Война в произведениях советских писателей, следуя традициям русской классической литературы, с одной стороны, предстает как нечто противоестественное, противное самой природе человека. Не случайно «военная» часть романа «Берег» названа Ю.Бондаревым «Безумие». С другой - через трагическое бытие войны раскрывается героический характер народа.
Большой вклад в военную прозу 60-80-х годов внесли писатели-фронтовики – Ю.Бондарев, В.Быков, Г.Бакланов, В.Богомолов, В.Астафьев, В.Кондратьев и др. В истории критики ее условно стали называть «прозой лейтенантов», которая развивалась с ясным и выстраданным сознанием того, что всякая напыщенная, торжественно-парадная фраза о войне нравственно недопустима и художественно несостоятельна.
Писателей интересовало не столько описание батальных сцен, сколько исследование психологии человека на войне. Нравственные искания, обостренные до предела, до болезненности ощущений, показаны не в «звездные часы» героев, а зачастую в будничные дни войны. По сравнению с произведениями предшествующего десятилетия, в военной прозе 60-80-х годов усилился трагический акцент в изображении войны. Как отмечает Ю.Бондарев, эти книги «несли заряд жестокого драматизма, нередко их можно было определить как «оптимистические трагедии», главными героями их являлись солдаты и офицеры одного взвода, роты, батальона, полка, независимо от того, нравилось это или не нравилось неудовлетворенным критикам, требующим масштабно широких картин, глобального звучания. Книги эти далеки были от какой-либо спокойной иллюстрации <…> В них была суровая и героическая солдатская правда». Избранный угол зрения раскрывал чувства и мысли героя, характеры и судьбы его товарищей, предельно напряженную борьбу с врагом, с обстоятельствами, с собственной слабостью, с коварством случая.
Таким образом, новый творческий поиск, вызвавший немало споров, отличался тремя характерными особенностями. Во-первых, в центре произведения разворачивался, один бой, один безыменный рубеж, в пекле которого раскрывались одна или две солдатские судьбы. Во-вторых, война представлялась без парада, без исключительных подвигов, а с кровью, грязью, с трупным смрадом, с ужасом смерти. В-третьих, рассматривались сложные душевные переживания и мысли рядового участника событий.
Изображение войны в произведениях этого периода отличается локальностью описываемых событий, предельной сжатостью в пространстве и времени. Поэтому именно малые жанровые формы (рассказ и повесть) заняли ведущее место в литературе о войне, значительно потеснив роман, имевший главенствующее положение в первое послевоенное десятилетие. Вместе с тем, в эти годы роман претерпевает определенные изменения. Он более чем раньше, опирается на факты, на документы, на действительные исторические события, смелее вводит в повествование реальные лица (например, образ Сталина в романе «Горячий снег»). Отсюда намечается тенденция к возникновению и развитию жанра исторического романа (например, «В августе сорок четвертого» В. Богомолова).
О романе "Берег"
Здесь, в значительности и актуальности проблем следует искать философское «богатство» романа. В этом причины его несомненного успеха у читателей. У молодежи особенно. Это единодушно отметила и наша и зарубежная критика, много писавшая о философской целеустремленности романа и общественном значении его идейно-нравственной проблематики.
Именно он, молодой человек, хвативший фронтового лиха, говорит не о подвиге и героизме, а об упорстве и настойчивости солдата, о его ратном труде и самоотверженности, равно отвергая и картинную преувеличенность подвига, и нарочитое «прилизывание» мучительно-опасного, кровавого труда фронтовиков.
Цену такого труда на деле постигает генерал Бессонов. Потрясенный до глубины души видом четырех обмороженных артиллеристов, Бессонов долгое время не может найти в себе силы произнести необходимые фразы. Все, что он должен был сказать, вручая Кузнецову и его товарищам ордена Красного Знамени, все слова, подходящие к случаю, «тенями скользили в сознании, не складывались в то, что чувствовал он, показались ему никчемными, мелкими, пустопорожними словами, не отвечавшими всей бессмертной сути увиденного сейчас им…».
В этих словах писателя заключено многое. И, в частности, объяснение той натуральности и простоты, которая определяет и стиль повествования, и строй мыслей действующих лиц. В их поступках сливаются воедино коренные и устойчивые свойства национального характера с новыми его качествами, приобретенными в новых социально-исторических условиях: возрастающий удельный вес осознанного патриотизма и его гуманистического содержания.
Эта сцена, если я правильно поняла автора, помогала косвенно соотнести по принципу контраста истинность человеческих отношений, постоянство и верность в любви с оскорбительной униженностью и обесценением человеческих отношений в царстве потребительской бездуховности. При этом Бондарев не стал на путь идеализации своих героев и реальности их отношений. Ни автора, ни большую часть читателей не коробила сцена с Женей, ни тем более интимные сцены с Эммой. Да, изображенное писателем никак не укладывалось в привычные шаблоны «чистой любви», коробило чрезмерную щепетильность. А между тем это была именно любовь, и очень чистая, бескорыстная и всепроникающая. Критиков шокировало то, что Эмма сама пришла к Никитину. Они считали, что любовь не может «так» начаться. А вот она началась именно «так» и длилась всю жизнь. Хотя, если быть точным, началась она, по крайней мере у Эммы, раньше, там, внизу, когда Никитин проявил сострадание к ней и к ее брату и вел себя так же достойно, как и Княжко, спасая и ее жизнь, и ее честь.
Таким образом, классическая традиция, сама по себе богатая и плодотворная, как бы восходит на более высокую ступень качественного обновления.
В «Береге» Бондарев опирается на образно-ассоциативное мышление, а не на понятийное. Публицистические эпизоды в романе – только один из моментов. Так к ним и следует относиться. В определенном смысле весь роман – это дискуссия, реализуемая в расстановке и соотнесенности лиц, в их судьбах, в характерах, в жизненных и сюжетных ситуациях. Убеждающая сила авторских раздумий и наблюдений выражена в художественной системе образов, воплотивших романное содержание.
Как бы выражая мысль самого автора, бывший полковой разведчик Толя Дроздов («Юность командиров») называет солдат переднего края трудягами, упорно преодолевающими страх и опасность, выполняющими изо дня в день свою до отчаяния изматывающую работу. «Представляю, как лет через двадцать – тридцать люди будут смотреть этот фильм,- говорит он о киноленте, показанной курсантам артиллерийского училища в клубе.- Будут смотреть и удивляться: «Экая игрушечная была война! Сплошное «ура!» и раскрашенные картинки для детей. Стоило герою бросить гранату на высотку, как немцы разбежались с быстротой страусов. А разве так было? Немцы отстреливались до последнего, а мы все-таки брали высотки, как бы тяжело это ни было».
И Бессонов несвязно, взволнованно произносил только одно: «Все, что лично могу… Все, что могу… Спасибо за подбитые танки. Это было главное -выбить у них танки. Это было главное…»
По мысли Юрия Бондарева, героизм – «это преодоление самого себя и это самая высокая человечность. Человечность советского солдата, а значит, и его героизм, не в том, что он бесконечно заявляет о презрении к смерти, а в том, как он поступает, что делает, о чем думает, кого любит и кого ненавидит».
Простота, с какою описывает Бондарев своих героев, нарочитая сниженность и даже огрубленность слов не маскируют высоты их духовного состояния. Изображая героев в трагической ситуации между жизнью и смертью, он показывает их как людей естественных, верных самим себе. Их безоглядная храбрость в бою как бы сама собой прорастает из гражданственной и нравственной первоосновы характера.
Кроме того, что мы определяем словами эстетика вопросов, есть еще одна чрезвычайно существенная черта, сближающая советскую литературу, творчество Юрия Бондарева с художественным наследием русской классики. О ней мы уже частично упоминали раньше. Это высокая простота искусства, чуждающегося ложного пафоса, выспренности, «высоких и прекрасных слов» – всего того, что автор «Войны и мира» называл литературщиной. Особенно отчетливо эта черта сказывается в трактовке доблести, подвига, славы.
Кто прав в данном случае – критика или автор? Об этом спорят и сегодня. Хотя небезынтересно отметить, что наши и зарубежные читатели, в отличие от литературных критиков, не усомнились в реализме и органичности тех сцен, которые вызвали споры на страницах некоторых советских изданий.
Аритмичный, порывистый ход фабульного развития, ретроспекция в сюжете, включение в пластически-образное изображение элементов чистой публицистики, тормозящих бег сюжета,- все это, как мне кажется, имело умышленный характер и должно было служить наращиванию внутренней напряженности конфликта. В этом контексте, например, посещение Реепербана, вызвавшее особенно много нареканий со стороны нашей критики, вводилось в роман вовсе не для того, чтобы наглядно проиллюстрировать падение нравов в буржуазном обществе.