мишане ещё рюмашку.
-Точно,- подтвердил гость, облизнув после ухи ложку.
-Полом топил?- ещё больше удивился я.
-Да на хрена он нужен этот пол?- бравировал передо мной ночной гость.
С любопытством смотрю на захмелевшего Мишаню, который закурил «Приму» и, щурясь от сигаретного дыма, явно наслаждался произведённым на меня эффектом.
-А икон у тебя старинных не осталось?- подначивал дед ночного гостя.
Я обречённо улыбнулся.
-Да осталось что-то от бабки, только я ведь дёшево не отдам,- предупредил Мишаня и выпил водки.
-А дёшево и не надо, с Москвы товарищ,- изгалялся хозяин.
-Скупаю очень дорогие,- вяло подыграл я деду.
Мишаня никак не отреагировал, он уже клевал носом.
Вскоре подгрёб мишанин Хабарик, требовательно замяукав под дверью.
Дед впустил кота, я обомлел – обросший длинной шерстью Хабарик скорее походил на средних размеров собаку. Нахально пройдя на кухню, он тут же подъел рыбные скелетики, а затем схомячил сковороду позавчерашней картошки с грибами и шкурки от колбасы.
Вот так и зажил я у старого помора в 300 километрах от Кандалакши с её железнодорожным вокзалом и двумя московскими поездами в сутки– скорым и пассажирским.
Следующие несколько дней я ходил по Чаваньге и окрестностям, подмечал, наслаждался, фотографировал.
Редкие деревни сегодняшнего Терского берега похожи друг на друга: невыразительные избушки, скучившиеся под береговым откосом или на песчаном наволоке между порожистой речкой и морем.
Самое большое здание в них – фактория (рыбопункт, где обрабатывают и засаливают сёмгу – В.Г.).
Рядом стоят амбары с подгнившими всходами, сетницы (сарай для хранения рыболовных сетей - В.Г.) с приткнувшимися к ним большими карбасами.
Ещё почти в каждой деревне можно увидеть рубленный четверик бывшей церкви, обшитый вагонкой и превращённый в колхозный склад или клуб.
Поморские деревни заметно отличаются от пинежских, мезенских, заонежских.
На побережье в помине нет той добротной монументальности, крепкой стати изб. На Пинеге и Мезени в лесной глухомани ещё можно встретить огромные избы с нижним зимним этажом, летней горницей, хлевом, просторной поветью, забранными в одну связь и под одну крышу. Раз в неделю полы в таких избах хозяйки натирали речным песком до белизны. В переднем углу там не раз видел иконы.
В здешних избах никаких зацепок для дождя и снега, от которых пойдёт гнить дерево.
Много изб с мезонином появилось на Терском берегу в конце XIX века, вместе с самоварами, фаянсовой посудой, керосиновыми лампами в подражание городу.
Многие поморы ходили тогда на своих судах в Норвегию, привозили в Россию диковинные заморские товары.
Теперь идёшь через поморские деревни с заколоченными, словно раненными, избами, и понимаешь – та жизнь прожита и забыта.
Отголоски уходящего Поморья ещё можно найти в прозе Юрия Казакова, Андрея Никитина, Генриха Гунна. В 50–60-е годы двадцатого века ещё можно было увидеть остатки традиционной поморской культуры.
Сменяются поколения, каждое из них приспосабливает время под свои технические возможности, вкусы, привычки. Вместе с поколением исчезает и рождённая их мироощущением культура. Поморская деревенская культура была проста и естественна, как сама природа; теперь вместо природы – окружающая среда, депрессивные города со стрессами и фобиями их жителей.
Города постепенно подмяли под себя деревню. В общем, «жить стало легче…», а вот на счёт веселей, это большой вопрос. На время Казакова, Никитина, Гунна выпали короткие годы хрущёвсого романтизма - такая эпоха физиков и лириков; время, когда в столице атеистического государства открылся музей древнерусской иконы имени Андрея Рублёва, когда реставрировались церкви и монастыри в старинных городах, а летом в мезенской деревне Кимже и на Соловках, художников, архитекторов, искусствоведов и просто любителей старины на единицу площади приходилось больше, чем в Москве и Ленинграде.
Вечерами, за чаем с брусничным вареньем, Александр Григорьевич поучал меня: Сейчас ведь как, Вадим, не зарабатывает только больной или ленивый, если в день не заработал «стошку зеленью», считай, день прожил зря.
Странно было всё это слышать за две тысячи вёрст от Москвы, на краю географии от старика помора, прожившего всю жизнь в СССР. От таких речей, чувствую, скоро начну комплексовать: «стошка зеленью» в день не мой формат.
Я родился и сформировался в другой стране и заточен под другую систему ценностей. Дед снисходительно посмеивается. Правда, как-то раз признался, что жалеет сына Герку, ставшего торгашом. Кто лучше: нищий школьный учитель истории или труженик обновлённой экономики, чему отдать предпочтение: духу или туловищу? В общем, «думайте сами, решайте сами».
Снисходительно- покровительственные интонации деда, я понимал: сидит перед ним бюджетник – романтик из далёких 60-х, бегающий «за туманом и за запахом тайги».
Чем больше узнаю деда, тем больше он меня поражает: живёт в нём какой-то неукротимый азарт, мезенский помор, он с детства мечтал о море и кораблях. Редко бывая на берегу, между попойками после рейсов, успевал жениться, купить очередной жене в Нечерноземье кооперативную квартиру и развестись.
Подрастали дети от разных браков, а он всё ходил в море, без которого не представлял себе жизнь, широко и шумно гулял в ресторанах между путинами.
Выйдя на пенсию, осел в Умбе, но в Чаваньге купил дом, потому что понравилась деревня на самом берегу моря; организовал из ещё крепких пенсионеров рыболовецкую бригаду и целых пятнадцать лет давал колхозу план по вылову сёмги.
Их тоню в деревне так и называли «пенсионерская». В свои семьдесят он водит старенький «Москвич», плетёт и чинит деревенским мужикам сети, выходит в море на карбасе, рыбачит. Каждое утро ходит в правление колхоза на планёрки.
По деревне всё время разносится его уверенный, скрипучий голос.
Деду до всего есть дело.
В отсутствии жены, которая большую часть года живёт в Умбе, он залихватски кокетничает с фельдшерицей из медпункта. Несмотря на возраст, он по-прежнему не утратил вкуса к жизни, испытывает к ней живейший интерес, а этот интерес не даёт одряхлеть душе.
Как – то на улице он познакомил меня с Колиным братом Геннадием.
Гена живёт теперь в городе Апатиты, что в Хибинских горах, в родную деревню приезжает на путину – заработать на сёмге.
Пока нет рыбы, Гена перестраивает дедовскую избу, нанял рукастого москвича – дачника, который целыми днями пилит, стругает, приколачивает, кроет лаком.
На мотоцикле, по отливу, Гена ежедневно наведывается на тоню за двадцать пять километров от Чаваньги, проверяет сети.
-Эй, москвич, возьми олений рог, дома повесишь, а то валяется на чердаке без дела,- протянул он мне матовый, изящно изогнутый рог.
-Хочешь, самовар забирай, а то пылятся целых три штуки дома,- весело предложил он.
-А зайти, посмотреть можно?– обхватил я подарок двумя руками.
-Пошли, я тут через два дома живу.
На тёмном чердаке валялись три бокастых тульских самовара, красномедный чайник без носика, лежала пара иконок - краснушек в потемневших от времени окладах, мягкие тоборги из оленьего меха (зимняя обувь поморов- промысловиков – В.Г.), медные бляшки от оленьей сбруи и ещё много всякой всячины. Сложив часть добра в плетёную корзину, Гена великодушно отдал её мне. Расчувствовавшись, я сгонял к деду за «шилом», так как магазин сегодня закрыт.
-Ну, вот, с почином,- подбодрил меня Александр Григорьевич,- может, и ты в люди выбьешься: продашь у себя в Москве всё это добро, деньжат наживёшь.
Он протянул мне пол литровую пластиковую флягу с «шилом». Через 10 минут я уже был у Гены. На столе классика жанра: водочка – селёдочка, плюс отварная оленина и малосольные сиги. Под оленину выпили по первой. Незаметно нарисовался рукастый москвич Витя, обшивавший вагонкой второй этаж Гениных хором и пожарник из Мурманска по имени Валентин. На огонёк завернул Ванька по кличке Беда – местный библиотекарь и председатель участковой избирательной комиссии по совместительству.
Москвич Витя очень быстро напился до состояния полной нетрудоспособности и похрапывал среди бруса и вагонки в сенях.
Пожарника из Мурманска остро интересовал вопрос стоимости икон.
Ванька беда с аппетитом пил и закусывал на халяву. Затухающее застолье хозяин подкорректировал бутылкой неразведённого спирта.
-Получай, деревня трактор!- оживился библиотекарь при виде выпивки.
-Не дыми своим говном в мою сторону,- вежливо попросил я пожарника.
Валентин, уже находившийся в состоянии полураспада, вяло загасил сигарету в миске с селёдкой и опал. Брутальный Гена употреблял, не закусывая, Ванька библиотекарь не отставал от хозяина, приговаривая, глядя наменя: Кворум ещё есть.
-Ну, москвич, ещё по одной?- Гена придавил мой плечо ладонью.
Перед глазами плыла накуренная комната с медвежьей шкурой на стене и собутыльниками за столом.
-В целом – за, а так не очень,- каки-то чужим голосом отреагировал я.
Спустя какое-то время, соря подарками, я плёлся в сторону дедова дома. Как потом рассказывал Ванька Беда, который помогал моему телу перемещаться в пространстве, что Генину иконку – краснушку я обменял у магазина на три банки ананасового компота спортивного вида мужчине, явно не здешнему.
Как потом оказалось, он сопровождал трёх московских банкиров, приехавших половить сёмгу. Каждое утро в одних трусах мужчина бегал по берегу моря, приседал и боксировал с невидимым противником.
На следующий день молодцеватый мужчина познакомил меня с шефом, которого почему-то называл «папой».
Банкиры квартировали в обычной деревенской избе у дедки Корнеича.
Спали москвичи в большой комнате на полу, подстелив пуховые спальники, головами в красный угол, где на кружевной салфетке красовался японский телек.
Сын Корнеича Сергей возил мажорных рыболовов на стареньком вездеходе по нерестовым сёмужьим речкам. Когда я вошёл в избу, «папа» с компаньоном разглядывали вчерашнюю иконку и под ирландский односолодовый виски вальяжно «перетирали» о духовности- соборности.
Дедка Корнеич прихлёбывал баночный «Хольстен» и польщено помалкивал.
Третий бизнесмен в диалоге не участвовал, он спал на крашенном полу, высунув ноги в шерстяных носках из-под спальника.
-А, художник!- распахнул объятия Корнеич ,- давай, проходи, поговори с умными людями!
Люди уровня его гостей, как правило, не интересуются остальными – они интересны себе сами. Но здесь, на Терском берегу, господа банкиры снизошли до общения.
«Папа» щедро накатил вискаря в гранённые лафетники, мы выпили за встречу. Господа попытались втянуть меня в разговор о духовности – соборности.
После вчерашней импровизации у Гены, я был не в форме: мысли излагал коряво, часто запинался.
-Может баньку истопить? – встрял в разговор хозяин.
-Можно,- кивнул «папа».
Корнеич с сыном Сергеем споро принялись ладить баньку.
После духовности – соборности, бизнесмены посмаковали банную тему. Покуривая сигары, отдали должное берёзовому веничку, холодной водочке под солёные груздочки, правда пили по-прежнему виски.
-Куда не глянь – один пофигизм, с утра все уже заряженные (пьяненькие – В.Г.),- делится с нами наблюдениями «папа».
-Они уже рождаются выпимши,- вторил ему компаньон.
-Страна с удобствами во дворе,- сострил «папа» и сам засмеялся своей шутке.
-Накатим?! – заблестел очками компаньон,- не будем отрываться от народа.
Я вежливо помалкивал, соображая, как побыстрей слинять из сюжета.
Наконец, пожелав господам финансистам всяческих банных приятностей и, жахнув на посошок вискарика, степенно откланялся.
Размякший на природе «папа» предложил подвезти меня завтра до Тетрино, через которое они поедут на рыбалку дальше в Стрельну.
На улице, за амбаром, меня окликнул поддатый Ванька Беда в тапочках на босу ногу: Слышь, москвич, зайди ко мне вечером.
-Чего стряслось, Вань?- забеспокоился я.
Ваня с напускной таинственностью скрылся за кучей отходов деревенской жизнедеятельности, наваленной здесь же.
Вечером заглянул к Ване на огонёк. Собеседником он был никаким, а вот собутыльником…. Промаявшись в обществе сельского интеллигента с час, пошёл спать.
С утра, как назло, погода испортилась: наползли тучи, тундра посерела, заштормило, полил дождик. Ближе к полудню за мной зашёл Корнеич – «папа» всё-таки решил ехать.
В Тетрино выпрыгнув из душного вездеходного нутра, сразу засуетился фотоаппаратом.
Деревня ожерельем подгнивших изб и банек вытянулось вдоль неглубокой губы.
В центре громоздился рубленный четверик бывшей церкви, превращённая в клуб, она была расцвечена пожухшим кумачом ещё перестроечных призывов.
У магазина разговорился с бабулькой в цветастом платке, та охотно вспомнила, как в 30-е годы, на праздник, здешний поп обходил всю деревню, за ним кто-то из мужиков нёс ведро свяченой воды и кропило. Попа угощали в каждой избе поморские жёнки рыбниками с сёмгой, по-местному «кулебаками».
Рыбники то у нас не пекли, а заворачивали,- втолковывала мне бабка особенности местной гастрономии. Собеседница оказалось продвинутой: всю жизнь учительствовала, заведовала школьным музеем, пописывала в районную газету заметки.
Постепенно ветер утащил тучи за бугор, выглянуло солнце. Вместе с бабкой прошёл по съёжившейся деревне – среди изб зияли пустыри с заброшенными огородами, кое-где паслись козы. Некошенная трава шелестела вровень с заколоченными окнами, со столбов были срезаны провода. В общем, как и несколько веков назад народ продолжает выживать. Получается, мы - нация выживателей.
Вспомнилось, как в начале 90-х, когда исчезли сигареты, сметливые поморы стали набивать самокрутки отвратительным турецким чаем, расфасованным в большие пакеты, а в резиновые сапоги, чтобы не промоками ноги, клали только появившиеся женские гигиенические прокладки. В общем «стиль жизни от Холдинг Центра» - был такой рекламный слоган на нашем телевидении.
На встречу мне вилял трактор «Владимирец», разбрасывая колёсами комья глины. В той стороне, где осталась Чаваньга, нитями дождя провисла туча. Под ногами, в густой крапиве, похрустывала какая-то этнография, простившись с бабулькой, взял курс на стоявшие в стороне две выкрашенных синей краской избы.
У ближней из них привалились к крыльцу два мотоцикла, рядом были разбросаны детские игрушки. В огороде работал трактор. На бревне у недостроенной баньки покуривали мужики. Одного я сразу узнал – несколько дней назад он приезжал на тракторе в Чаваньгу.
-Мужики, свезите кто-нибудь в Чаваньгу,- обращаюсь к ним.
-Дорого тебе это будет стоить, борода,- оглядел меня тот, что повыше.
К такому повороту делая был готов – утром дед снабдил меня поллитровой бутылкой «шила».
Я вытащил из кармана куртки валюту и предъявил мужикам.
-«Шило»?- догадались они.
Чувствуя себя хозяином положения, я неторопливо присел на бревно.
-Здесь посиди,- скомандовал тот, что повыше.
Он быстро зашагал к избе.
-Корреспондент?- второй мужик кивнул на мой фотоаппарат «НИКОН» с насаженной трубой телевика.
-Нет,- спрятал я бутылку обратно в карман.
-Художник что ли?- пытался угадать помор.
-Просто путешествую.
-А иконы, как бабка померла, я художникам продал, их тогда много приезжало к нам,- разглядывал меня мужик,- чё-о добру зря пропадать.
-Я никак не реагировал.
-Слышь, ну если тебе нужно,- понизил он голос.
-Нет, спасибо,- я поднялся с бревна.
-Ну, тогда хоть рыбину возьми,- не отставал помор.
От рыбины я тоже отказался. Мужик разочарованно отошёл к недостроенному срубу и затюкал топором. Вскоре вернулся первый помор и с ним паренёк в мотоциклетном шлеме.
-Слышь, борода, до Чаваньги он тебя не довезёт – бензина маловато, а до Большой тони подкинет, там уже Чаваньгу будет видать, километров 6 пройдёшь до деревни берегом, не заблудишься,- мужик косил глазом на мой оттопыренный карман.
-Яволь,- вздыхаю я.
-Чё-о? – вылупился мужик.
-Заводи, говорю, поехали,- я протянул ему бутылку.
-Ты, Стёпка, давай, смотри у меня!- инструктировал помор парня,- щас куйпога (отлив –В.Г.) быстро обернёшься.
Такого наслаждения от дороги я давно не испытывал: сначала мы мчались между болотных кочек и кустов, больно хлеставших по коленям. Не сбавляя скорости, перемахивали через ручьи.
Держусь за тощие бока деревенского байкера, куртку пузырит ветер; километров 10 бешено тряслись по обсохшему морскому дну, давили колёсами морских звёзд и медуз. Свист ветра в ушах, резкий запах морских водорослей, хорошо! Наконец паренёк остановился, ткнул пальцем в даль, на маленькие домики Чаваньги , дождался пока я слез с мотоцикла и, помчался обратно. По укатанному волнами песку я шагал навстречу не весть откуда взявшейся туче.
Не дойдя до Чаваньги километра 2 -3. пришлось отсидеться от дождя в очередной тоневой избушке. Пока дождь дробно стучал по крыше, осмотрелся в избушке – внутри прибрано, коптилка на столе заправлена соляркой, у печки наколотые дрова, со стены улыбаются сисястые девицы с разваротов «Спид инфо».
К вечеру на небе не осталось туч, море подтихло. Небо и море окрасились одним цветом, линия горизонта как-то стёрлась, стала неразличимой. Удивительное ощущение: смотришь, нет ни неба, ни моря – всё неподвижно, спокойно.
В эти минуты понимаешь, почему море называют Белым.
Вечером к нам с дедом зашёл Корнеич. Старики давно сдружились, даже в Умбе, куда оба уезжают зимовать, постоянно общаются. В Чаваньге Корнеич старожил: единственный помор, которому довелось дожить до 70 лет. Его воспоминания о колхозном житье-бытье часто печатает районная газета.
Один раз снимали телевизионщики из Мурманска. К старости Корнеич стал туговат на ухо, поэтому выкрикивает избранные места из прожитого мажорным рыболовам, которые по осени квартируют в его избе.
Корнеич ярче говорил, чем жил. Для меня Корнеич вспомнил, что раньше в деревне гнали бражку – водка рядовому колхознику была не по карману. Затем попинял на технический прогресс, ускоривший, по его мнению, спаивание деревни – раньше поморам пить было некогда, только успевай поворачиваться - в море на вёслах или под парусом, никаких тебе моторов; рыбу ловили конопляными да льняными сетями, а они часто рвались, быстро гнили, нужно было штопать прохудившиеся, да вязать новые. Опять же, в каждом доме держали скотину, нужно было на зиму травы накосить. Уже потом в колхозы стали поступать прочные капроновые сети да лодочные моторы.
Времени свободного стало больше, вот и начали рыбаки гнать бражку, потом зарплаты на сёмге стали платить хорошие, а на что в деревне деньги тратить? Грузы тогда в колхозы возили морем, особенно много стали привозить водки. Выгружать пароход приходили всей деревней, плату за работу брали водкой – деньги не признавали. По выходным трезвых поморов в деревне не было ни одного.
Самоходные баржи, лесовозы, рудовозы, сухогрузы, ходившие в те годы по Белому морю круглосуточно, бросали якорь за 5-7 километров от тони – ближе не подойти: мелководье, спускали на воду мотобот, брали курс на тоню и на берегу меняли сёмгу у рыбаков на спирт. Бывало, что рыбака с почётом доставляли на судно, с ним мог выпить «мастер» (капитан – В.Г.), или рыбака в знак особого расположения приглашали помыться в судовой бане. Пьяного и довольного его на мотоботе доставляли обратно на тоню. Бывало, что во время учений боевой вертолёт Северного флота менял курс, садился на тоню и летуны меняли спирт на рыбу. И уже совсем невероятными кажутся истории Корнеича про подводников, которые не отставали от вертолётчиков – всплывали из морской пучины, по громкой связи уточняли у рыбаков есть ли рыба, а дальше всё по привычной схеме.
-Нашему брату, рыбаку, при коммунистах завсегда был почёт и уважение, во как!- кричал в мою сторону раскрасневшийся от пива и воспоминаний Корнеич,- да и колхозный план перевыполняли, о чём и грамоты имеются!
-А бомбардировщики садились? –задаю в ответ вопрос с подвохом.
-Ты, чё-о, москвич, куда на тоне ему сесть-то?!- изумился Корнеич.
-Вобщем, была великая эпоха,- констатирую я.
-А то,- согласились собеседники. Давно вскипел чайник на газовой плитке, в тарелке истекала жиром малосольная сёмга, за чёрными окнами отрывисто лаяла собака, на Чаваньгу спускалась ночь. Как и любая сегодня поморская деревня, Чаваньга пустеет, заколоченных изб становится всё больше, поморы, позабыв за ненадобностью дедовский уклад, пьют, браконьерят, кое-как сводят концы с концами. Колхозные причалы вместе с флотилиями карбасов и «дор» тихо догнивают. На всём Белом море теперь никто «не шьёт карбасы»: все пересели на дюралевые «казанки», не слишком приспособленные к морю. Корнеич, кстати, долгие годы «шил» лучшие карбасы в Чаваньге, да и на всём Терском берегу считался мастером не из последних.
Увлечённо жестикулируя, он рассказывал, как все детали этой поморской лодки скреплял деревянными гвоздями – нагелями, а доски обшивки к шпангоутам, по-поморски «опругам», крепил можжевеловыми корнями – вицей, как вытапливал из пней древесную смолу, которой тщательно промазывал все швы, как конопатил мхом щели. Слушаю Корнеича и понимаю, что вместе с этим шебутным стариком уйдёт навсегда ещё один кусочек поморской жизни. Технический прогресс превращает вчерашние навыки, умения, опыт целых поколений в ненужный хлам, доживающий свой век в музеях, на эдаких складах истории. Чтобы немного отвлечься от грустных дум, предложил старикам выпить. Носители поморских традиций ничего против не имели.
Наливай!- махнул рукой дед.
Только не до краёв,- предупредил Корнеич.
К ночи зашёл вымотанный в конец Мишаня. На скорую руку похлебав ухи и выкурив сигарету, он поведал, что колхозный МРБ (малый рыболовный бот – В.Г.) притянула из Усть – Варзуги понтон с солярой. Из начальства в колхозе на тот момент остался отставной прапорщик, человек сугубо не морской.
Он половину жизни провёл в армии и всё никак не мог отвыкнуть. Понтон бросили у берега, напротив деревни, на кое-как закреплённых якорях-растяжках, вдобавок поставили лагом (боком к волне – В.Г.).
Ночью грянул шторм, понтон выбросило на берег, под напором волн он долго елозил железным днищем по прибрежным камням. К концу следующего дня днище протёрлось в нескольких местах и, соляра начала вытекать в море. У деревни, на штормовых волнах, раскачивалось здоровенное радужное пятно, величиной с небольшое озерцо.
Когда шторм подтих, оставшуюся в трюме солярку попытались по шлангам перекочать на берег, в хранилище.
Качали три дня и три ночи, умудрились сжечь все имевшиеся в колхозе моторы. В результате из сорока тонн дизтоплива в хранилище удалось закачать не более пяти. Остальное волнами унесло в сторону Архангельска.
Все дни отставной прапор в камуфляже мельтешил в гуще событий – на берегу у понтона, у хранилища, на дизельной станции. Мишаня с такими же как он мужиками, как подорванный, работал сутками напролёт, а когда в деревню вернулся зам. председателя колхоза, ушлый прапор свалил всё на работяг.
Сидя на дедовой кухне, прованявший солярой Мишаня переживал.
От него я узнал, что завтра в горло Белого моря, в деревню Пялицу пойдёт колхозный МРБ с грузом оборудования для метеостанции.
На утро мой Александр Григорьевич договорился с капитаном колхозногоМРБ, чтобы тот захватил меня в рейс. Для комфортного пребывания на бортусудна, дед выдал мне из своих запасов пластиковую бутылку с «шилом».
Капитана или «мастера» как говорят моряки, звали Серёгой, был он пройдошистого вида парнем, в зимнем армейском камуфляже и вязанной шапочке.
Весь день «мастер» бегал по деревне, шушукаясь с рыбаками, перетаскивал что-то завёрнутое в мешковину с судна на берег и обратно. В общем, он был ярким представителем теневой экономики и акулой полукриминального бизнеса в Чаваньге.
-Вот, сука!- провожал его завистливым взглядом хронический бездельник Ванька Беда.
-Крутится мужик,- возражал ему рукастый дачник из Москвы.
Они вдвоём зашли к деду выпить на халяву. Дед налил им по «соточки», хотя понятно, это не их доза.
-Молодец, Серёга! Умеет жить!- поддержал москвича Александр Григорьевич и налил мужикам «шила».
Гости выпили, шумно потянули носами воздух, пошевелили в воздухе пальцами и только после этого закусили.
В море МРБ уходил в 21.00 на полной воде – в отлив судно было заперто в устье речки Чаваньги. До отхода времени была уйма и я пошёл на берег моря поснимать чаек. За заброшенным колхозным амбаром сел на перевёрнутый дырявый карбас и стал смотреть на море. Почему-то вспомнилось, как в конце сентября 93-го года, я первый раз отправился на Соловки.
Небо над Рабочеостровском было затянуто тучами, с перерывами моросил дождик, на мокром причале под погрузкой стояло единственное судно. На мятом борте виднелась надпись «ДАУРИЯ» ниже, мелким шрифтом, порт приписки «БЕЛОМОРСК».
Мне тогда сильно повезло: судно с грузом стройматериалов для музея и таиландского риса для монастыря, шло на Соловки. Другой оказии попасть на остров не было - туристический сезон закончился, а островитяне в Кемь по осеннему морю не рисковали ходить на своих судёнышках. Сейчас уже не вспомню почему, но погрузка на «ДАУРИИ» задержалась, а время поджимало – скоро отлив.
Капитан объявил аврал, вся команда и лично «мастер» таскали скользкие мешки импортного риса, я и ещё два моряка, принимали груз на палубе, спускали в трюм. В суматохе не заметили, что «ДАУРИЯ» заметно накренилась на правый борт, матерясь, стали спешно перегружать, чтобы выровнять крен.
Наконец в 19.00 вышли в море. Стоял штиль, быстро темнело. За кормой тянулась широкая полоса бирюзового цвета, кто-то из моряков объяснил мне, что это медузы, которых по осени в Белом море множество, попадают под вращающийся винт нашего судна.
По этому мистическому следу, связывающему нас через ночь с отдаляющимся берегом, можно было видеть курс, которым шла «ДАУРИЯ».
Я зачарованно стоял на корме и смотрел.
Перед Соловками мы сначала застопорили ход, а потом простояли в плотном тумане с час – капитан не решался швартоваться при такой видимости.
Наконец кто-то из музейщиков, сопровождавших груз, упросил его.
«Мастер» нехотя согласился и часа в два ночи, мы отшвартовались в бухте Благополучия. Часть команды сошла на берег, а мы с капитаном - здоровым, бородатым мужиком, пили до утра венгерский ром в его каюте, закусывая итальянской тушёнкой «МОНТАНА» и молдавскими яблоками.
Яростным, штормовым, я увидел впервые Белое море спустя неделю, когда возвращался с Соловков обратно в Рабочеостровск. Пожалуй, та самая первая поездка на Соловки, останется для меня и самой яркой.
Я жил в пустом трёхэтажном братском корпусе на территории монастыря, каждый вечер топил печь голландку, стоявшую в общем коридоре и обогревавшую сразу две соседних кельи.
На острове мне всё время попадалась на глаза нелепая толстуха в очках – католическая миссионерка из Финляндии. Она приехала на Соловки с двумя неподъёмными чемоданами, забитыми свежеотпечатанными Библиями в чёрных мягких переплётах; с дорогим фотоаппаратом «КЕНОН», затерявшимся среди её могучих сисек.
Над ней потешался весь посёлок: как-то она умудрилась выронить в дырку уличного сортира бумажник с документами, билетами на поезд, финскими марками и нашими рублями. В общем, полная разжопица! Кто-то из сердобольных алкашей дал ей леску с толстым крючком на треску и она «мормышила» у выпиленной в полу сортирной дырки до вечера, но бумажник со всем содержимым всё-таки выудила.
У самого синего моря стоял сарай, переделанный в коммерческий ларёк, на прилавке застыли бутылки дешёвых ликёров нарядных цветов и объявление шариковой ручкой на тетрадном листке «Куплю СКВ».
Продавец - усатый брюнет приезжей национальности, весь день наблюдал это бесплатное кино, его симпатии были явно на стороне иностранки - он поздравил миссионерку с удачным уловом бутылкой ликёра. С материком в ту пору Соловки связывал старенький буксирчик, который туристы метко окрестили «БЕСПРОБУДНЫЙ» - вся команда: капитан, он же рулевой и моторист были в багровых тонах. За всё время, что я прожил на острове, я ни разу не видел их не то, чтобы трезвыми, но даже на веселе – они всегда были пьяны в хлам.
О том, что «БЕСПРОБУДНЫЙ» пойдёт в Кемь, я узнал случайно.
Погода портилась, все авиарейсы в Архангельск были отменены.
Выбраться на материк можно было только морем. Утром следующего дня на причале нас собралось человек пять, всем позарез нужно было попасть на большую землю. Капитана не нашли даже видавшие виды пассажиры из числа местного населения.
Моториста принесли из дома, сложили у самой воды, в надежде, что очухается. Прошёл час, а он не подавал никаких признаков жизни. Кто-то предложил окунуть его в море. Нервничавшие пассажиры мокнули моториста.
-На х…я?! – отреагировал тот и опять надолго ушёл в себя. На наше счастье один из отъезжающих когда-то ходил в море на «БЕСПРОБУДНОМ».
Отпуск у мужика заканчивался, через день он должен быть на работе, а тут, как говаривал наш гарант конституции Борис Николаевич: - Вот такая загогулина. Чертыхаясь, отпускник запустил дизель и встал за штурвал.
В последний момент подкатил мотоцикл с коляской, который доставил финскую миссионерку с грузом Библий. Втроём, сопя и чертыхаясь, мы перетащили на «БЕСПРОБУДНЫЙ» тяжеленные чемоданы, следом занесли тело моториста и сгрузили в машинном отделении, рядом с дизелем.
-На х…я!? – опять ненадолго пришёл в себя морской волк.
Когда буксир вышел в открытое море, все слегка оробели. «Беспробудный» начало швырять из стороны в сторону, волны перекатывались через палубу.
Все испуганно набились в кубрик.
Казалось, что мы плывём в батискафе – в блюдцах иллюминаторов пузырилась зеленоватая вода, гребни волн оставались над нами. Миссионерка громко молилась по-фински. Кто-то из пассажиров достал бутылку водки, её пустили по кругу, каждый отхлебнул, но никто не захмелел – было страшно.
Часа через полтора движок начал стучать с перебоями, потом заглох вовсе. Когда я поднялся в ходовую рубку, картина была неприглядная – вокруг с рёвом дыбились тяжёлые серые волны, обездвиженный «БЕСПРОБУДНЫЙ» сносило к каменистым островам с названием Русские кузова.
Они подплясывали в морских брызгах примерно в семистах метрах от нас. Стиснув зубы, рулевой маневрировал как мог, но течение в этом месте было сильным.
Кто-то из пассажиров пытались реанимировать храпевшего моториста, кто-то суетился возле движка, пытаясь его запустить. Финка, напирая могучим телом на морского волка, колотила его Библией по голове, приговаривая:
Встафай, сфинья, встафай!!! Моторист вяло барахтался в её сиськах.
В тот раз Бог был за нас: миссионерке удалось реанимировать упившегося маримана. С каким-то остолбеневшим лицом, на автопилоте, он проворно залез руками в дизель, что-то подкрутил, что-то подтянул, подвязал проволочкой, и движок заработал.
На прощанье миссионерка подарила ему Библию со словами: Не пей больше как сфинья.
Проспиртованный моторист недовольно буркнул ей в жирную спину: Лучше бы на бутылку дала, чухонка. Он был отравлен великодержавным шовинизмом.
На малых оборотах мы ещё часа три тащились по бурному морю в Рабочеостровск; моторист приспокойно досыпал у дизеля.
Пришвартовались мы только с пятой попытки– волны сначала швыряли «БЕСПРОБУДНЫЙ» на стенку, потом тащили обратно в море.
За воспоминаниями время пролетело незаметно. Я долго всматривался в морской простор, в ту его часть, где лежал Соловецкий архипелаг.
Мне казалось, что всё это было вчера. Дед рассказал, что на колхозном МРБ, кроме кэпа Серёги, ходит мотористом и матросом его тесть Саша, тоже не дурак по части выпить.
Около девяти вечера я нетерпеливо топтался на причале.
-На ходу за борт не ссать,- сразу ошарашил меня кэп.
-Да, я вроде и не собирался.
-В кубрике, если укачает, не блевать – убирать будешь сам,- продолжил он инструктаж.
Я понимающе кивнул.
-Матросу не наливать,- скосил он взгляд на мой оттопыренный карман.
-А, что, будет просить?
-Будет,- развеял кэп мои сомнения.
-Тогда забери – мне без надобности,- я протянул ему бутылку с «шилом».
-Целее будет,- пообещал кэп, пряча бутылку в карман куртки..
-Сухой закон на корабле?
-Нет, мокрый!- хмыкнул он.
-Эй, мужики! Вас долго ждать?!- высунулся из рубки матрос.
-Ты, Степанычу тосол не забыл?–осадил матроса Серёга.
Взгляд Саши был прикован к оттопыренному карману кэповой куртки.
-Ты, на вахте,- напомнил кэп.
-А, я у тебя всегда на вахте,- обиделся матрос.
-Запрягай, поехали!- через пару минут скомандовал капитан.
Саша проворно отвязал чалку, ловко закинул её на нос МРБ, убрал сходни и встал за штурвал. Движок глухо заработал, судёнышко задрожало, дёрнулось и отошло от причала. Через пятьдесят метров, по полной воде, мы выскочили в открытом море.
С крохотной палубы МРБ я наблюдал как слева направо, из магазина к клубу, нетвёрдо шли Ванька Беда с москвичом – дачником.
За деревней, у понтона всё ещё ковырялись чумазые мужики с каким –то матерным выражением на лицах, и среди них Мишаня.
Рядом размахивал руками камуфлированный прапор.
До Пялицы при попутном ветре было часов пять – шесть ходу.
Горло Белого моря - сколько лет я разглядывал его на карте, сколько слышал о нём от поморов, а завтра увижу своими глазами. Стрельна, Тетрино,Чапома, Никодимовский маяк – почти весь Терский берег за один рейс.
Луна на небе, как большая медаль, залила пейзаж мистическим светом. Гладкое море нестерпимо мерцало, рулевому Саше даже пришлось нацепить солнцезащитные очки.
Днём, перед выходом в море, Серёга забил курс в бортовой компьютер, настроил эхолот, теперь внимательно изучал таблицу приливов и отливов.
В ночи, за кормой ещё долго висели крупными каплями огни удалявшейся Чаваньги.
За полночь кэп Серёга выложил на стол в кубрике пирожки, заботливо испечённые молодой женой. В каждый из двух пакетов, та вложила трогательные послания – сердечки.
Прочитав промасленные записочки, Серёга потеплел, спрятал их в карман, затем разлил «шило» по кружкам. Тесть на мостике громко вздохнул, зять намёк рулевого проигнорировал, демонстрируя мне флотскую дисциплину.
Под домашние пирожки выпили ещё два раза. Оба раза тестя обнесли, тот обиженно продолжал нести вахту.
Серёга до 4-х утра воспитывал тестя. В полной темноте бросили якорь напротив Пялицы. Спящая деревня не подавала признаков жизни. Выключив двигатель, истомлённый Саша, наконец-то присоединился к застолью. МРБ вяло покачивало.
Прошёл час, на берегу поморгали фарами, в ответ мы погудели.
Вскоре со стороны берега подошли карбас и «казанка».
Обогнув МРБ с носа и кормы, они гулко ткнулись нам в оба борта.
Сначала на палубу перелезла пропитая бабёха неопределённого возраста в замызганном китайском пуховике. Следом в кубрик прошли крепколиций мужик, старик с детскими глазами на сморщенном лице и испуганный паренёк – начальник метеостанции, которому и был адресован груз. Паренёк жаловался, что его укачало в «казанке», все беззлобно посмеивались над ним. Гости обменялись с командой новостями, перекурили и начали разгрузку. Работали споро, без суеты, с матюгами.
Закончив, разгорячённые, потные, снова набились в кубрик. Бабёха вытащила из-за пазухи полуторалитровую пластиковую бутыль «шила», краснорожий мужик – свежепосоленную сёмгу килограмма на три. Привычно разлили, выпили, закурили, потом повторили, потом ещё раз. Серёга, оторвавшись от застолья, заглянул в таблицу приливов – отливов, сверился с часами и рубанул всем присутствующим: Через 5 минут отходим.
Гости с пьяненькой весёлостью стали прощаться. Бабёха кокетливо повизгивая, долго стекала в карбас по правому борту, начальник метеостанции осторожно перенёс своё тело в «казанку».
-По местам стоять! С якоря сниматься!– резко скомандовал Серёга.
Саша запустил движок, развернул МРБ, и мы легли на обратный курс, противно погудев на прощание деревенским. Постепенно небо стало светлеть, волны разворошили морскую гладь, встречный ветер крепчал.
Повеселевший было Саша, стал серьёзным.
Серёга распорядился прибавить обороты – по всем признакам надвигался шторм.
-Отлив придётся переждать в Стрельне, потеряем часов пять,- кэп угрюмо смотрел на море.
За сутки на море бывает два прилива и столько же отливов. Пойдёт вода на убыль – течение вдоль берега с запада на восток, к горлу Белого моря; наступает отлив, течение поворачивает вспять – уже с востока на запад.
Огромные массы воды через узкое горло устремляются в Кандалакшский залив, в горле поэтому всегда гуляет волна, даже в тихую погоду.
Как назло переменился ветер, нас всё время сносило к берегу.
Уже заряженные, Серёга с тестем продолжали пить «шило» прямо на мостике.
-Вадим, да ты не стесняйся: ешь сёмгу!- протянул мне Серёга почти целую рыбину,- где ты у себя в Москве ещё поешь такое!
Через несколько часов МРБ ткнулся носом в твёрдый песок у небольшой деревушки Стрельны. Серёга с тестем, отправились в гости, я - фотографировать.
На фронтонах изб трепыхались на ветру гирлянды вяленной горбуши.
В осоке пугливо шарахались овцы; за баньками виднелась отвандаленная колокольня, на месте церкви гулял ветер. Из очередных гостей мои мореходы вышли как два маринованных судака.
-Вадим! Чё-о, ты всё фотографируешь?! Пошли с нами!– качался, как спелая рожь,Саша.
-Отстань, не видишь, человек делом занят!- осадил его Серёга.
Саша полез за сигаретами и долго прикуривал на ветру.
-Давай, шевели пирогами! – подгонял его кэп, нацелившийся зайти в очередную избу.
Перезарядив фотоплёнку, я пошёл к порожистой речке Стрельне, сбегавшей в море.
На камнях три румяных эстонца, теперь полноценных иностранца, ловили спиннингами сёмгу. Позже на берегу, у крайней избы, встретил пьяных мореходов.
-Пошли, Вадим, на судно,- Серёга бросил недокуренную сигарету.
Саша громко икнул и поднялся с перевёрнутого карбаса.
Море уже омывало лежавший на боку МРБ, прошлёпав по щиколотку в воде метров сто, мы, скользя подошвами сапог, взобрались на судно.
Постепенно прилив оторвал от морского дна, а потом и выровнял корпус МРБ.
-Полный вперёд! –Серёга приналёг на штурвал. МРБ дёрнулся, потом начал неуклюже пятиться кормой – кэп осторожно развернул судно, чтобы лечь на курс. Обходя мели, он елозил в бухточке минут двадцать, оборвав и намотав на винт рыбацкие сети. С берега нам уже грозили кулаками и слали матюгами недавние собутыльники мореходов.
-Херня! Прорвёмся!- хорохорился Серёга.
-Ну,ты, кэп! Накосорезил!!! Нам же тут в другой раз так наваляют!!!– испугался Саша.
-Война – фигня! Главное манёвр!- куражился Серёга.
МРБ вырвался на простор. Взъерошенное море принялось валять нас с борта на борт. Палуба едва выныривала из набегавших волн, вода не успевала стекать за борт.
Серёга отвёл МРБ на две мили от берега и… поставил меня за штурвал.
-Держи во-он на тот мыс!- лаконично инструктировал он меня,- смотри всё время на эхолот- тут мелко, поэтому глубина должна быть не меньше полутора – двух метров, понял? Ну, давай, рули!!!
Вслед за тестем, зять скатился в кубрик допивать «шило». Вести судно в шторм, было не удобно: ноги всё время разъезжались, задранный на волнах нос МРБ с какими-то механизмами, блоком для подъёма грузов закрывали обзор.
Я приспособился разворачивать судёнышко лагом – боком к волне, вода тогда не так сильно заливала плавсредство, но мне казалось, что ещё чуть-чуть и мы опрокинемся.
Пустое судёнышко телепалось на волнах как кукла – неваляшка. Начало вечереть.
Мглистое небо, дождь, волны, на этом фоне далёкий мыс всё время исчезал из поля зрения. Чтобы получше его видеть, я с дуру приоткрыл на мостике лобовое стекло, и тут же очередная волна окатила всё вокруг солёной водой.
-У-у, ё-ё-о!!!– утёрся я рукавом свитера.
-Не рыскай носом! Держи курс!– начальственно покрикивал из недр кубрика Саша.
-Рули, рули, Вадим!– ненадолго выныривал из кубрика красный Серёга в зимнем комуфляже одетом на голое тело и в спортивках.
Я всё время старался не выпускать из виду подсвеченный экранчик эхолота.
Сравнительно далеко от берега, он всё равно показывал глубину два – три метра, часто и того меньше. Мы всё время шли по мелководью, а вдобавок волны всё время подталкивали пустое судёнышко к берегу.
-В море, в море держи!!! – покрикивал невидимый Саша,- не то на мель сядем!
Когда «шило» было выпито, мореходы переместились из кубрика на мостик, Серёга сделал магнитофон по громче и они с тестем задёргались в танце. Песен пять они самозабвенно виляли бёдрами, толкались в тесном пространстве рубки, то и дело, наступая мне на ноги.
-Идите в жопу, господа поморы!!!– злился я на раздухарившихся родственников, - Вы мешаете мне работать!!!
-Вадим! Не сердись! Вот скажи, чего тебе щас больше всего хочется, может чаю или рыбки?- растёкся в улыбке кэп.
-Бабу хочу!!!- рыкнул я в ответ, чтобы они только отвязались и не отвлекали меня от судовождения.
Мореходы переглянулись.
-Щ-щас, сделаем!- Саша ненадолго исчез в кубрике.
Через пару минут он довольный сунул мне в нос разворот с голой девицей из «Спид инфо».
-Пошли все отсюда!!!- озверел я.
Саша, пьяно гогоча, прилепил газетный разворот на лобовое стекло, через которое я сверял курс на мыс.
Через полчаса веселье пошло на спад, а потом совсем угасло.
Серёга как-то внезапно сник, загрустил, стал жаловаться на свою жизнь, вспоминать Архангельск, яхт клуб, парусные гонки в Белом море.
Мыс, мы наконец прошли, в темноте пугающе шумело море, выл ветер, шторм усиливался. Стало не до шуток. Серёга сменил меня за штурвалом.
-Когда Чаваньга?- спросил я через час.
-Ещё часа три ходу.
В прошлом яхтсмен, кандидат в мастера спорта, кэп демонстрировал нам навыки судовождения.
-Кажись, отлив начался,- посмотрел на кэпа Саша.
-Знаю,- поморщился тот.
-Ну, гляди, Вадим, как рулят настоящие профи,- Саша уважительно кивнул на зятя.
Серёга лихо закладывал штурвал то в одну, то в другую стороны, с каким-то азартом маневрируя среди волн. Взмокший от напряжения, он то уводил МРБ дальше в море, обходя подводные камни и мели, то кидался к невидимому в ночи берегу.
Пару раз эхолот показал глубину около метра. Серёга задеревенел лицом, Саша выключил магнитофон. Я про себя сбивчиво молился Николе Угоднику.
Когда вдалеке стали угадываться размытые огоньки Чаваньги, немного отлегло. Господи, какой желанной стала для меня в этот момент поморская деревня с непривычным для уха названием Чаваньга!
-Скорей бы дойти, скорей бы! – стучало в висках.
Несколько раз нас шваркнуло днищем о камни.
-Пробоины нет?– забеспокоился Саша.
-Вроде пронесло,- как-то неуверенно отозвался Серёга.
Резко крутанув штурвал влево, он вильнул в море.
-Чёрт, не успеваем,- злился Серёга,- вода уходит.
Если в Серегиной таблице приливов и отливов на этот год всё верно, то уже два часа как начался отлив.
-Чего предлагаешь?- спросил Саша.
-Боюсь, придётся штормовать в море, пока не подтихнет.
-Сереж, давай рискнём, а!?- не выдержал я.
-Да самому не хочется в море болтаться, чёрт его знает сколько,- признался кэп.
-Да и соляры у нас маловато,- напомнил Саша.
-Не напирайте, мужики, видите, что в море делается,- нервничал кэп.
От перспективы провести в море несколько дней, а то и целую неделю, у меня набекренилась крыша.
-Кэп, давай рискнём!- поддержал меня Саша,- смотри, волны воду к берегу гонят.
Не закреплённые по - штормовому предметы, громыхали, катались в кубрике.
Мои мореходы давно протрезвели. На мостике повисло напряжённое молчание.
Мы с Сашей, затаив дыхание наблюдали за Серёгиными действиями.
Ещё пару раз мы наскочили на подводные камни.
-Глубины, глубины не хватает!!! - нервничал Серёга.
-Давай, Серёга!! Давай !!!
Со второй попытки, на полном ходу, МРБ втиснулся в каменистое устье речки Чаваньги.
-Дошли,- выдохнул Серёга и закурил, мокрая чёлка налипла ему на лоб, по щекам стекал пот.
Саша, как был в домашних тапочках, проворно выскочил на палубу, чтобы бросить чалку. На причале никого не было. Несколько раз Серёга погудел в дождливую ночь, пока из-за колхозного холодильника наконец не появился человек в дождевике и с фонарём в руке.
Он принял у вымокшего Саши чалку и намотал её на кнехт.
Всего в пятидесяти метрах от нас выл ветер и грохотало море, но теперь это не имело никакого значения – мы дома!
Ещё полчаса и глубины нам бы точно не хватило,- докурил в три затяжки сигарету до самого фильтра Серёга.
-Ну, ты, кэп гигант!- я с уважением смотрел на лихого маримана.
Саша спустил на причал сходни. Серёга отключил эхолот и бортовой компьютер, на мостике стало темно, как на улице.
-Пошли по домам,- предложил кэп.
-Не страшно было?
-А чего бояться, во мне литр с гаком «шила»,- отшутился Серёга.
-Да ладно, проехали.
Ещё целых два дня штормило. На улице было солнечно и холодно, ветер гнал по морю тяжёлые волны, по берегу – колючий песок.
В избах дребезжали стёкла, на шестах бешено стрекотали фанерные флюгеры – самолётики.
Вечерами к нам захаживал Мишаня.
-Вот чудила, написал по пьяни на радио письмо, чтоб поставили любимую песню, а какую не написал,- поглядывал дед весело на гостя.
Мишаня ковырял вилкой кусок сёмги на тарелке и поглядывал на стоявшие в шкафчике рюмки.
-У тебя сегодня день здоровья, вон, пей чай с лимоном! – посмеивался дед.
-Лучше с хреном,- сострил гость.
-Не жарко, тебе в ватнике?– донимал дед Мишаню.
-Жарко не холодно,- парировал гость.
Хабарик терзал на полу горбушу– кусал, глотал, снова кусал – ни кот, а атаман бандитской шайки.
-Сколько же вы, мудозвоны, времени угробили, чтоб соляру растерять? А, Мишаня?! – наседал беззлобно дед.
-На то оно и время, чтоб его гробить,- не сдавался гость.
В конце недели повстречал на улице Серёгу. Воровато озираясь, он пёр мешок с рыбой.
-Расхищаем?- киваю на мешок.
-Нарушаем,- улыбается в ответ Серёга и останавливается перекурить.
-Через неделю тащим понтон обратно в Усть-Варзугу, оттуда налегке сбегаем в Умбу- надо рыбу сдать, хочешь, айда с нами,- предложил кэп, бросив докуренную до самого фильтра сигарету.
-По морям, по волнам и опять втроём,- резюмирую я.
-Нет, обратно пассажиры будут,- разочаровал меня капитан.
-Ладно, я подумаю.
-Валяй.
-Серёга, не знаешь, кто это? – киваю в сторону трёх мужиков в импортных прорезиненных комбинезонах и пуховых жилетах,- новый заезд олигархов к Корнеичу?
-Да это с Питера мужики, позавчера приехали,- обернулся Серёга в их сторону,- твои соседи между прочим, живут в гостевом доме.
На следущий день наблюдал питерских стоящими по грудь в быстрой реке – они оказались нахлысточниками, ловившими сёмгу не с берега, а прямо в воде.
-Фотограф!- окликнул меня тем же днём один из них,- сфоткай меня с ребятами на рыбалке, а то наш фотик сдох.
-У меня плёночный фотоаппарат, не «цифра»,- смутился я.
-Мы тебе бабок дадим, вышлешь как будут готовы, и вообще, заходи к нам, посидим, вискарика вмажем. Любишь вискарик?!
-Ну-у,- замялся я.
-Чё, типа не уважаешь, да?!– как из двустволки полоснул он глазами в мою сторону.
-Ладно, типа зайду,- сразу сдался я.
-Ну, типа жду,- он пошёл к гостевому дому.
-Мужики спокойные,- обнадёжил меня за обедом дед,- они уже летом приезжали дней на пять.
-Бандит бандитычи ?
-Уважаемые люди, бизнесмены!
С виду неказистый гостевой дом из силикатного кирпича, внутри был обшит вагонкой и украшен охотничьими трофеями – оленьими рогами с медвежьей шкурой. Уют создавал начищенный самовар с медалями.
О душе напоминала икона Спасителя в красном углу.
-Давай, проходи,- попыхивая трубкой открыл дверь один из питерских.
На столе красовались бутылка виски, большая тарелка малосольной сёмги, в кухне поспевала уха.
Паша, мой давешний собеседник, в прошлом инженер, когда оборонка рассыпалась, чтобы прокормить семью, подсел на рыбалку. Зимой на льду Ладоги, весной на новгородских реках, летом и осенью на карельских озёрах.
Когда первая бутылка была на исходе, Паша ударился в воспоминания,: как по весне, на подтаявшем ладожском льду проваливался под воду на стареньких «жигулишках», как носило его с другими рыбаками на оторвавшейся льдине по Финскому заливу, но всё как-то обошлось.
Сидя ночами у костра, он постепенно свёл знакомства с бандитами, силовиками всех мастей, бизнесменами и депутатами – их объединяла рыбалка.
В итоге кто-то из новых знакомых предложил работу, по первости не обошлось без стрельбы, но, слава Богу, не убили и, даже не ранили. Через пару лет Паша приподнялся, купил в скадчину бензоколонку, потом ещё пару и теперь держит с компаньонами небольшую сеть АЗС под Питером. Жизнью вполне доволен, страсть к рыбалке осталась.
-Я, Вадим, крутым стать никогда не мечтал,- откровенничал Паша,- у нас в России всё на соплях.
-Ну, онанисты – рекордисты, накатим?!– оборвал приятеля Сева, интеллигентно куривший всё время трубку.
Дима разлил по мискам горячую уху.
-Ешь, Вадим сёмгу, не стесняйся,- придвинул ко мне тарелку с рыбой Сева,- завтра ещё поймаем.
-Ты, небось, нашего Павла Михайловича за бандита принял?- подмигнул мне Дима,- его даже менты лишний раз не тормозят на дороге.
Я замялся.
Нет, Вадим, он бизнесмен! Сначала украл, потом купил, потом кинул, его пару раз кинули!– пьяно откровенничал Дима,- вот такой русский бизнес!
Там темнеет или уже светает?- посмотрел я в окно, когда и вторая пустая бутылка отправилась под стол.
На дорожку приятели снабдили меня рыбиной килограммов пять весом.
Я было начал отнекиваться, благодарить, но Паша настоял.
Ты заходи к нам,- на прощанье улыбнулись питерские и продолжили веселье.
Все следующие четыре дня я возвращался к деду с сёмгой.
Как-то быстро промелькнули три недели моего житья в Чаваньге, отпуск заканчивался и пора было думать, как выбираться из гостеприимной поморской деревни. Морем ненадёжно: если заштормит, Серёга ни в какое море не сунется, да ещё с понтоном на хвосте.
А за последнюю неделю было уже три шторма – осень давала о себе знать.
АН-2 летают редко, да и на борт они берут всего двенадцать пассажиров.
От Коли с Ондомских озёр ни слуху – ни духу. В магазине от растревоженных баб услышал, что за долги перед мурманским авиаотрядом, все авиарейсы, обслуживающие побережье, сняли.
По деревне нервозно ходили припозднившиеся отпускники, задёргались и колхозники, которым нужно было в Умбу по делам, а сколько ещё народу хотело выехать из Тетрино, Чапомы?
На новость, что в ближайшие две недели самолёты летать не будут, народ отреагировал привычно: в магазине раскупили все предметы первой необходимости.
Предметы второй и третьей необходимости, за ненадобностью, в деревню не завозили с перестроечных времён. Продуктами Терский берег снабжали по воздуху. Малая авиация эпизодически доставляла в магазинчики нехитрый ассортимент.
Летом Серёга на МРБ подвозил в деревню продукты.
Вариантов у меня было немного: если в ближайшие день – два не приедет с озёр Коля, идти в Усть-Варзугу, оттуда с Лёхой Карышевым ехать в Варзугу, потом на попутке до Умбы, а если повезёт, сразу до Кандалакши.
Далёкая Кандалакша с железнодорожным вокзалом казалась сейчас центром цивилизации.
Коля всё-таки появился в Чапоме. В колхозный «ЗИЛ -130» перегрузили бочки с засоленной рыбой, на оставшемся в кузове пространстве разместились двенадцать пассажиров с вещами.
-Может возьмёшь самовар?- грустно предложил Александр Григорьевич.
-Нет, спасибо, лучше скажи, что тебе прислать из Москвы к Новому году?
-Пришли «Мишек на Севере», есть такие шоколадные конфеты,- как-то по детски улыбнулся дед.
Кроме Коли с братом, меня и трёх мужиков из колиной бригады, все пассажиры везли упакованную в мешки малосольную сёмгу.
На бесконечных подъёмах, когда перегруженный «ЗИЛ» не тянул, мы спрыгивали на землю и метров 50 – 100 шли пешком. Мужики курили, бабы разговаривали, ребятишки галдели. Последние 15 километров до Усть-Варзуги ехали по обножившемуся морскому дну.
Просторные лужи, пучки оставленных отливом водорослей.
Дорога постепенно умотала всех, привалившись друг к другу, пассажиры дремали.
Наконец за песчаными барханами показались белёсые развалюхи Усть-Варзуги, слева до самого горизонта, переливалось ультрамарином спокойное море.
Кажется, что песчаные берега в районе Усть-Варзуги раздвинулись и просели, вдалеке, у самой реки, сбилась в кучу знакомая Кузомень.
Фотоплёнки уже не осталось, фотоаппарат давно упакован в рюкзак, поэтому пристально смотрю, пытаясь запомнить Терский берег.
От того, что больше никогда не увижу этого пейзажа, становилось немного грустно.
Рядом у машины мужики разговаривали матом и распивали поллитровку, потом принялись перегружать бочки с рыбой в моторку.
За несколько раз «казанка» перевезла всех через реку. На берегу поджидали легковушки по которым расселись мои недавние попутчики.
Мы с братьями и частью бригады погрузились в «ГАЗ-66». Я сел с мужиками в кузов с брезентовым тентом оттуда хорошо было видно убегающее назад море, впечатанную в песок дорогу, Кузомень.
На развилке, Коля неожиданно свернул в село Варзугу.
-Там у нас дело на полчаса,- пояснил мне один из мужиков.
Увидеть снова Успенскую церковь, я никак не ожидал.
Грузовик затормозила в центре села почти у самого храма. Всё было настолько буднично, что церковь в современных декорациях, не воспринималась шедевром деревянного зодчества – обычный сельский храм, слегка покривившийся от времени. Пока Коля с братом ходили по делам, я с мужиками жевал печенье из кулька, запивал «Кока-Колой.
Поодаль от Успенской церкви стоит благолепная Афонасьевская, построенная в XIX столетии – грузная, невыразительная.
Ещё большей пародией на древнерусское зодчество выглядит новодельная колокольня. От неё за версту тянет какой-то киношной бутафорией.
На бревенчатом срубе висит «Купина неопалимая» - большая фотоикона под стеклом.
Вобщем, билибинско – нестеровская Русь с поправкой на постперестроечные времена.
По красноватому песку к Успенской церкви подошла стайка иностранцев в одинаково нарядных прорезиненных рыболовных куртках.
-Да, это не Малые Корелы, и прочие скансены ( музеи деревянного зодчества под открытым небом – В.Г.), здесь подлинная жизнь,- смотрел я на церковь.
Не обращая внимания на интуристов, в магазин шкандыбала бабка с тряпочной сумкой. У недостроенного ресторана мужики о чём-то спорили матом. Неожиданно споткнулся взглядом на Портянкине.
Он загружал во внедорожник с московскими номерами самовар.
-Жизнь налаживается?!– крикнул я сельскому антиквару.
На потемневший церковный крест, уселась чайка, две другие кружили рядом.
-А на верху едва заметно
Время в воздухе плывёт,- неожиданно навеяло.
Братья вернулись только через час. Сквозь красноватую пыль, поднятую грузовиком, ещё какое-то время маячила Успенская церковь. По пустынной дороге мы возвращаемся домой – они в Умбу, я в Москву.
Мужиков быстро сморил сон, а я всё смотрел на убегавшую назад дорогу. Красноватая пыль обсыпала одежду, обувь, мой рюкзак; мы сами стали кирпичного цвета и только море, вдоль которого бежала дорога, было синим – синим.
Коломенское, июль 2009 год.
фото автора