Органчик из чулана
Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в маразмацию.
Опечатка в протоколе съезда КПСС
Сложные проблемы всегда имеют простые, легкие для понимания, неправильные решения.
Не усматривайте злого умысла в том, что вполне объяснимо глупостью.
Из «Законов Мэрфи»
Отправив Сысоича по указанному в предыдущем повество¬вании адресу, его ближние холуи впали в растерянность. Возвращать из свиного хлева бывых холуев Вельзевулыча, только что водрузив туда их коллегу, было бы нелогично, да и опасно: у любого холуя рука обычно тяжелее, чем у самого грозного хама-хозяина, а уж у обиженного холуя — тем бо¬лее. С другой стороны, сами они представляли собою законо¬мерный результат постепенного вырождения холуйского племени, то есть являлись совершеннейшими ничтожес¬твами, даже по сравнению с Хершунским или Смогулией, не говоря уже о Картавом и Корявом. Ничтожествами без личности, без мыслей, без образа, каковой мог бы вновь ув¬лечь глуповцев пустыми обещаниями.
Искали-искали промежду собой — нет никого: хоть снова, как тысячу лет назад, к варяжскому «вору-новотору» обра¬щайся. Наконец одному, посообразительнее, пришло в голо¬ву подобие мысли.
- Братцы! — радостно вскрикнул он. — А зачем нам ис¬кать и рисковать? Намедни заглянул я в чулан Управы Бла¬гочиния, смотрю, там вроде какая-то большая кукла лежит, вся в пыли. Спросил смотрителя. Говорит: это дублер Дементия Варламовича Брудастого, назначенного в августе 1762 года (аккурат в момент воцарения государыни Екатерины Второй) глуповским градоначальником и прозванного «Органчиком» за то, что в его голове помещалась шарман¬ка, исполнявшая всего три арии: «Не потерплю!», «Разорю!» и «Зачинщики, вперед!». Что, впрочем, не мешало ему ус¬пешно управлять Глуповом до тех пор, пока шарманка не испортилась. Чинили ее долго, что вызвало в городе волне¬ния. И вот, чтобы успокоить глуповцев, изготовили дублера, чем поставили починенного градоначальника в неловкое поло¬жение. По миновании надобности шарманка в голове дубле¬ра была остановлена, а сам он, чтобы не мешать процессам управления, был свален в чулан, где и пребывает до сих пор.
- Да ведь это находка! — хором вскрикнули холуи. — Пусть он, как все предыдущие дьяки и подьячие, речи произносит, а мы в его тени прохлаждаться станем и водку рыжиком закусывать. Переодеть его как следует и — вперед!
Тотчас в чулан была откомандирована команда мастеро¬вых, и спустя совсем немного времени новый глуповский вождь в звании подьячего, но без явного имени-прозвища (по паспорту тайно значился: Брудастый-Второй) появился на площади пред толпою в одежде, приличествующей подьяче¬му второй половины не восемнадцатого, а двадцатого века от Рождества Христова. Лицо, свежепокрытое лаком, сияло. Рот беззвучно открывался и закрывался, а когда глаза пада¬ли на особь женского пола или на бутыль спиртного, рот от¬крывался шире и долго не закрывался.
Все притихли в ожидании речи. И речь началась. Снача¬ла в голове Брудастого-Второго что-то зашипело, защелкало, рот еще раз открылся и явственно произнес:
— Сиськи-масиськи, масиськи-сиськи!
Засим упомянутый рот ощерился в ожидании аплодисментов, переходящих в овацию. Глуповцы добросовестно исполнили ритуал, после чего Брудастый-Второй повернулся на каблуках и проследо¬вал в свои покои, куда тотчас же потребовал знаком вина и баб, причем того и другого — побольше.
Народ расходился удовлетворенный: все прошло, как положено. Но вместе с тем в некотором недоумении: что же все-таки произнес новый вождь и учитель?
Ближние холуи тут же накинулись на старшего мастерового.
- Ты что же, мать твою так и растак, правительство позоришь?
- Да мы что? Мы ничего! Ведь он, когда его починили, вполне по-начальнически себя вел: и матерился, и баб ла¬пал, и даже анекдоты рассказывал. А вот вышел на пло¬щадь — и на тебе!
- Немедленно в ремонт — со всем великим тщанием! — гласила резолюция сих переговоров.
Ремонт был произведен так тщательно, как только воз¬можно в городе Глупове. После него Брудастый-Второй еще пуще засиял лаком, улыбка сделалась еще лучезарнее. Вод¬ку он хлестал стопку за стопкой. К тому же повадился кататься на тройке, и с тех пор это стало главным развлечением его жизни. Анекдоты рассказывал такие, что даже бывалые будочники краснели. А уже что делал с бабами — об этом ходили легенды. И как только вышел на площадь к собравшейся толпе, все ожидали такого-разэдакого!
На сей раз шипенье и щелканье продолжалось не более 1 минуты. Затем рот открылся и не только явственно, но и очень звонко, можно даже сказать, сочно и вкусно произнес:
- Сиськи-масиськи, масиськи-сиськи!
И, выдержав паузу, добавил:
- Доохи тыщи!
Щелчок, шипенье, и все смолкло. Оратор вновь кинулся к поджидавшим его тройке, водке и бабам.
На сей раз мастеровых высекли с тем же тщанием, с каким они ремонтировали органчик.
Ремонт был повторен.
С тем же результатом.
Порку и ремонт попеременно повторяли три раза. Нако¬нец утомились и плюнули:
— Какого рожна, если все равно бурные аплодисменты, переходящие в овацию? Чего еще надо? Чего зря гонять лю¬дей?
Так и оставили все как есть.
С утра Брудастый-Второй развлекался на своей тройке с бубенцами и гоготал, лапая баб.
После обеда выходил на площадь, произносил свое, став¬шее теперь уже историческим:
— Доохи тыщи, сиськи-масиськи, мае иськи-сиськи, доохи тыщи!
Срывал бурные аплодисменты, переходящие в овацию, и вновь отправлялся развлекаться. И так двадцать лет подряд!
Сверх этого он никаких подвигов не свершил, если не счи¬тать крупнейшей свиньи, которую подложил своим холуям. Правда, непреднамеренно.
Дело в той, что к тому времени в Глупове сложилась проч¬ная традиция знаков отличий.
Фельдъегеря имели право на тройку с колокольчиком под дугой, какового были категорически лишены прочие обыва¬тели, обреченные в лучшем для них случае тащиться на ло¬мовой подводе, а обыкновенно — пешим порядком. Будочни¬ки, в отличие от фельдъегерей, тоже могли запрягать с колокольчиком, но не тройку, а одну, и не лошадь, а клячу. Зато квартальные имели право на тройку с двумя колоколь¬чиками, ближние холуи — даже с тремя, а градоначальник подвешивал под дугу столько колокольчиков, сколько по¬мещалось.
Сверх этого отличившихся будочников, а иногда даже и обывателей жаловали шнурком от бубенчика, каковым обыч¬но украшали конскую сбрую, в дополнение к колокольчику под дугой. Особо отличившиеся получали вместе со шнур¬ком и латунный язычок, который с гордостью носили на шее. Наконец, особо особо отличившимся презентовался сам бу¬бенчик, но без шнурка и язычка — немой. И только самые высокопоставленные осчастливливались бубенчиком на шею в полном комплекте, так что, идучи, могли гордо позвякивать, как лошадь, колокольчиком, что вызывало бешеную зависть у такой возможности лишенных.
Корявому одного бубенчика показалось мало, и он наце¬нил на себя разом два — латунный и медный, что представ¬лялось верхом шика: его не превзойдешь.
Тем не менее Сысоич, как только дорвался до власти, тут же побил рекорд: на его шее позвякивали разом три бубен¬чика — и все из лучшей бронзы.
Теперь рекорд предстояло побить Брудастому-Второму. И он не заставил себя ждать.
Сначала у него на шее забренчало разом четыре бубенчи¬ка. Затем пять, шесть, семь, восемь. Остановиться не позво¬ляли сами холуи, льстиво подносившие один бубенчик за другим. Скоро на шею нельзя было поместить больше ни одного бубенчика. Пришлось следующие пришивать к гру¬ди, к рукавам, к фалдам. Наконец, повесили последний — между ног — и остановились в недоумении: куда помещать следующие.
С этим вопросом обратились к толпе, когда Брудастый вышел на люди с очередным своим выступлением.
Увидев градоначальника (простите, скромного подьячего Управы Благочиния), с головы до ног увешанного бубенчи¬ками и бренчавшего ими, как племенной жеребец на выс¬тавке, толпа загоготала:
— Да, суньте вы ему следующий бубенчик в... — послы¬шался совет, окончание коего потонуло в общем ржании.
Холуи переглянулись, затем внимательнее посмотрели друг на друга, прыснули и стали торопливо сдирать со своих шей бубенчики — предмет своей недавней гордости.
Так, согласно законам диалектики, количество перешло в прямо противоположное качество, и глуповцы стали так же стыдиться своих бубенчиков, как раньше гордились ими. Отныне с бубенчиком на шее мог гордо шествовать под об¬щий смех только выживший из ума отставной будочник.
Больше других жалели о таком неожиданном реприман¬де квартальные и особенно ближние холуи, для которых бренчащий бубенчик на шее составлял главный знак отличия.
Но эта была, пожалуй, единственная гадость, которую новый вождь и учитель учинил своим подчиненным. В ос¬тальном он, в отличие от своих предшественников, полностью перевел глуповцев на беспривязное содержание, и они впер¬вые в истории Глупова начали делать, что взбредало в го¬лову.
Одному из них, по прозвищу Кривыкин, взбрело как-то в голову пересмотреть старые бумаги, валявшиеся с давних пор на столе Управы Благочиния. Среди них он обнаружил зна¬менитый «Приказ № 2» Плюганова-Охова (см. главу «Вели¬кое очумение»). И, понятия не имея о том, что Кузьма Сысоич Поджилкин уже пытался оживить его под видом «Пере¬стройки № 2» — с катастрофическими для себя и для своих холуев последствиями, — вновь обнародовал его как собственное произведение. В третий раз над избами Глупова понес¬лись призывы: делай, что хочешь, торгуй, чем хочешь, гово¬ри, о чем хочешь, и т.д. На этот раз слобода Негодница вро¬де бы устояла — не загоралась и не загоралась, прах ее побе¬ри, хоть сам поджигай!
Меж тем «Приказ № 2», никем не прерываемый, возы¬мел на глуповцев неизбежное растлевающее воздействие. Они тут же перестали чтить начальство и вообразили о себе Бог знает что. Писцы, вместо того чтобы писать, как писали, казенные бумаги, стали рассказывать прямо на улицах та¬кие срамные побасенки, что сами от стыда закрывались рука¬вом. Скоморохи в своих балаганах открыто показывали со сцены фигу квартальному, а скоморошки в тех же видах за¬дирали юбки выше колен. Картины глуповских маляров, всегда изображавшие только градоначальников, причем в фантастически приличном виде, вдруг в одночасье стали походить — и походят до сих пор — на расписанные неприлич¬ностями стенки нужников. Уже упоминавшиеся нами извер¬ги шестидесятники — не к ночи будь помянуты — как огла¬шенные бегали по городу и кричали, что у них якобы че¬ловеческие лица. Совсем сбрендили.
А уж знахари разошлись — не остановишь! Один из них за ночь накатал двадцатитомный трактат «О том, как довес¬ти до ума глуповское хозяйство». Другой требовал опросить поголовно каждого из глуповцев, и как они приговорят — так тому и быть. Уж далеко не начинающий знахарь Егорка Неладный успел приставить пойманных им на базаре гада¬лок к каждому квартальному и подбирался с тем же пакост¬ным подвохом к самому Брудастому-Второму, чтобы каждое слово оного являло впредь только сообщение о заранее нага¬данном. Словом, близился конец света — по крайней мере глуповского.
Однако против законов природы не попрешь! Раз «При¬каз № 2», окрещенный теперь «Перестройкою № 3», дваж¬ды вызывал крупные неприятности для глуповского чинона¬чалия, не могла та же самая причина не иметь те же самые последствия и в третий раз. И точно: однажды ясным весен¬ним утром слобода Негодница вновь вспыхнула синим пламе¬нем. Не с того конца, как в ноябре при Сысоиче, а с противо¬положного. Зато занялась так дружно, что горящие головеш¬ки полетели, как бомбы, в слободу Навозную, и огонь стал подступать к самому городу. Пришлось высылать в подкреп¬ление пожарным будочников, которые, не разбираясь дол¬го, перепороли в обеих слободах всех до единого обывате¬лей, после чего огонь, как по волшебству, утих.
Настало время генеральной экзекуции и в самом Глупове. Кривыкин к тому времени от огорчения слег и вскорости преставился. Поэтому секли поочередно всех остальных. Пис¬цам с их скверными анекдотами запретили выходить на ули¬цу, а наиболее ретивых, вырвав язык, исполосовали плеть¬ми, после чего сослали или вовсе изгнали. Скоморохам, по¬казывавшим фигу, отрубили соответствующий палец, а заго¬лявшимся скоморошкам просто перешибали ноги. Маляров скопом валили на землю и проходились по ним бороною, после чего они снова начали изображать на своих картинах только приличие. Автора двадцатитомного трактата заставили съесть все двадцать томов до единого. И при этом не давали ничем запивать. Любителям вопросов, вместо отве¬тов на них, прислали урядника по кличке Чучкевич, кото¬рый на каждый вопрос отвечал оплеухой. Наконец, Егорку Неладного высекли особенно обидно: сначала нагадали, что высекут, а уже затем, ссылаясь на предсказанное, так испо¬лосовали зад, что он полтора года ел стоя и спал только на животе.
Страшнее всего покарали пресловутых шестидесятников. Публично опозорив и выпоров, их препровождали на глазах у всех прямо в сумасшедший дом. Это уже было обиднее обидного: живя в сумасшедшем доме, попасть в него же! Так сказать, в сумасшедшую палату сумасшедшего дома. Нака¬зание было столь страшным, что все до единого изверга, кто не успел сбежать к гужеедам или моржеедам, затаились по полатям, словно бы их и не было. Благонамеренные обыва¬тели полагали уже, что этот порок вконец искоренен, а доб¬родетель окончательно восторжествовала.
Но людям свойственно ошибаться.
И вот после видимости искоренения шестидесятников на¬ступила последняя фаза Великого Очумения — Великое За¬тишье. Совершенно как при всякой чуме: после судорог наступает забытье, и далее уже процесс выздоровления идет со всеми остановками, до летального исхода включи¬тельно.
Вот когда действительно история прекратила течение свое!
Утром глуповцы зевали и прежде всего интересовались погодой на день, причем, по горькому своему опыту, не вери¬ли ничему сказанному, и даже приметам, потому что в Глупове и погода постоянно дурила тоже. Но, невзирая на это, интересовались обязательно и могли пустословить о погоде часами — как, впрочем, и обо всем остальном.
Затем до обеда опять зевали, пили чай и вновь пустосло¬вили — теперь уже каждый на своем рабочем месте. Впро¬чем, ни у кого ни о какой работе не было и речи. Зачем? Деготь уже отправили гужеедам, а объедки с их стола к на¬шему столу появятся как бы сами собой.
Обед у глуповцев всегда был делом святым. На обед зак¬рывалось все. Даже пожарные переставали тушить пожар, а будочники прекращали погоню за убивцем. В этом смысле от прочих губерний они отличались тем, что обед сплошь и рядом затягивался у них до ужина, чтобы не тратить време¬ни попусту на перерыв, как у всех, для чая. Дело в том, что они узнали: у всех цивилизованных народов чай якобы длит¬ся целых пять часов (или начинается в пять?), и, конечно, не могли допустить подобного излишества.
Ну, а после ужина кто ж работает? Пора обменяться ново¬стями за день. Когда нет новостей — это самая хорошая но¬вость. В истинность данной аксиомы глуповцы верили исто¬во. И, зевая, расходились спать.
Такая зевота продолжалась двадцать лет кряду без еди¬ного происшествия!
Впрочем, происшествия все же случались.
Однажды обнаружилось, что отсыревший, ни на что не¬годный порох в подвале под пятиэтажкой грозит обрушить здание. Посудили-порядили. Выносить? Во-первых, кому? Во-вторых, куда? Да, кроме того, без порохового погреба какой же Глупов? Так и оставили все, как есть, до поры до време¬ни. Положившись на стоящий в голове глуповского герба девиз: «Авось» (слова «Давай-давай» на ленте того же герба вьются понизу и вспоминаются, только когда все уже рушит¬ся к чертям собачьим).
В другой раз один холуй...
Вот здесь мы должны сделать важное отступление.
При всех градоначальниках, начиная с варяжского «вора-повотора» тысячу лет назад и кончая Вельзевулычем совсем недавно, всегда и везде было яснее ясного, кто при ком холуй, а кто над кем хам. Даже при Сысоиче этот пережиток проявлялся довольно четко, поскольку в случае замешатель¬ства хам без церемоний изгонял холуя, заменяя его другим холуем, — и все становилось на свои места. А вот при Орган¬чике этот вековой порядок нарушился. Нет, холуи и хамы никуда не делись, разве что стали чаще совмещаться в од¬ном лице. Но теперь уже трудно было сказать, кто у кого в холуях, тем более что хамили все поголовно, но по обстоя¬тельствам. Поэтому правильнее назвать Брудастого-Второго и его ближних холуев подельниками — в строго юриспруденческом смысле: как проходящих по одному и тому же делу. Это относится и к их преемникам.
Так вот, в другой раз один подельник заявился к Брудастому с заявлением, что, по его наблюдениям, глуповцы ста¬ли зевать круглый день столь отчаянно, что сон и бдение грозят поменяться местами, а может быть, сон вообще сде¬лается единственною формою жизнедеятельности. С одной стороны, это выгодно, поскольку спящего не надо кормить и обувать. Но с другой — спящий может производить аплодис¬менты, переходящие в овацию, только во сне, а это грозит нарушением общественного порядка наяву, поскольку пяти¬этажка, начиненная подмоченным порохом, начинает зри¬мо оседать.
В связи с этим подельник предложил вытащить еще раз «Приказ N0 2» на свет Божий и объявить его на сей раз «Пе¬рестройкою № 4», с тем, чтобы порох из подвала выгрести и покосившееся здание хоть чем-то подпереть. Брудастый вни¬мательно выслушал подчиненного и кивнул головой, как бы приглашая его подготовить соответствующие бумаги. Одна¬ко, когда бумаги были ему поданы — а они содержали уже не раз цитировавшиеся выше пункты «Приказа № 2», как-то: делай, что хочешь, и т.д. — он столь же внимательно про¬чел их, издал привычное шипенье и щелканье, но вместо привычного «сиськи-масиськи» вдруг ясно и четко изрек:
- Дай¬те умереть спокойно.
Подчиненный оторопел и попятился к дверям. Просьба Брудастого была удовлетворена скрупулезно. Так бесславно скончалась не успевшая родиться «Перестройка № 4».
И не успел еще подчиненный закрыть за собой дверь, как пятиэтажка вдруг пошла оседать, как в трясину. Окончатель¬ная гибель Глупова сделалась теперь лишь вопросом времени.
Как Атлантиды в свое время, только по противуположным причинам.
На следующий день подчиненный вновь постучался к Брудастому и, не получив ответа, приоткрыл дверь. Брудастый сидел за столом, а его голова с выпавшим из нее механизмом лежала рядом.
Таким образом, ровно 220 лет спустя история как бы по¬вторилась тютелька в тютельку.
Попытки отремонтировать органчик ни к чему не приве¬ли. А кому нужен вождь и учитель, неспособный на площа¬ди перед народом даже «сиськи-масиськи» произнести?
И вот изрядно отслужившую свое куклу снова отправили в чулан.
Стали совещаться, кому быть следующим вождем и учи¬телем.
Ведь нельзя же без единоначалия! Хаос воцарится. Тем более что при безначалии в Глупове он всегда являлся обяза¬тельно.
С одной стороны, всем хочется в градоначальниково крес¬ло: столько почета и вольготности, а требуется всего лишь уметь произнести хотя бы «сиськи-масиськи». С другой сто¬роны, все — одинаковые ничтожества, и отдать кому-нибудь предпочтение просто невозможно.
Наконец было принято соломоново решение. Останови¬лись на самом слабом и хилом квартальном, давно уже раз¬битом параличом. У него было только одно преимущество: скоро отдаст Богу душу и освободит вакансию для следую¬щего. Таким образом, покрасоваться в градоначальниковом кресле в порядке старшинства смогут все по очереди. А оче¬редь выстроилась приличная: при Брудастом подельники менялись редко, многие сидели еще со времен Охова-Сдохова, и к моменту отправления органчика в чулан самому младшему стукнуло девяносто восемь. Так что ждать своей очереди каждому оставалось недолго.
В связи с выдвижением в вожди и учители безымянному квартальному было придумано небывалое доселе прозвище: Слубянки. При этом никто так и не смог понять, что именно оно обозначает.
Несмотря на полный паралич, паралитик нежданно-негаданно развил бурную деятельность. Он снова приказал выс¬тавить на всеобщее обозрение текст «Приказа № 2», приписав снизу «Перестройка № 5». А так как, мы помним, при¬каз — точнее, его позднейшее истолкование — начинался со слов «делай, что хочешь», то Слубянки и сделал, что хотел, а именно: приказал переловить и пересажать в холодную каж¬дого праздношатающегося, кто вместо работы слоняется в рабочее время без дела по улицам. Будочники кинулись исполнять приказание, но к вечеру в холодной оказалось все народонаселение Глупова, так как город с древнейших вре¬мен до наших дней населяют одни праздношатающиеся. Операция потеряла всякий смысл, и Слубянки от огорчения скончался.
А вместе с ним бесславно скончалась и «Перестройка № 5».
Следующий на очереди вождь и учитель, бывший обер-денщик Брудастого, сразу же приготовился занять место усоп¬шего, но внезапно усоп сам. Это вызвало минутное заме¬шательство, но снова было принято соломоново решение: уж если городом с таким успехом управлял органчик, а затем паралитик, то почему же им с тем же успехом не может управлять и покойник?
Все получилось лучше некуда. Покойника, как и его пред¬шественников, вытаскивали на площадь перед народом, уст¬раивали ему бурные аплодисменты, переходящие в овацию, и затаскивали обратно.
А жизнь шла своим чередом, совсем как при Брудастом. Точнее, не шла, а вновь остановилась.
И никаких тебе «перестроек».
Глуповцы вздохнули спокойно: ведь уж кто-кто, а покой¬ник умереть не может. Так что их сонное царство может теперь сделаться если не вечным, то хотя бы тысячелетним.
Они обманулись разом в двух ожиданиях.
Во-первых, к неописуемому их удивлению, обнаружилось, что покойники хоть и не умирают, но довольно быстро обра¬щаются в прах, по отношению к которому любые аплодис¬менты, даже переходящие в овацию, выглядят странно. Если, конечно, покойника предварительно не выпотрошить, не набить опилками и не сделать из него чучела на потеху тол¬пе, как в свое время поступили, надругнувшись над телами Охова и Сдохова. С чучелом, не в пример праху, гораздо веселее. Однако для периодической демонстрации чучела нужен такой огромный штат знахарей и квартальных, что закономерно возникает мысль: не дешевле ли поставить во главе города кого-то, еще не успевшего окончательно усопнуть. Кроме того, от имени чучела неизбежно придется ве¬щать кому-то из подельников, а это чревато гадюшником и дракой, и уже не перед кем холуйствовать. Как ни крути, а самый плохой живой вождь и учитель много лучше самого хорошего мертвого.
Во-вторых, глуповцы спутали прошедшее и будущее вре¬мя. Они все искали счастья в будущем, мечтали прорваться через двадцать лет аж на Луну. А обернулось вон как: их Светлое Будущее аккурат подходит к концу. И как это они не заметили своего счастья, проморгали, профукали его?
Оказывается, братец Охов исполнил свое обещание: со¬орудил для глуповцев дверь в Земной Рай. Хотя столкнулся с черной неблагодарностью и вынужден был от этой двери попятиться.
Точно так же братец Сдохов, при всех его чудовищных зверствах, оказывается, сооружал за этой дверью своего рода чистилище, эдакий предбанник, где пороли крапивой, чтобы потом поблагодушествовать в парном отделении.
Братец Поджилкин действительно строил лестницу, но не на Луну, да и не лестницу совсем, а всего лишь приступки на полочку, где можно было разлечься, хлебнуть пивка и, под¬дав пару, сладко задремать, разморившись.
Что глуповцы и сделали при братце Брудастом-Втором и его полупокойных-покойных преемниках.
Спору нет, земной рай глуповцев, в отличие от рая небес¬ного, имел некоторые неприятные черты. Так, в нем, как и в земном чистилище, как и в земном аду окружающей нас действительности, не просматривается ни свободы, ни равен¬ства, ни братства, не говоря уже о справедливости. Какая там, к чертям (тьфу, тьфу, тьфу — ведь все же рай, хоть и земной!), свобода, когда каждая райская душа полностью зависима от произвола души будочника, а та в свою очередь от произвола души квартального, а квартального, в свою очередь... И так далее. Какое, с тем же упоминанием черта, равенство, когда каждый квартальный может безнаказанно лапать хоть трех буфетчиц разом? Будочнику же приходится довольствоваться одной, и простому обывателю — тоже од¬ной, но уже не буфетчицею, а собственною супругою, лапнув которую приходится совсем недолго ждать неотвратимых последствий. О братстве в таких условиях не может и речи идти, ибо каждый гусь тотчас объявляет, что он свинье не братец. Наконец, любая справедливость — это всего лишь соответствие воздаяния деянию. А если тебя секут на страх иным-прочим, хотя ты ни в каких деяниях не замечен, — это что, воздаяние? И если да, то за что?
Однако на чаше весов справедливости столь пустяковые неприятные черты в глуповском земном раю сильно переве¬шиваются приятными. Скажите, ну где еще можно делать вид, будто ты трудишься, только потому, что тебя обязаны «трудоустроить»? Где еще солдат спит, а его служба не толь¬ко идет, но и дает ему неплохой приварок, целиком завися¬щий не от храпа, а от чина, в который всегда нетрудно про¬лезть, как следует намылившись? Вот глуповцы все поголов¬но и прикорнули ровно на двадцать лет, просыпаясь время от времени лишь для того, чтобы заглотнуть объедок, вы¬менянный у гужеедов на деготь. А потом опять забыться в блаженном сне.
Разве это не рай наяву? Разве это не исполнение мечты поэта, которому очень хотелось навеки заснуть, но не тем холодным сном могилы, а чтоб в груди дремали жизни силы, чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь, чтоб, слух лелея, про любовь там сладкий голос пел, плюс, вечно зеленея, темный дуб склонялся и шумел?
Теперь ясно, что под дубом подразумевался именно глуповский градоначальник, он же и пел про любовь, причем довольно сладко, а вокруг лежали-нежились в забытьи счас¬тливые глуповцы, в чьих грудях дремали — и никак не мог¬ли проснуться — жизни силы.
И вот это Светлое Будущее, так и не осознанное толком (думали, что это — всего лишь маразматическое загнивание глуповского общества), стремительно, за каких-нибудь двад¬цать лет, промелькнуло ныне и скрылось в Темном Прошлом. Экая досада!
Мы упоминали выше о девизах на гербе города Глупова, волшебном слове «авось» наверху его и о не менее волшеб¬ных словах «Давай-давай» (после которых небываемое быва¬ет), ленточкой вьющихся внизу. Мы забыли сказать, что сам герб представляет собой широчайше разинутый рот, в который с неба валится галушка, причем все это обрамлено по бокам венком с третьим (и последним) девизом: «Солдат спит, а служба идет».
Этот герб гигантских размеров водрузили над входом в знаменитую пятиэтажку Сысоича, в которую, как мы по¬мним, было согнано из изб все народонаселение Глупова (исключая слободки). Кто видел этот герб и этот вход и саму Пятиэтажку к моменту, когда последний из покойных преемников Брудастого пошел прахом, тот помнит, что дверь сильно покосилась, герб рухнул на землю, а само здание медленно, но верно погружалось в трясину под мерный храп всех поголовно его обитателей — от подельников Брудастого до последнего обывателя.
Казалось, Глупов обречен, потому что некому было спасать. уходящее в болото, некому даже выбрать нового вождя и учителя, поскольку почти все выборщики из-за своего преклонного возраста спали крепче других.
Однако не зря придумана пословица: «Шерше ля фам», п. есть «Ищите женщину», а по-глуповски — «Давай-давай бабу».
Именно простая глуповская баба продлила - правда, не¬надолго — дни города Глупова, искусно притворившись для этой цели мужиком.