Банановая оттепель
Против этой болезни медицина знает только одно средство.
Но и оно не помогает.
Русская народная мудрость
Как только Корявый испустил дух (а дело было в начале марта), природа сразу словно вздохнула, избавившись от ан¬тихриста. Повеяло весенним теплом, зачирикали птички и глуповские обыватели. Началась оттепель.
Началась везде, но только не у гроба Корявого. Его холуи собрались вокруг и с испугом ждали, что мертвый вот-вот откроет глаза и начнет опять помыкать ими, холуями. Вре¬мя шло, а глаза не открывались. Потянуло духом тления. Смогулия, дрожа всем телом, осторожно толкнул покойни¬ка носком сапога. Ответного удара не последовало, тогда он пнул изо всей силы. Тот же результат. Пинающий захлеб¬нулся от радости и исполнил лезгинку прямо на останках по¬койного.
Потом остановился, замер и настороженно посмотрел на своих бывших сострадальцев. Кто-то теперь будет помыкать всеми, а кто — мыкаться по-прежнему? Иного положения ве¬щей никто не представлял.
Не такая уж дикая мысль пришла в смогулиевскую голо¬ву. Ведь все кругом, включая и его самого, — бывые холуи, иного состояния не представляющие. А что, если самому лечь в гроб вместо покойника, а потом встать и начать помыкать как ни в чем не бывало? Разницы никто не заметит, тем более, что, строго говоря, разницы никакой и не было.
Сказано — сделано. Он, чисто по-сдоховски, повернулся на каблуках и, поманив за собой наиболее опасного из сопер¬ников — Стервятина, выбежал из комнаты, чтобы наедине перекусить тому горло и вернуться победителем.
Но произошла осечка. За ним никто не последовал. На¬оборот, когда он, тщетно прождав жертву в соседней комна¬те, заглянул обратно, около двери уже стояли наизготовку его закадычные братцы-супостатцы. Как только он просунул голову в дверь, на него сразу набросились с нескольких сто¬рон, повалили, впились, как обычно, в горло. Клубок тел, дико визжа, рыча, чавкая и гукая, покатился по полу. Через минуту одним холуем стало меньше — словно и не было ни¬какого Смогулии.
Оставшиеся поднялись, тяжело дыша, отирая кровь и до¬жевывая куски человечины пополам с обрывками материи. И снова воззрились друг на друга: кому же верховодить — хамить, а кому низкопоклонничать — холуйствовать?
Положение представлялось безвыходным. Дело в том, что о титуле градоначальника не могло и речи идти. Картавый в свое время, захватив власть обманом и силою, не имея леги¬тимности, никаких полномочий от губернии, предпочел на¬звать себя дьяком городской Управы Благочиния. Прочие холуи тоже напридумывали себе разных пышных долж¬ностей, вообще не имевших значения при крутом характере Картавого. При этом Корявому как самому презренному в ту пору холую определили и самую презренную должность — подьячий. Он и сам стеснялся ее, предпочитал вообще не упоминать о ней, а именовался кратко и просто: родной и любимый братец Сдохов, Красное Солнышко Глупова. И вот теперь предстояло решать, кому быть разом и дьяком, и по¬дьячим.
Решение пришло гениальное. Каждому нашлась пышная должность, независимая от прочих, никому не подчиненная. Разом появилось полдюжины дьяков — прямых наследников братца Охова. И только самому презренному, шуту горохо¬вому Кузьке Поджилкину, как некогда Сысойке, сосватали должность ненавистного Корявого — подьячего. Так и поре¬шили: все — дьяки, а Кузька, шут его дери, — подьячий. На том и разошлись.
На следующий день дьяки расселись вокруг стола и стали закусывать водку рыжиками
А подьячего, черт его побери, и на порог не пускают.
Что делать? И Кузька — чего никто от него не ожидал — придумал, что именно.
Он, совсем как Картавый много лет назад, выбежал на площадь и ударил в набат. А когда народ собрался, закри¬чал:
- Атаманы-молодцы! Это что же такое деется? Когда по¬койный братец Сдохов насиловал супругу братца Стервяти¬на, тот ему же и помогал! А братец Хершунович родную сест¬ру свою братцу Сдохову заложил. А братец Вшивов вместе с извергом Смогулией бабам с утра до вечера груди отрезал, изнасиловавши. И при этом сапоги братцу Сдохову целова¬ли! Да, признаюсь, я тоже целовал, но целовал — и тайком отплевывался. А они целовали — и прилюдно облизывались! А теперь они без нас с вами вздумали водку рыжиками заку¬сывать? Где же справедливость? К этому ли вел нас братец Сдохов?!
- А-а-а! — привычно взревела толпа и ринулась на Управу Благочиния, чтобы, как повелось исстари, сбросить мерзав¬цев с раската. Но Кузьма встал в дверях.
- Атаманы-молодцы! Стой! — прокричал он. — Спустить негодяев с раската — слишком легкая для них смерть. Тем более, что этак и до меня самого очередь дойти может... А давайте-ка лучше сошлем их в слободу Навозную свиней па¬сти! Пусть остаток жизни в дерьме копаются и нам лютою завистью завидуют!
- Га-а-а! — привычно взревела толпа и разошлась по до¬мам.
Только несколько самых шустрых ворвались в залу за¬седаний и пинками погнали пировавших братцев в слободу Навозную пасти свиней. Только братец Вшивов бросился в ноги Кузьке, омочил своими слезами, слюнями и соплями оба его сапога, и тот, чтобы совсем не испортить обувь, милостиво разрешил просителю остаться.
Однако Вшивов явно прогадал. Оставшись холуем при Кузьке, он много лет вынужден был выполнять ту самую роль шута горохового, которую Кузька выполнял при Сысойке. Правда, Кузька не мучил его так изощренно, как Сысойка своих холуев, в том числе и его самого, Кузьку. Но третиро¬вал всячески, каждый раз проклиная публично:
— Когда эта мразь, холуи Стервятин, Хершунович и прим¬кнувший к ним Вшивов пытались закусить рыжиком без меня, я показал им свою мать и имел интимное сношение с их матерью!
И к этой политической оценке обязательно добавлял по¬нятный всем трехэтажный мат.
Напротив, Стервятин и Хершунович столь же явно выга¬дали. Они быстро сжились со свиньями — так, что и разли¬чить было невозможно, кто кого пасет. Зато без излишних упоминаний и других унижений. Откушавши отрубей из одного корыта со своими подопечными, они принимались за мемуары и охотно раздавали интервью или автографы всем желающим. Они пережили всех своих современников, и никто не знает, умерли они или живы до сих пор. Поскольку это уже никому не интересно. Но если и умерли, то все рав¬но в умах и сердцах глуповцев живут как герои, пусть даже ступенькою ниже таких героев, как братцы Охов и Сдохов.
Известно, свято место пусто не бывает. Поэтому опустев¬шие места братцев-холуев быстро заняли шустрики, конвои¬ровавшие оных в слободу Навозную и вернувшиеся доедать недоеденные рыжики. Среди них оказалась даже одна ба¬ба — неслыханное при братце Сдохове явление в правитель¬стве. Народная мудрость гласит, что баба на корабле или в должности квартального — к беде. Не миновать обабиться всем до последнего. Что, кстати, как увидим, и произошло впоследствии с городом Глуповом. Но в ту пору никто не уви¬дел в этом дурного знака, тем более что, в отличие от про¬шлых холуев, все новопришедшие не имели явных призна¬ков ни лица, ни пола, ни возраста, не имели даже имени, а отличались друг от друга только прическами и величиною живота. Сам Кузька не мог среди них отличить одного от другого и звал всех одинаково:
«Эй!» Или поподробнее, в случае надобности: «Эй, ты!». Он не без основания презирал их как совершеннейшие нич¬тожества, неспособные даже малую пакость сделать, не то что большое дело.
Правда, как выяснилось впоследствии, по части пакости он глубоко заблуждался.
Единственное, что огорчало Кузьку, — это то, что глупов¬цы всерьез восприняли его набатные речи, имевшие един¬ственной целью оттеснить конкурентов от рыжиков. Ну да на то они и глуповцы.
На улицах города постоянно слышалось: нет, не зря говорят, что умер братец Сдохов — и стужа кончилась; а пришел братец Поджилкин — и оттепель началась! Теперича и зажи¬вем, как люди!
Раздались предложения срочно переименовать Глупов (игнорируя официальное наименование «Охъигород, впо¬следствии Сдохъигород») в город Умнов или, в ознаменова¬ние подвигов Кузьки, непосредственно в Кузьмоумновск. И тогда якобы сразу же жизнь начнется совсем хорошая.
Когда Кузька ударил в набат, особенно начали усердство¬вать случайно оказавшиеся на площади прохожие и просто спятившие с ума. Их было не более шести десятков, поэтому их так и прозвали — «шестидесятники». И они развели та¬кую словесную канитель, что от их слов сходить с ума нача¬ли все остальные.
Прежде всего, они объявили, что у глуповцев, если их хорошенько умыть, может прорезаться вполне человечье лицо. И превратится Глупов из Глупова в умоскопизм с человечьим лицом. Это при глуповцах и при их Кузьке с его холуями! С тех пор они только тем и занимались, что бес¬престанно пытались умыть прохожих, и очень обижались, когда те, в свою очередь, грубо умывали их прямо по лицу. Они быстро осточертели Кузьке, и он все свои оставшиеся годы правления отчаянно пытался избавиться от них или хотя бы просто извести под корень. Но это оказалось невыполни¬мою задачей.
А один из них, начинающий знахарь, по имени Егорка Неладный, предложил даже приставить к Кузьке гадалку, дабы она нагадывала ему только хорошее и чтобы это хо¬рошее непременно сбывалось. Тогда Глупов станет Умновом как бы автоматически. За это предложение Егорку хорошень¬ко выпороли, но он все равно не угомонился.
Далее, шестидесятники вконец растлили глуповцев, об¬лыжно уверяя, будто у тех есть якобы ум, совесть и честь, только неприметные, и если их выявить как следует, то все пойдет как по маслу. Это уже пахло крамолой, и пришлось несколько наиболее ретивых говорунов посадить в холодную маленько поостыть. Впрочем, в холодную Кузька сажал ред¬ко, а на кол — вообще лишь в исключительных случаях. Хотя сдоховский острог он долго не упразднял, и большинство каторжников годами мыкалось там по-прежнему, пока час¬токол не сгнил, будочники не разбежались и острог не ликвизировался сам собою, осталось разве что лишь звание ка¬торжника, да и то не для всех.
Наконец — и это было главное деяние шестидесятни¬ков, — они сумели уверить Кузьку, что он совсем не шут го¬роховый и ничем не хуже Сдохова и даже Охова, так что может озоровать, сколько ему вздумается. Кузька долго упи¬рался, ссылался на то, что не знает грамоте и вообще утира¬ет нос рукавом, хлебая щи лаптем. Но сила солому ломит, и однажды утром Кузька поверил в то, что он — не Кузька, а Кузьма Сысоич Поджилкин, ничем не отличающийся от все¬ми уважаемого Федора Ионыча Плюганова-Охова.
Правда, в отличие от последнего, псевдонима себе он брать не стал, но развернулся чисто по-оховски.
Первым делом он наименовал себя сразу и дьяком, и по¬дьячим, и даже повытчиком, так что недоразумений на этой почве больше не возникало.
Затем он взялся поучать всех подряд, как им жить и тру¬диться. Крестьян — как пахать, сапожников — как тачать сапоги, будочников — как отдавать честь алебардою, пис¬цов — как писать, скоморохов — как скоморошничать, маля¬ров — как малярить, барабанщиков — как барабанить. И так далее. И всем обещал показать свою мать. А наиболее по¬нравившихся величал не мерзавцами, а онанистами, пос¬кольку ему очень нравилось это слово, но он не знал, что именно оно обозначает.
Крестьяне были от него без ума.
- Хорошо живете! — шутил он с ними.
- Хорошо живем! — шутили в ответ старики.
Будочники, завидев его, дружно орали «Здражелабрадьяк, подьяк, повытчик!». Писцы неизменно начинали все свои прозаические и стихотворные писания со слов «Наш дорогой Кузьма Сысоич». Словом, налицо была полная идил¬лия.
Сугубое внимание Сысоича привлекло полностью исчез¬нувшее при Сысойке глуповское сельское хозяйство. Он дол¬го думал, каким образом его возродить, пока однажды ему не показали завезенный откуда-то из южных краев банан и не пояснили, что там этого добра — навалом и задаром, так что люди всю жизнь не слезают с деревьев, пробавляясь до¬сыта исключительно данным продуктом. Глаза Сысоича за¬горелись.
— Вот вам ребята и моя мать! — радостно заговорил он — Сейчас и мы на деревья заберемся пировать!
Он приказал собрать все лапти и весь деготь, приготов¬ленные на вывоз, продать их гужеедам хоть за бесценок и накупить вдосталь бананов. Засим он навтыкал бананы в хорошо унавоженную почву Глупова и стал ждать, когда вырастут деревья, сидя на которых можно икать от объеде¬ния. Но деревья все не росли и не росли.
Тогда объявился знающий человек по имени Тишка Пле¬шивый.
— Ты бананы не просто в землю втыкай, — посоветовал он, — а сначала разрежь на мелкие долечки и с картошкой смешай. Тогда из каждой долечки вырастет дерево, а на нем — не только бананы, но еще и картошка с просом!
Случившиеся тут другие знахари усомнились в действен¬ности такого рецепта. Но Тишка уговорил Кузьку упечь их в холодную и начать эксперимент.
Так и сделали. С тем же результатом. Остался Сысоич и без знахарей, и без бананов.
После такой конфузии Сысоич совсем остыл к сельскому хозяйству, и впредь глуповцы по-прежнему ограничивались только обменом своего дегтя на гужеедские объедки — тем и пробавлялись. Остыв к сельскому хозяйству, Кузька воспы¬лал страстью к архитектуре. Он решил еще раз наново пере¬строить Глупов так, чтобы сделался тот Умновом как бы сам собою.
Перво-наперво велел снести все до единой избы. Обыва¬тели повиновались и остались ночевать под открытым небом. Уж приготовились и зимовать там же, как вдруг вышел вто¬рой приказ: на руинах снесенных изб воздвигнуть гигантс¬кий пятиэтажный барак, где и разместить народонаселение в отгороженных друг от друга одеялами закутках из расчета один погонный аршин на человека. Такой тесноты рядом и друг над другом не видывали даже на кладбищах. Но посте¬пенно притерпелись и к такому обитанию. Неясным оставал¬ся только один вопрос: зачем сваливать в кучу такое число страдальцев, когда от этого ничего не меняется, кроме ощу¬тимого ухудшения жизни оных?
Затем прояснились контуры основного замысла такого маневра. Сысоич объявил, что пришедшая вместе с ним от¬тепель — явление отнюдь не погодное. Она-де знаменовала собой повторение «Приказа № 2» Плюганова-Охова (см. гла¬ву «Великое очумение»), но с подзаголовком не «Перестрой¬ка № 1», а «Перестройка № 2». Снова зазвучали призывы: делай, что хочешь, торгуй, чем хочешь, говори, о чем хо¬чешь, и пр. Объявил обо всем этом Сысоич в январе, а в ноябре — наверное, от этих слов, — вспыхнула синим пламенем слобода Негодница, на которую не успел распространить¬ся приказ о сселении в барак. Огонь грозил перекинуться на город, и Сысоич до конца дней своих в должности дьяка-по¬дьячего-повытчика только и делал, что поливал холодной водой правых и виноватых, дабы обезопаситься от пожара.
Это, впрочем, не помешало ему совершить еще один ар¬хитектурный подвиг. Он велел собрать со всех концов Глу¬пова порох и сложить его в погреб под бараком, чтобы дер¬жать его сухим на случай нападения неприятеля. Первыми заволновались гужееды и моржееды, не без основания опа¬савшиеся, что если рванет, то достанется на орехи и им. По¬том заволновались обыватели, прослышавшие, что живут в прямом смысле слова на пороховом погребе. Наконец завол¬новался сам Кузька, увидевший, что кто-то из будочников бросил окурок своей цигарки в погреб. Он даже глаза зажму¬рил от ужаса. Но никакого взрыва не произошло. Бросился в погреб посмотреть, почему не рвануло, и увидел там воню¬чее болото, скрывавшее свезенный боеприпас.
— Проклятые сантехники! — вскричал Сысоич, догадав¬шись, что остался совершенно беззащитным в случае наше¬ствия супостатов. Но он и подумать не мог, что отсыревший порох приведет впоследствии к полному краху Глупова.
Следующим, предпоследним начинанием Кузьмы было объявление, что через десять лет Глупов будет-таки, несмот¬ря ни на что, переименован в Умнов, а через двадцать — в Оченьумнов. Для этого Сысоич приказал довести до конца дело, начатое Угрюм-Бурчеевым и продолженное братцем Сдоховым: разделить реку дамбами на бесконечный ряд гео¬метрически правильных прудов. Сказано — сделано, но вме¬сто прудов получилось огромное вонючее болото, над кото¬рым живой потолок из комаров застилал воду, а в самом бо¬лоте кишмя кишели гадюки. Скоро болото подступило к слободе Навозной, а затем окружило плотным кольцом глуповскую пятиэтажку, не оставив ни пяди зелени, на которой можно было бы остановиться глазу.
Кузька с тоскою посмотрел на творение рук своих. И с тоски завыл волком, подняв морду лица к Луне. Тут же, од¬нако, гениальная идея осенила его. Он даже поперхнулся от волнения и перестал завывать. Как мог он не догадаться рань¬ше? Ведь если Земля загажена до последней травинки, то остается Луна, такая чистая и такая близкая! Надо только построить лестницу до нее, перебраться по ней на спутницу Земли и построить там город Умнов в кристальной чистоте космического пространства.
Задумано — сделано. Точнее, начато. Год за годом. Сту¬пенька за ступенькой. Аккурат через двадцать лет и будем на Луне, так что и переименовывать к этому сроку ничего не надо. Просто построим лунный город и назовем его Оченьумновом — и все дела! Поэтому сооружение каждой сту¬пеньки встречалось бурными аплодисментами, переходящи¬ми в овацию, а первого, забравшегося на новую ступеньку, качали до тех пор, пока забывали подхватывать, и он разби¬вался замертво.
Соорудили целых три ступени, каждая в пол-аршина вы¬сотою, так что до Луны оставалась самая малость. Как вдруг обнаружилось, что для четвертой потребуется по меньшей мере половина глуповцев, пятой — не менее трех четвертей, а шестой — все народонаселение, включая грудных младен¬цев и паралитиков.
Поджилкин загрустил. Он целыми днями слонялся по бараку, стучал в двери снятым с ноги лаптем и призывал всех на Великую Стройку Глупизма, как он поименовал свое предпоследнее предприятие.
И тогда он приступил к последнему.
В один из дней глуповцы услышали распоряжение разде¬лить барак стеною на две части. В одной снова попробовать сажать бананы прямо на полу жилых закутков, а другую разобрать на стропила для последующих ступеней лестницы на Луну. Обитателям второй половины предлагалось пере¬селиться на первую и ночевать вместе с тамошними туземцами под густыми ветвями имеющих произрасти банановых дере¬вьев.
Не подлежит никакому сомнению, что и это приказание было бы исполнено с присущей глуповцам добросовестнос¬тью в любом бессмысленном труде (при полном отсутствии оной, если труд имеет хоть какой-то смысл). Но Кузьма зар¬вался и перегнул палку. Он распорядился разделить на две части и своих безымянных ближних холуев, поручив одной половине руководство выращиванием бананов, а второй — сооружением следующей ступени лестницы на Луну. Да еще переименовал квартальных в экономы, вверив каждому из них в полное распоряжение целый этаж своей пятиэтажки. Он слишком презирал эту хорошо знакомую ему публику и не ожидал с ее стороны никакого противодействия. Но недо¬оценил свое окружение.
Все может снести холуй. Любое унижение. Любое помыкание. Но когда собираешься вчетвером в преферанс, а тебе предлагают вдвоем в шахматы — это выведет из себя лю¬бого. Безымянные холуи только что собрались сыграть по маленькой, только что хлопнули по рюмке и закусили ры¬жиком, как вдруг — здрасьте: одним — на бананы, другим — на лестницу. Это переполнило чашу терпения.
Когда Сысоич возвращался к себе по темному коридору барака, ему устроили еще более темную: навалились кучей, скрутили руки и ноги, намяли бока, затолкали в мешок, до¬лго несли, а потом вывалили в свиной хлев, аккурат между кормушками Стервятина и Хершуновича. Там Поджилкин и пробавлялся отрубями до конца дней своих.
Теперь самое время попробовать разобраться в том, поче¬му Кузьма Сысоич, отнюдь не Вельзевулыч по своему харак¬теру, пришел к таким плачевным результатам практически в каждом своем начинании, преисполненный самых благих намерений, но, увы, ведущих туда, куда заводит большин¬ство всех благих намерений, о чем мы уже не раз говорили.
То, что он был невежественнее всех глуповских градона¬чальников, начиная с макаронщика Клементия, любимца Бирона, герцога Курляндского, и кончая бандитом Корявым, преемником такого же изверга Картавого, — еще не причи¬на сплошного срама. При всем своем невежестве Сысоич был по-крестьянски если не умен, то, во всяком случае, хитер. И при иных условиях сраму могло, наверное, быть гораздо мень¬ше. К тому же он не обладал ни диким фанатизмом Карта¬вого, ни еще более дикой, нечеловеческой свирепостью Ко¬рявого. Если и не считать его ангельски добрым, то, во всяком случае, он был не злее любого среднестатистического глуповца. А глуповцы, как помнится, никогда не отличались злобностью абреков, и если и вызверялись, то лишь на крат¬кий миг, после чего вновь впадали в благодушие.
То, что он служил шутом гороховым при Корявом, — тоже не каинова печать на лбу. Ясно, что это был не более чем способ выживания, так сказать, модус вивенди с сущим диаволом. И многие его суждения доказывают, что он вовсе не умещался в рамки придворного дурака.
Тогда почему так плачевен итог его деятельности?
Здесь, по-видимому, существует два объяснения сей при¬чины. Одно — субъективное, к развитию личности Сысоича относящееся. Другое — объективное, относящееся уже це¬ликом к условиям, в которых ему приходилось управлять Глуповом.
Начнем с первого.
Историка, изучающего Древний Египет, поражает одно¬образие картин при смене нескольких десятков фараоновс¬ких династий на протяжении нескольких тысячелетий. То есть, конечно, за то длительное время, по сравнению с кото¬рым вся история города Глупова кажется лишь бабочкой-од¬нодневкой, всякое случалось. Но в общем, как правило, — его раз одно и то же.
Как правило, новую династию основывал энергичный и наглый амбал с перекошенной от злобы мордой игрока сбор¬ной, только что забившего мяч в собственные ворота. А свер¬гал он обычно расслабленного идиота, напоминавшего чле¬на политбюро эпохи развитого социализма. Но как только он вскарабкивался на трон, тут же допускал переедание, пересыпание, перегревание пышными одеждами, половые излишества путем справления нужды средней между боль¬шой и малой на сотнях подкладываемых под него подсти¬лок-наложниц и многие другие нарушения элементарных требований санитарии и гигиены. Проходило совсем немно¬го времени — и на троне оказывался такой же расслаблен¬ный идиот, как и тот, кого свергли допрежь.
Иногда идиот благополучно заканчивал свое царствие, но почти всегда только в тех случаях, когда оказывался куклою в руках энергичных и умных царедворцев, фактически пра¬вителей царства. Но уже его наследник, с малых лет вырас¬тавший в сплошных излишествах, почти наверняка с самого начала являл собою расслабленного идиота — куклу в руках других.
Иногда в таком виде династия могла продержаться не¬сколько поколений — до сотни и более лет. Но лишь в усло¬виях относительного затишья у подножия трона, то есть до минуты, когда там появлялся очередной энергичный и на¬глый амбал со стороны.
И все начиналось сначала.
Иногда новый фараон чудом увертывался от навязывае¬мых ему излишеств и проявлял интерес к государственным делам, а также понимание того, чем положено заниматься главе государства. Но тут его подстерегала опасность, намного превосходившая по ядовитости яства, напитки, парадные одежды, негу на мягкой перине и удовольствие от всех наложниц, вместе взятых: поток льстивых слюней придвор¬ных холуев-лизоблюдов, в котором жертва быстро захлебы¬валась и совершенно теряла реальное представление о происходившем, впадая в более или менее буйный бред ма¬нии величия.
Этой пандемии не избежал ни один начальник, от вре¬мен фараонов до наших дней, от последнего квартального до первого в государстве лица. Типичным примером, если говорить об истории Глупова, был преемник Угрюм-Бурчеева — Архистратиг Стратилатович Перехват-Залихватский. Лживая лесть придворных буквально за несколько лет настолько извратила его представления об окружающем мире, что он начал совершать глупость за глупостью, одну вопиющее другой, пока не скончался с отчаяния под горою свалившихся на него плодов оных глупостей. В мире, со¬зданном лживой лестью собственных холуев, жил и умер Кобасдохия-Сдохов. Именно это позволяло ему творить чу¬довищные злодейства в полной уверенности, что все делает¬ся для блага глуповцев и при их восторженном одобрении, которое имело место быть силами всех тех же холуев. Уто¬нул в потоке лживой лести — так объясняли невероятные по глупости проделки Поджилкина, непростительные даже для клинического дебила.
Разве не мог сказать ему первый встретившийся глуповец, что бананы не растут даже на родине Микаладзе, Кобасдохии и Смогулии, не говоря уже о родных глуповских болотах? Но в том-то и дело, что встречался с ним только ближний холуй, шкурно заинтересованный подольстить лю¬бому бреду, пришедшему в голову начальству, от которого кругом зависишь. И холуй поддакивал, раззадоривал. А тут еще подбегали тишки плешивые и подводили под бред ква¬зинаучную базу. Как тут не уверовать, что еще миг — и мы закачаемся от сытости на банановых пальмах?
В точности то же самое произошло при вторжении Кузь¬ки в область наук и искусств, когда народонаселение согна¬ли в один пятиэтажный барак. Или при подведении под Глу¬пов гигантской пороховой мины. При сооружении лестницы на Луну в полной уверенности, что переселение туда состо¬ится через двадцать лет — ни раньше, ни позже. Или при разделении глуповского пятиэтажного барака на банановую и лестничную половины, да и при всех прочих деяниях обе¬зумевшего от лести фараона.
Можно не сомневаться, что если бы нашелся орган влас¬ти или хотя бы мизерный элемент общественного мнения, способный указать Сысоичу на нереальность его замыслов, тот, возможно, внес бы в свой бред какие-то конструктивные коррективы. Но ни того, ни другого в Глупове отродясь не бывало. Поэтому Кузька разворачивался беспрепятственно до тех пор, пока не полетел кувырком к свиньям собачьим.
Другая особенность жития каждого фараона с древнееги¬петских времен до наших дней (если он не оказывается со¬вершенною куклою в чужих руках) заключается в том, что первое действие трагикомедии царствия проходит в попыт¬ках изменить мир к лучшему. Но когда фараон убеждается, что каждое его движение, к высвобождению из трясины сло¬жившейся жизни направленное, вызывает ряд непредвиден¬ных последствий, засасывающих его в оную трясину еще пуще, то тут же пускается в ретроградство и пятится назад на два шага, если удалось сделать хоть один шаг вперед. В Глупове это особенно ярко проявилось у Эраста Андреевича Грустилова, который, говоря словами поэта, начал почти как Бог, а кончил как свинья (безо всякого «почти»), от меланхолии сдав фактически правление городом еще до своей смерти прохво¬сту Угрюм-Бурчееву.
Судьбу Грустилова по-своему повторил Кузьма Сысоич.
Какими бы шкурными мотивами ни руководствовался он при объявлении сдоховских злодейств, но это была первая попытка назвать кошку кошкой, что послужило началом смягчения оховосдоховщины, а затем и полного крушения оной. И этого глуповская история Поджилкину никогда не простит.
Однако, узрев пожар в слободе Негоднице, Кузьма закри¬чал: «Тпру-у-у!» всем своим просветительским начинаниям и продолжал кричать до скончания своих градоначальственных дней, что тоже необходимо учитывать при оценке сей исторической фигуры. Фактически «Перестройка № 2» про¬должалась не десять лет его царствия, а всего десять меся¬цев — от набата на площади до пожара в слободе. Правда, это вызвало взрыв энтузиазма, который так и не смогли за¬давить впоследствии, но это уже не Кузькина заслуга, посколь¬ку он, напротив, то и дело показывал энтузиастам свою мать.
Особо надобно сказать про лестницу на Луну.
Сначала про лестницу.
Даже лестница на сарай требует отвлечения работника от его занятий по прокормлению семейства. Надо откуда-то украсть пиломатериалы, гвозди, молоток, скомбинировать все это в единую систему, забраться на ступеньку, свалить¬ся, сломать ногу, искать, где украсть костыли, и так далее. Уйма хлопот! Что же сказать про лестницу на Луну? Тут масштабы такие, что украсть целиком просто неоткуда. При¬ходится наваливаться всем миром-собором, затаптывая паш¬ню. Конечно, древнеегипетские фараоны, о которых только что упоминалось, делали то же самое со своими пирамида¬ми. Но там существовала сверхзадача: занять хоть чем-то руки десятков тысяч людей, для посева и сбора урожая излишних, которых (людей) некуда было девать, поскольку вокруг про¬стирались сплошь пустыри и обитали дикари. Здесь же дело обстояло противоположным образом: работника отвлекали от производительной работы и заставляли заниматься глупо¬стью, плодов пропитания не приносящей. Последствия не¬трудно было предвидеть, особенно если учесть, что пороха в подвал стаскивали все больше и больше, кидая его прямо в образовавшееся там болото.
Заметим, что глуповцы не одни поселились на этом свете. Вокруг простираются прочие губернии с населяющими их гужеедами и моржеедами. Там тоже натаскивали порох в погреба, чтобы не отстать от глуповцев. И тоже сооружали разнообразные лестницы (примерно по тем же причинам). Но если у гужеедов и моржеедов на такие развлечения ухо¬дило по пятиалтынному с каждого звеневшего у них в кар¬мане рубля, то у глуповцев, собственными руками, под води¬тельством мудрых градоначальников приведших свой город в разорение, на эти цели уходило пять, а потом и шесть пя¬тиалтынных с той же суммы. На оставшийся гривенник разгуляться было никак невозможно, хоть волком вой. И это не могло впоследствии не привести к самым трагическим по¬следствиям.
А теперь про Луну.
Конечно, всякому лестно, загадив собственную избу, пе¬реселиться в новенькие хоромы, без клопов и грязной посу¬ды. Но разве трудно предугадать, что в первую же ночь кло¬пы, перетащенные в новую кровать со старыми тюфяками, вновь начнут свое паскудно-кровавое дело. А к вечеру перво¬го дня на кухне вновь взгромоздится гора грязной посуды, если ее по-прежнему не мыть, конечно. И на следующий день новые хоромы будет не отличить от старой избы. Эта истина была проверена в истории человечества неоднократно. И каждый раз проверка давала однозначный ответ.
Каждый из народов мира даже сочинил на этот сюжет смешную сказку о том, как два зайца (или аналогичные тварюги) пили чай, отставляя грязную чашку в сторону и прини¬маясь за новую. Их спросили, как они поступят, когда дело дойдет до последней чашки, а они в ответ попросили пере¬менить тему разговора.
И только глуповцы всегда принимали такие сказки все¬рьез, тщетно пытаясь сделать их былью. Они сочиняли свои собственные сказки — про скатерть-самобранку, ковер-само¬лет, сапоги-скороходы и пр. — и упрямо стремились внедрить упомянутые предметы в свое бытие силой. На меньшее они не соглашались.
Между тем можно было с достаточною степенью уверен¬ности утверждать, что и на Луне, и даже на Альфе Центав¬ра дела будут обстоять точно таким же образом, как и на Земле. Чашки придется мыть — или пить из грязных, рискуя подхватить сначала дизентерию, а потом холеру. Вместо одной скатерти-самобранки придется развертывать возможно более широкую сеть конкурирующих меж собой, иначе монопольная «скатерть» обернется такой отравиловкой, что содрогнешься. Для ковров-самолетов надобна мощная инду¬стрия, иначе век будешь висеть на подножке самой прими¬тивной конки, да и ту прождешь полдня. Примерно так же обстоит дело с сапогами-скороходами и прочим сказочным барахлом.
Этого мало. Побудить людей развертывать сеть рестора¬ций и строить ковры-самолеты можно только реальной на¬деждой перебраться, в случае успеха, из низше-среднего клас¬са в средний, а в случае потрясающего успеха — даже в высше-средний. После чего мечтать о несбыточном (мы уже объясняли, почему) высшем и смертельно бояться рухнуть в низший. Горький опыт показывает, что иных способов разбу¬дить солдата, который спит, пока служба идет, не существу¬ет. А если и разбудишь криком, он тебе наворочает такое, что лучше бы не просыпался.
Таким образом, и на Луне обязательно окажется высший класс, обманом или разбоем присвоивший себе львиную долю всего, что только можно нахапать. Если это не будет из¬любленный гражданин Пузанов, чьи интересы представля¬ет Никодим Алисин, то это обязательно будет бандит Смо¬гулия на всех уровнях государственной власти, чьи интересы представляет Корявый (или Картавый). При этом Смогулия будет жить неотличимо от Пузанова по всем статьям, толь¬ко последний будет покупать себе наложниц, а первый — брать их силою. Вот и вся разница.
Останется и высше-средний класс. В одном случае это будут холуи Пузанова, вынужденные под страхом увольне¬ния помогать ему наживать богатства. В другом это будут холуи Смогулии, вынужденные под страхом мучительной смерти помогать ему насиловать баб и грабить мужиков. Вот и вся разница.
Останется и средний класс. В одном случае это будет опо¬ра общества — основная масса налогоплательщиков. В дру¬гом это будут отдельные счастливчики, выбившиеся из нище¬ты и рвущиеся в высше-средний класс по головам окружаю¬щих.
Останется и низше-средний класс. В одном случае это бу¬дет прослойка неудачников, раскалывающихся на рвущихся вверх и опускающихся вниз. В другом — основная масса народонаселения. Оподленная. Оглупленная. Остервененная.
Наконец, останется и низший класс. В одном случае это будут подонки общества, существующие наравне с прокажен¬ными или паралитиками. В другом — агрессивный слой люм¬пенов, требующих хлеба и зрелищ, неуклонно ведущих свою Римскую империю к разложению заживо и падению под са¬пог варвара.
Можно дать всем пяти классам равный шанс, раздав каж¬дому по куску хлеба с любым количеством наличествующей икры. Через секунду один из ста обманом или разбоем собе¬рет себе в сумку все бутерброды, еще десяток станут его цеп¬ными псами, слизывающими деликатесы и бросающими объедки прочим. А на другом полюсе не менее десятка тут же пропьют или проворонят свой кусок и останутся с протя¬нутой рукой.
На Земле, на Луне или на Альфе Центавра — все равно.
Если же попытаться навести порядок полицейскими ме¬тодами, то вместо Пузанова наверху тотчас появится Смогу¬лия и развирается второй из двух только что перечисленных вариантов. Причем, как показывает опыт, хлеба во втором варианте окажется намного меньше, чем в первом. А икру лижет только Смогулия (ну и еще холуи — его зад). Прочим предоставляются только аплодисменты, переходящие в ова¬цию.
Таким образом, если бы даже Кузьма Сысоич Поджил¬кин и соорудил за двадцать лет лестницу до Луны — он на¬шел бы там все тот же город Глупов все в том же блеске великолепия сравнительно с Фултауном, Думштадтом и Бетецией .
Но соорудил он только пинок в зад самому себе с законо¬мерною траекториею из Управы Благочиния в свиной хлев.