В просторном холе небольшой гостиницы курортного городка, сиротливо вжавшись в угол, стоял Рояль. Это был старый инструмент. Выкрашенный в белый цвет, он не выделялся на фоне светлых, отделанных модной мраморной плиткой, стен, не являлся украшением холла. У старого Рояля не работали педали, но это не особо смущало отдыхающих, которые то и дело подходили к нему и отбарабанивали на потертых клавишах мелодии своей юности. Чаще всего звучала музыка российских дворов. Иногда отдыхающие вспоминали эстраду. Когда, звенящий инструмент, проговаривал ноты старых песен, прочно вплетенные в память о юности (на которых, заканчивалось понятие ностальгия), кто-то обязательно начинал танцевать, удивляя яркое солнце жизнелюбием старости. Отдыхающие менялись, а рояль, оставался неизменно загнанным в угол. Он просто был. Был как солнце, которое светило триста шестьдесят дней в году, был как море, ради которого приезжали сюда отдыхающие со всего света.
Море, хотя и называлось «Мертвое», но обладало способностью лечить тела и души тех, кто погружался в его глицериновую воду. Но… Мертвое море не могло вылечить старый рояль, а хозяевам гостиницы это даже не приходило в голову. Им было не до Рояля.
Однажды, когда солнце приветливо припекало, в гостиницу вошла большая группа людей преклонного возраста. Они расположились за столиками, спокойно ожидая приготовляемых комнат. Речью, состоящей из русского вперемешку с местным диалектом, люди заполнили все пространство освещенного вечным солнцем холла. Грузная пожилая дама обратила внимание на сиротливо стоящий инструмент. Медленно, неуверенной походкой, она подошла к Роялю и села на краешек стула, стоящего за ним. Пальцы ее машинально пробежались по клавишам, а нога, рефлекторно нащупала педаль. Поняв, что педали не работают, дама с сожалением закрыла крышку и вернулась за свой столик, уступив место более молодой и менее требовательной к инструменту исполнительнице. По холлу разнеслись мотивы в стиле Мурки. Когда зазвучала мелодия зажигательной Рио-Риты, старики, собравшиеся вокруг инструмента, пустились в пляс.
Пожилая Дама с удивлением вслушивалась в звуки, не узнавая их. В ее памяти вставал образ далекого города, зовущего белыми ночами и юностью. Она возвращалась в давно минувшие годы…
***
В музыкальном училище при Ленинградской консерватории учились разные люди, но всех их объединяла безмерная любовь к своему городу и музыке. Эти понятия прочно переплелись в их сознании. Невозможно было представить себе этот город без музыки. Музыка звучала везде: в звоне разводных мостов над вечно поющей Невой, в гармонии старинных дворцов и шелесте парков, в голосах из репродукторов и напевном аканьи, которое так свойственно коренным Ленинградцам. Расположения улиц тоже можно было сравнить с нотной линейкой: параллельные, они пересекались прямыми спинами нот и образовывали головки площадей, в кое-где даже распуская флаг косых четвертинок.
- Хочешь, хочешь… я сейчас на весь зал крикну, что люблю тебя?!
Дама вздрогнула. На мгновенье ей показалось, что ей снова семнадцать, и она находится в просторном зале своего родного училища. Рядом вихрастый парень, который, пройдя уже путь достойный пути жизни, оказался ее сокурсником и сейчас был в ожидании диплома.
- Замолчи, чумной… - Засмеялась в ответ девушка. - Ты лучше приходи к нам завтра на обед. Мама хочет с тобой говорить.
Левку нашли в Ленинграде при ежедневном обходе во время блокады. Ему только исполнилось пять лет. Обессиленный от голода, он ползал вокруг уже остывшего тела матери, пытаясь растеребить ее. Из детского дома его забрала тетка - сестра отца, невернувшегося с фронта. Закончив войну в Словакии медсестрой, она вышла из войны с множеством контузий, неверием в мужчин и привычкой курить самокрутки, которые лихо делала из газет. Еще, она привезла трофейную скрипку, которая так прельщала мальчика. Заметив склонность племянника к музыке, тетка разрешила ему ходить учиться к музыканту – соседу… пьянице.
Рояль дребезжал под руками гордой от своей пошленькой игры женщины. Неожиданно, играющая запела. Дама поморщилась...
Как бы далеко не заглядывала Дама в свою память, она всегда помнила себя артисткой. В эвакуации, хорошо поющую девочку с младенчества ставили на табуретку, заставляя исполнять перед публикой военные песни. На выступления на нее надевали лучшее платье, которое мама по ночам зашивала и перешивала на быстро растущую девочку, а главное украшение – это был бант. Его размер приближался к размеру головы исполнительницы, он всегда был накрахмален и создавал ощущение праздника; как для нее самой, так и для всех, кто его видел.
- Софья Соломоновна, - трещали наперебой воспитательницы, обращаясь к матери девочки, - Дорочку обязательно надо учить музыке. Она так талантлива…
Мама, прослужившая много лет в школе, только вздыхала, снимая ее с табурета и заворачивая хрупкое тельце полуголодной девочки в большой кожаный папин плащ, который в семье был символом того, что отец непременно вернется домой.
Когда врага разбили, они вернулись в разрушенный Ленинград. Войдя в свою пустую, огромную квартиру, мать со слезами, повесила плащ отца на единственный гвоздь торчащий из стены в огромной зале.
- Вот мы и дома, - со вздохом произнесла она. – Теперь будем ждать отца…
Рояль, кряхтя и пропуская ноты, продолжал весело рассказывать о прелести раннего весеннего утра, а в памяти Дамы маленькая девочка, вместо висящего на гвозде плаща, увидела высокого, худого мужчину стоящего рядом с огромным пианино.
Мать испуганно всплеснула руками и припала к его впалой груди:
- Вернулся… - только и выдохнула она. – А мы тут… Дорочка, это папа, папа приехал…
Ты знаешь, мы твой плащ сберегли… - Бросив взгляд на стену и не найдя привычно висевшей вещи на ней, она недоуменно и растерянно посмотрела в глаза мужа.
- Не волнуйся. – Спокойно ответил он. – Я его поменял. На этот Мюльбах. – Он жестом указал на пианино. – Не мог же я домой без подарка приехать. Вот, пошел на базар и поменял. Помнишь, мы же всегда хотели, чтобы Дорочка музыке училась…
Море ласково лизало тела купающихся в нем людей, а постаревшая Дорочка никак не могла прогнать свои воспоминания.
- Ты пойми, наконец, - мама всегда такая спокойная и рассудительная перешла на фальцет. – Не пара он тебе. Ты – еврейка. Тебе нужен муж – еврей! Посмотри, у него ведь ничего нет. Только скрипка, а разве она сейчас может прокормить? Ты пианистка, он скрипач, хороша пара, ничего не скажешь. А есть вы что будете? Клавиши от пианино или смычок от скрипки?.. Отец, ну ты-то чего молчишь?..
Отец молчал. Он вообще был немногословен, тем более сейчас, когда раны, полученные на войне, особенно часто напоминали о себе…
Они расстались. Расстались также нелепо, как когда-то познакомились. Просто Софья Соломоновна объяснима Левочке, что он не пара для ее Дорочки, и девушка тихо, чтобы не расплакаться, прошептала, что между ними все кончено…
***
С возрастом время ускоряет свой бег, и мы перестаем замечать монотонность будней.
Спокойное море покрылось легкой рябью, солнце вошло в зенит, на душе у Дамы было особенно пусто.
- Мама, - услышала она голос дочери. – Мама, не пора ли тебе уходить с солнца?..
Море без фальши играло мелодию грусти, а она, будучи музыкантом, без труда улавливала ее.
Экзамены в консерваторию Дора сдала легко. Ей было восемнадцать. Война закончилась, лето бушевало во всей своей прохладной Ленинградской пышности. И неважно, что в душе ее часто лил дождь, ведь мама же сказала, что у нее все еще впереди, и она верила…
***
Они жили в огромной четырехкомнатной квартире в самом центре Ленинграда. Из окон залы открывался чудесный вид на Фонтанку. Спальни и столовая окнами выходили в прекрасный, зеленый двор, в нескольких шагах от Невского проспекта. Может быть, именно поэтому они так быстро и получили разрешение на выезд. Квартира оставалась государству, вернее, какому-то чиновнику «положившему на нее глаз». Но и отцовский подарок – Пианино немецкой фирмы Мюльбах, обменянное им на кожаный плащ в первые месяцы после победы, вывезти не разрешили. Она могла бы его продать, но… как продать друга?
Последний раз она с матерью проходила по комнатам квартиры. В опустевшей зале сиротливо стоял инструмент, ровно на том самом месте, где по ее воспоминаниям, она увидела его впервые. Родные грузили вещи в уже подошедшую машину такси, а ей все никак было не оторвать взгляда от самого близкого друга. Руки невольно потянулись к нему, пальцы, легкими мотыльками залетали над клавишами. Она играла Грига. Последний раз она касалась костяного покрытия, за которым находился механизм души инструмента. Мюльбах, чувствуя разлуку, плакал, а ее сердце разрывалось на части, мучаемое вопросами: Куда мы едем? Зачем мы едем?
Ей повезло: на второй день пребывания в чужой стране она приобрела довольно хороший инструмент фабрики «Красный Октябрь». Клавиши легко отзывались в ответ на ее профессиональные пальцы, наверное, они устали от неумелых и грубых рук предыдущего хозяина.
Диплом, полученный по окончании Ленинградской консерватории имени Римского-Корсакова, дал возможность быстро устроится на замещение преподавателем в музыкальное училище. Смущало одно – незнание языка. Но ведь ноты во всех странах и на всех наречиях звучат одинаково.
Она с радостью дарила свой талант и знания взбалмошным и, зачастую легкомысленным детям, страны принявшей их. Занятия с каждым новым учеником она начинала с игры «на выкладе». Видя восхищенные глаза, она неизменно говорила:.
- Это я умею хорошо? Но иврит ты умеешь хорошо… ты меня тоже будешь учить…
Дети с готовностью выступали в роли учителей для нее, наперебой рассказывая об особенностях национального языка и правописания.
Ни пианино, ни рояль не пользовались популярностью на новой родине, зато всем хотелось учиться у русской Доры на инструменте, носящем чужое, непонятное название «псантер», проще – синтезатор. Работать приходилось по десять - двенадцать часов в сутки, но горящие благодарностью глаза этих неуправляемых детей и хорошая зарплата, полностью компенсировали напряженный график. Тут же, по классу скрипки, учился и ее сын.
Часто наблюдая за ним, ей казалось, что перед ней стоит мальчик из прошлого, но, он был совершенно не похож на Левушку. Он рос в свободной стране, не боясь и не сражаясь ни за свое право быть евреем, ни за возможность выжить, ни… Он не был сыном Левушки,
Её муж, настоявший на переезде, долго не мог найти работу на этой «благословенной земле». Привыкший руководить, тут он брался за все, что могло принести хоть какие то наличные деньги. Просить у жены не позволяла гордость, а сидеть у нее на иждивении – воспитание. Однако, будучи человеком сильной воли, он старался молча превозмогать трудности, подстерегающие его на каждом шагу. Гордость не позволяла ему признать, что мир, который был оставлен в пасмурном Ленинграде, был и насыщеннее, и интереснее того, в котором они оказались тут.
- Главное, - твердил он, - Мы на своей земле и здесь никто не скажет нашим детям, что они чужие.
Правда если бы кто и сказал подобное, он навряд ли понял бы. Язык так и оказался для него непреодолимой преградой. В конечном счете, он все-таки освоил его на профессиональном уровне. На бытовом иврит остался для него непонятными иероглифами, написанными наоборот. В магазинах он ощущал себя беспомощно, как и во всех прочих прихожих местах. Постепенно его жизнь превратилась в нескончаемую дорогу между домом и работой.
Зато дети чувствовали себя тут прекрасно. Бледные северные дети под ярким солнцем быстро превратились в загорелых, крепких ребят, которые легко болтали на двух языках, параллельно осваивая третий - английский.
- Только ради этого стоило сюда ехать, - вздохнула Дама.Она нежно улыбнулась на яркое солнце, обласканная очередной несильной волной температуры парного молока.
***
После завтрака в холе ее уже ждали подруги. Она, улыбаясь и машинально бросила взгляд на забившийся в угол инструмент.
- Представляете, - неторопливо говорила одна из женщин, - Вчера вечером танцы были. Так наши бабки отплясывали как молодые.
- Да уж, - поддержала ее другая. – У Симы, как куда идти, так ноги болят, а вчера… Она неопределенно закатила глаза и хихикнула.
- Дора, Дорочка, иди сюда, - хором позвали они ее.
- И шо вы думаете, - продолжила свое нескончаемый рассказ о болезнях одна из приятельниц, - Его стали тренировать. Подняли, на колесиках заставили ходить…
Пианистка-самоучка села за инструмент и стала издавать на нем странноватые звуки какого-то латиноамериканского происхождения. Дама поморщилась и потерла висок своей небольшой изящной рукой.
Говорят, что о возрасте женщины можно судить по ее шее и по рукам. Как с шеей, - не знаю, но по ее рукам о ее возрасте судить было невозможно. Нежные пальцы мягкой, но сильной руки скорее подошли бы для женщины среднего возраста.
- Да… - протянула одна, - Играет она…
- Играет? – тут же подхватила, та, что мгновение назад рассказывала об инвалиде, которого врачи, вопреки его желанию, поставили на ноги. – Если это играет, то… Чтоб мне так жить: играет… Вот Дорочка у нас – играет.
Третья дама, сидящая с ними, удивленно посмотрела на Дору, узнавая в ней ту, кто робко, как бы прощупывая, набирал на рояле несколько дней назад, мелодию клавиш.
- Дора, вы играете? – удивленно спросила она.
- Играет, играет. И еще как играет…
Наперебой, женщины стали рассказывать, какой выдающийся музыкант их подруга.
- Интересно было бы послушать… - недоверчиво произнесла третья.
- Деточка, - тихо сказала Дора, - На этом инструменте невозможно играть. На нем нет педалей, плохой строй, он дребезжит как сухое дерево.
Недоверчивая дама улыбнулась, она и сама видела недостатки этого инструмента, однако, не будучи музыкантом, сомневалась, что играть невозможно все.
- Хотя…
Дора поднялась и, выходя из-за стола, сославшись на необходимость принятия таблеток, тяжелой походкой пожилого человека, пошла в направлении номера.
***
Время летит необыкновенно быстро. Неуловимые секунды ничто по сравнению с прошедшими годами, а года теряются за пылью веков, стирая на своем пути судьбы, события, память.
Видя сомнение на лице женщины, Дора, которая уже проросла музыкой, обучая и обучаясь вместе со своими студентами, неотрывно думала, возможно ли что-либо изобразить на этом, также как и она, потрепанном и израненном жизнью инструменте.
Она уже находилась на заслуженном отдыхе. Еще в прошлом году - преподавала, затем, ее торжественно проводили на пенсию, которой многие могли бы позавидовать. Она скучала по урокам.
Этой ночью ей приснился Мюльбах. Старый инструмент также стоял посреди комнаты, бархотка на его крышке была покрыта толстым слоем пыли, а яркое, не по Питерски теплое солнце, заливало залу, наполняя ее бирюзовым запахом моря…
- Я сыграю вам. Попробую сыграть без педалей. – Сказала она, встретив за завтраком усомнившуюся в ее профессионализме женщину.
Медленно, опираясь на руку своей приятельницы, Дора подошла к роялю. Подняла крышку. Нежно провела рукой по клавишам:
- Костяные еще, - улыбнулась она. – Ну что, хороший, давай ка мы с тобой попробуем что-либо изобразить…
Ее руки легко порхнули над клавишами, а они, почувствовав уверенность умелого исполнителя, стоном откликнулись на движения ее пальцев…
Перед глазами закружилось солнце, ласковые волны теплого моря уступили место памяти о ежедневной работе, заботам о детях и усталом, так и не нашедшем себя, а в результате сломавшемся, муже… Перед глазами всплыл образ вихрастого парня, который теперь уже, убеленный сединами, объездил со своей скрипкой весь мир, восхищая и заставляя плакать слушателей над их несостоящейся любовью. Город... Синий город дыхнул свежестью своих дождей и закружил память разноцветной листвой пригородов…
Она играла память, а рядом, как тогда, в далеком весеннем городе, облетающем цветами черемухи, закрыв глаза, аккомпанировал ей ее Левушка. Уже было неважно ни то, что клавиши западают, а вместо протяжного фонового звука из белого, усталого инструмента отдающего все свое музыкальное нутро ее уверенным рукам, раздается надрывное дребезжание. Перед ней был ее Мельбах. Рядом стоял ее Левушка. Ей опять было семнадцать и не было еще ни унизительного обыска на таможне, ни бессонных ночей, проведенных около раздавленного жизнью мужа, ни нещадно палящего солнца над этим глицериновый морем соли.
Еще все было впереди…
Эпилог.
На следующий день, когда Дама терпеливо ожидала отъезда, молодая, пышущая здоровьем девушка легко подлетела к усталому роялю. Небрежно откинув светлую челку, подняла крышку и уверенно проиграла несколько фраз известного этюда. Возмущенно фыркнув и шумно закрыв инструмент, она брезгливо произнесла:
- Играть?! Это не рояль. На нем невозможно ничего сыграть…
Резко встала и со смехом побежала дарить тепло своих молодых, сильных пальцев морю.
Послесловие:
Когда этим летом мне довелось оказаться в тех местах, я с грустью увидела, что отель находится на реконструкции, а следовательно, следы того перекрашенного рояля затерялись в ческах израильских свалок.