Ораниенбаум
Каждый раз, когда я иду по улицам Ораниенбаума, меня преследует странное ощущение, будто бы дом мой здесь, а не в Петербурге. Кажется, что можно зайти хотя бы в этот подъезд, подняться на второй (или на пятый?) этаж, достать из кармана ключ, отпереть замок и войти. Я даже чувствую этот длинный ключ в кармане брюк.
В подъезде знакома каждая трещинка на стене, из окна квартиры откроется известный во всех подробностях вид. Но это не самое интересное. Самое интересное –– кто меня встретит. Как –– я знаю. Но кто?..
Эти ощущения возникли в сентябре 1984 года, когда город мне открылся. То, что он мне открылся, я понял именно тогда (на самом деле он от меня никогда не закрывался, просто я к нему не стремился), а чувство дома появилось немного позднее. Я приехал в город, что-то меня позвало. Какие-то смутные воспоминания детства. Я помнил, что когда-то ездил туда с отцом –– мне было лет девять. Впрочем, ездили-то мы в парк, и города я почти не видел.
Я приехал в Ораниенбаум вечером, уже совсем стемнело. Моросил теплый дождь. Успел обойти почти весь город, по крайней мере, его новую часть. Совершенно заурядное происшествие, случившееся со мной на южной окраине, то ли повредило мой мозг, то ли помогло мне стать самим собой –– так до сих пор и не могу понять.
Капли дождя сверкали в золотом свете фонарей. Конец улицы расплывался в дымке перспективы. Тишина. Сон. Никого не было, кроме меня и барышни в розовом платье, которая шла чуть впереди. Она меня не замечала.
Зрелище не показалось мне банальным. Наоборот, это был один из самых прекрасных моментов в моей жизни. Она шла, разведя немного руки в стороны, ладонями вверх, –– ловила дождь. Как и я, незнакомка его не боялась –– она насквозь вымокла, но это ее нисколько не заботило. Мы продолжали шествие. Барышня шла не разбирая дороги, прямо по лужам. Я тоже перестал смотреть под ноги.
Казалось, ее светлые волосы светились, капли сверкали на них. Я хотел увидеть лицо, но не решался нагнать и попытаться заговорить. Интересно, к чему бы это привело? Возможно, я потерял бы много. В то же время мне очень не хотелось ее терять.
Вскоре она, конечно, меня заметила, причем боковым зрением, потому что не оглядывалась, а лишь слегка оборачивалась. Нельзя сказать, что я напугал ее, но, кажется, она ускорила шаг. Мы прошли уже почти половину улицы. Я тоже пошел быстрее, пытаясь сообразить, как же быть дальше. Нарастало смутное чувство тревоги. Улица скоро кончится, пусть за ней будет другая, потом еще, но нельзя же так ходить бесконечно. И вот она свернула вправо, сияющее пятно волос погасло. Я ринулся следом.
Дворы в Ораниенбауме темные. После ярко освещенной улицы тьма пугала, заливая глаза. Я шел чуть ли не на ощупь, натыкаясь на мокрые ветви деревьев. Барышня мелькнула впереди –– на границе двух дворов висела ртутная лампа –– и исчезла, а может, мне это и показалось. Оставалось только идти вперед. Следующий двор был пуст. Дальше, дальше. Темнота и шорох дождя. Кружить по дворам –– бессмыслица, но я кружил. Наверняка она нырнула в какой-то подъезд. Наконец между домами сверкнул свет улицы, и я вышел из лабиринта. Мне ничего не оставалось делать, как побрести к вокзалу, где я сел на одну из последних электричек.
После этого я долго не приезжал в Ораниенбаум днем. Было страшно разрушить очарование. В конце концов я рискнул и не разочаровался. Ораниенбаум навсегда останется для меня загадкой. Он прекрасен всегда –– при солнечном свете и в грозу, днем и ночью, летом и зимой. Но это путешествие оказалось главным. Я начал писать стихи и писал их несколько лет. Некоторые из них до сих пор кажутся мне неплохими.
В моих ораниенбаумских фотографиях почти нет ничего путного, что неудивительно (я имею в виду городские снимки, парк –– другое дело). Я как-то сразу понял, что все это практически невозможно передать в снимках, но делал много попыток. И ночью тоже, надеясь, наверно, встретить еще раз ту незнакомку. Каждое путешествие было приключением.
Кажется, там даже воздух другой. По крайней мере, дышится иначе. Да там все другое. Ораниенбаум похож на наркотик. Видимо, это иллюзия, потому что мое мнение мало кто разделяет. Так или иначе, то впечатление было самым сильным и его не повторить.
Стрельна
После тридцати лет начинаешь относиться к смерти иначе.
Воленс-ноленс пытаешься сравнивать себя с деревом в парке.
Жив еще дуб, посаженный Петром. Мне тридцать два –– и, честно говоря, я начинаю завидовать растениям.
Город, городом так и не ставший. Население –– почти тринадцать тысяч, по европейским понятиям это город.
Что мне больше всего нравится в Стрельне? В ней можно отдыхать, хотя я там работаю. Стрельну я исходил вдоль и поперек –– и это было давно. Забавный случай произошел со мной на Фронтовой улице некогда. Я фотографировал лошадь. Точнее, не лошадь, а ее барельеф на старом-старом доме из темно-красного кирпича. Ко мне подошел некий мужичок бомжеватого типа и спросил: «Снимаешь?» –– «Снимаю», –– ответил я. –– «А мы, б…, там сидим!» –– «Дежурите, что ли?» –– не понял я. –– «Сидим!»
Это была каталажка. Без вывески. Оставив мужичка, я пошел на станцию. Однако, здание явно дрЕвнее, и делать из него вытрезвитель как-то не очень умно.
Я задумался об архитектурном стиле дома. Псевдоготика? В Петергофе есть такие постройки. Да какое там, вряд ли. Мне бы хотелось назвать это ложной псевдоготикой, хоть и звучит глупо. Тавтология.
Была ли Стрельна когда-то городом? Похоже, что да. Документальные снимки начала ХХ века –– которых у меня, к сожалению, сейчас нет, говорят, что это так.
В общем-то, я не о том. Разговор о парках Стрельны. О них было достаточно сказано. Снято тоже достаточно. Теперь в Константиновском дворце происходит очередной бардак –– раз эдак в век делают очередную резиденцию. Чем хуже XXI век прочих? Может, я чего-то и не понимаю, хотя считаю себя лояльным гражданином. Жители поселка не в восторге от происходящего. Была даже невеселая статья одного из стрельнинцев в какой-то газетке, коих в приснопамятные времена было без меры. Теперь каждая кухарка, помимо возможности управления государством, имеет свой сайт. Совсем недавно заменителем сайта была районная газета –– в общем, доэлектронная демократия. Конфликт же начался раньше; эпицентром являлся не Константиновский парк, а Орловский. Некий Домик привратника (так он именовался изначально; его фасад как раз выходит на шоссе) был облюбован кооператорами и превращен в кафе. Дешевое, что интересно! И приличное! Только сортир был платным, что обламывало –– не ценой его посещения, а самим фактом жлобства. Кафе так и называлось: «Домик привратника». Я не единожды там хавал, притом, что терпеть не могу общепита (33 дня в «Боткинских бараках» запоминаются на всю жизнь). Потом получилось, как всегда. Кафе стало валютным. Хотели подняться, да сами в конце концов и опустились. Очень быстро заведение прогорело. «Интердевочка» уже отшумела.
Вообще, Стрельна –– это кайф. Особенно, когда, идя из центра (по проспекту, от ДК Вермишева к Питеру), заходишь во вполне цивилизованный продуктовый магазин, в котором есть чекушки. Питие на работе, да и питие вообще, как известно, грех, но в таком прекрасном месте я не мог удержаться. Тем более, что продавщицы были весьма приветливы. После второй чекушки я закрывал лавочку: клиентов не было, да и какая работа! Я ходил гулять –– по той же Фронтовой улице, мимо парка (какие-то олухи сломали ограду, остались только шпеньки –– а в парк я заходил не так уж часто), и выходил на вокзал. Один из местных жителей прогнал мне ботву, что раньше, до войны, трамвай заворачивал аж за самым «Домом привратника». Нелепый крутой поворот перед мостом через Стрелку –– там, где она, разлившись в Орловский пруд, а затем снова принимающая вид небольшой речки сделан неспроста –– для того, чтобы фашистам было труднее бомбить. Такую точку зрения легко понять. Но почему ничего не изменилось за столько лет? Воистину мы живем в странном государстве.
Все бы хорошо, но мне попалось старое издание книги о Стрельне, и трамвайное кольцо обозначено там, где и есть сейчас. Удивительная прихоть градостроителей. Как-то бессмысленно ехать на 36-м трамвае в Стрельну, чтобы потом пересесть на автобус или плестись пешком около полутора километров. Большинство визитеров, конечно, едет на электричке либо на автомобиле. Трамвай № 36 –– транспорт либо для местных жителей, коим он по каким-либо причинам удобен, либо для совсем уж грохнутых эстетически извращенцев.
Видел я книжку и с другой картинкой: трамвайная петелька закруглялась в Орловском парке. «1984»?
В войну Стрельне пришлось несладко. Хуже было только Гатчине. Ну конечно, хуже всего пришлось Петербургу-Ленинграду, однако, выжил ли б Петербург, если бы было уничтожено 99 процентов населения? А в Гатчине дела обстояли именно так. Видимо, масштабы не те, простите меня за цинизм. «Есть малая ложь, обычная, большая –– а дальше начинается статистика». Марк Твен (цитирую по памяти). В Стрельне чувствуешь себя хорошо, лучше, чем в Гатчине. Или это иллюзия? Потому что Стрельна для меня ближе?
Путинская гадость меня обламывает. Когда ему приспичило, Константиновский дворец был отреставрирован в довольно быстрые сроки. Теперь мы можем им любоваться лишь только из-за решетки, как звери в зоопарке, разве что наоборот. Разрушающийся дворец (который, кстати, был использован в съемках телефильма «Пиквикский клуб» Ленинградского телевидения) представлял собой весьма психоделическое зрелище –– мухоморы и поганки росли в парках, садах и лесах Стрельны; остались невостребованными. Король, царь –– должны иметь резиденцию, но п-президент? Это –– демократия?
А канал? Тот канал, в котором небо отражалось совсем не по-питерски – синим, будто на юге. Где это все, где страшные мосты, по которым можно было передвигаться лишь тогда, когда любишь, с любимой? Все отреставрировано и опохаблено. Путин превратил Стрельну в открытку. Мол, и мы не хуже тех. Не знаю, как там в Европе, но у нас это не катит. Стрельнинцы недовольны этим поворотом дел.
Жизнь города тем не менее идет своим чередом. Убить город не так уж и просто. Что будет с ним лет эдак через сто –– неизвестно никому. Но он выживет.
2002 (?)
Парк в Ораниенбауме
Я очень долго не посещал Ораниенбаум, хотя когда-то, в 1990-е, там чуть ли не жил –– ездил как минимум раз в неделю. Что я делал в Рамбове? Снимал. Я очень люблю пригороды Питера и побывал во всех неоднократно, но Ораниенбаум у меня всегда был на первом месте. Каким-то мистическим образом меня туда постоянно тянуло, и тянуло сильно. В парке меня не покидало удивительное чувство –– будто бы я часть этого парка, а не его гость. Даже не знаю, как объяснить. Может быть, ничего такого крышесдвигательного на самом деле и не происходило, а просто гениальность замысла и его воплощение старинными ландшафтными дизайнерами замыкало мои экзальтированные мозги накоротко. Тем не менее он, парк, очень сильно повлиял на мою личность. Это какой-то иной мир. Входя в него, попросту оказываешься на иной планете. Нигде мне не было так хорошо, как там. Казалось, я не иду по аллеям, а лечу над ними. Я физически чувствовал движение солнца над головой –– оно было стрелкой, а небо циферблатом; я же –– каким-то винтиком в небесном механизме этих часов.
Описывать подобные ощущения можно бесконечно, но, наверно, бессмысленно –– тогда я самовыражался фотографией, а теперь тупо развожу литературщину. Молчать бы и заткнуть хлебало.
Литература –– высшее из искусств, да, конечно.
* * *
В прошлом году надумали мы с дочерью съездить. Приехали. Парк мне сразу не понравился. Его как-то слишко оградили. Я вспомнил Снусмумрика: он всю жизнь боролся с заборами и запрещающими табличками. Все мы Снусмумрики в этой жизни; разница лишь в том, подлинный ли ты Снусмумрик или туфтовая подделка.
Как бы он поступил, тупо мозговал я, ведя дочь вдоль забора парка. Ему бы точно эта ситауция показалась некошерной.
Парк стал смахивать на какое-то извращение: ну судите сами, огороженный периметр, а площадь где-то в районе более 160 га. Дочь стала обламываться, мол, ты меня повез на прогулку, а сам занимаешься своим малоинформативным тащажничеством. Кое где, иной раз, нам удавалось ухватить кусочек кайфа через ограду. Мы не стали втыкаться через главный вход не по причине выманивания денег, а из чисто спортивного интереса. В любом заборе есть изъян, так размышлял я. Входить в Ораниенбаумский парк, платя деньги –– надругательство над самыми светлыми помыслами моей жизни.
Юго-запад парка, где я надеялся найти лакуну, расстроил нас вопящим ребенком и хачиком, пытающимся его как-то воспитать. Какая-то мрачная баба поделилась инфой: все, в общем, закрыто; этим уродам, ха-ха, удалось-таки построить the Wall, так что канайте на главный вход. Метров за двести, однако, до свидания с психоделической языческой мадонной я приметил в заборе долгожданную дыру; не обратил я на нее внимание дочери лишь потому, что не хотел травмировать юное создание, слишком уж низко располагался лаз. Пришлось вернуться и в эту похабную прореху влезть. Дочь как-то не поняла джаза.
Маленькое такое лирическое отступление: кое-каких вещей она вообще не понимает, хотя девонька неглупая.
Я нырнул спиной, испачкав ее по самое некуда. Была очередь Ариадны.
Ей было явно стремно влезать. Конечно ж, она –– не Алиса, а это –– не кроличья нора. Да и я мало похож на Белого кролика.
Папин авторитет, однако, сработал, и дочь последовала за мной, что удалось проделать ей с гораздо меньшими заморочками, нежели мне.
Мы оказались в парке.
Солнце, как ни странно, светило по-прежнему, за оградой росли примерно те же растения, что и вне ее, никаких чудес не наблюдалось. Мы пошли по аллее. Путь был длинным. Я пытался вывести свою дочь на окружную, по которой я когда-то ходил и снимал; эта окружная оказалась какой-то заросшей тропой. В Ораниенбауме есть (была) внешняя окружная и окружная внут-ренняя; снимая там свои шедевры, я умудрился засветить половину пленки (уже дома).
Двигались быстро. Правым боковым зрением я наблюдал за оградой. Слева-то не было ничего, заслуживающего внимания (муравейник? мухомор?). Справа ни одной дыры –– блин, ораниенбаумцы, неужели вам так в лом нарушить покой идиотов… лень? Ариадна задыхалась и попросила снизить темп.
В лесу (это практически лес) было как-то странно. Тихо. Неуютно. Идиот-петербуржец взращен на идее, что во всех пригородах а-ля Петергоф, Павловск и др. белочки и прочие зверюшки так и тащатся по приезжему, и мечтают вспрыгнуть ему на ладонь, дабы прельститься дарами псевдостоличной жизни. Насколько мы нужны этим белочкам? Не было белочек. Не было никого. Ау!
Аллея сама шагала под ноги (так казалось мне), в конце концов мы свернули влево (впереди недвусмысленно замаячила контрольно-пропускная будка, блин, весь кайф испортили), еще несколько метров с хрустящими под ногами панцирями улиток –– и наконец мы невдалеке от Китайского дворца. Ариадна устала, она садится на скамейку. Я проверяю дислокацию.
Кое-что изменилось. Беру у дочери фотоаппарат и фоткаю, иначе этот разврат назвать невозможно.
Китайский дворец вроде бы остается Китайским дворцом, я даже не делаю попытки зайти туда. Оглядываюсь, как сумасшедший. Да, все изменилось, все изменилось опять, как пел Шклярский.
Первый приход по мыльницам у меня случился здесь же, в Ораниенбаумском парке (вру, второй! Но и первый здесь же!). Я фотографировал копию Лаокоона. Кто не понимает –– пусть и не читает дальше. Меня попросили с н я т ь. Это было мое знакомство с мыльницей. До чего ж меня приколола эта жужжащая машинка! Оказалось, блин, не надо было трогать объектив и головку выдержки (кайф, что родился мальчиком, а то с чем бы играл?), нужно было только н а ж а т ь.
Второй приход был куда суровей.
Свет. Я специально приехал в парк к раннему часу, хотел заснять хитросплетения, скажем так, ветвей деревьев над Каростью. Облачко как раз собиралось уйти из моего поля зрения. Меня опять хотели в качестве свадебного генерала. Это были какие-то путешественники. Ну разве им откажешь? По-моему, это полное западло, тащиться и истекать слюнями над своей зеркалкой, когда кто-то обращается к тебе с элементарной просьбой. Я взял аппарат и нажал нужную кнопку (вот интересно бы теперь открутить историю назад; но, увы, жизнь мало похожа на Фотошоп): я был всего лишь мгновением в жизни туриста. И это хорошо. Надеюсь, я не облажался.
Один забавный случай вышел зимой, когда я тусовался в одном странном месте недалеко от Петергофа; называется это –– усадьба Знаменка.
Задолбанный перекручиванием объективов, фильтров и тому подобного, я не заметил, как ко мне подошли двое с просьбой заснять их. «У нас только один кадр», –– сказал мэн. И вручил мне мыльницу. Я заснял, как он помогает своей ненаглядной и благоверной спускаться с лесенки, вот именно тогда я и нажал на спуск. Эх, пленочные времена.
Наступила нелегкая зимняя измена. Я верил в то, что кадр потрачен не зря; собирающиеся позировать (небольшой плюс, легкая дымка, мягкий и волшебно-обманчивый лед залива, заваленный горизонт, естественно), были застигнуты врасплох. Расстроились; а мне до сих пор приятно вспоминать кадр, который я видел лишь в кривоватой рамке видоискателя и никогда не увижу ни на бумаге, ни на мониторе.
Пока дщерь отдыхала, я курил и пытался вспомнить, что же меня вставляло здесь лет эдак десять назад. А, вспомнил.
Одна мадам, юная художница, зарисовывала мать вашу знать какую скульптуру –– Омфалу. Геракл, типа, отдыхает. Вот женоложество!
Мне хотелось подойти к ней, поцеловать, так она была прекрасна, –– куда там Омфале! ––ласково что-либо прошептать на ушко –– художница, блин. На самом деле я просто не мог себе позволить вмешаться в работу: она была серьезно увлечена, хотя рисовала как-то механически, по учебнику. Видимо, мои телепатические позывы хреново доходили до нее –– или вовсе не доходили; она решила остаться чудом. Ну и я тоже.
Все скульптуры срубили. Мы поплелись по моей чудно любимой аллее. Дочь была явно не в восторге; она ожидала чего-то большего. Я чувствовал себя полным идиотом; говорить о красоте было явно бесмыссленно.
«Красиво, а… –– Красиво». –– и все. Парк –– это такой случай, патологический по своей сути, –– о парке писать и тем более говорить нет никакого смысла –– в парке можно лишь жить. Или жить парком.
Огибая Красный пруд, я хотел увидеть мостик-новодел, никак не вписывающийся в ансамбль (на этом мостике в начале девяностых у меня состоялся прелюбопытный разговор с автохтоном) –– увы, все заросло, хотя за парк принялись всерьез: он стал стерильным, даже грязную воду из П-образного псевдоримского пруда выкачали, дабы найти что-то на его дне с помощью гигантских механических уродцев; общее ощущение –– операционная, нет только хирургов. Солнце, бывшее когда-то живым, взвесили с точностью до миллиграмма, измерили и упаковали.
Парк убили. Он мертв.
Никогда не думал, что таковая участь постигнет Ораниенбаум. Снимать здесь практически нечего. Давным-давно у меня была идея как-нибудь съездить в парк без фотоаппарата. Для того, чтобы просто наслаждаться, а не пытаться увезти домой кусок счастья. Что ж, мечта идиота сбылась. Карманная камера Ариадны не в счет.
Петербург вообще
Дробный город. Не знаю, сколько у него в знаменателе. Явно немало. Тусовка складывается из некоторого количества тем –– которые зависят друг от друга во многих смыслах и вроде бы представляют собой единое целое –– мегаполис; маршруты общественного транспорта, всяческие коммуникации перетекают из одного местечка в другое; районы на карте, районы техслужб (вход –– выход) и места, где чувствуешь себя и н а ч е. Каждый кулик хвалит свое болото, и если столкнуть жителей Гражданки и Купчина, каждый с пеной у рта будет доказывать, что его участок лучший. Возможна, правда, и прямо противоположная ситуация; жилец будет всеми способами обгаживать свое место жительства, и оппонент согласится, приведя немало аргументов в пользу того, что район, где он живет, почти ад.
Воспринимать Питер как нечто целое может лишь только приезжий, который любуется альбомом или календарем, купленным по случаю. Петербург не есть что-то целое. Петербург –– в каком-то смысле хаос; изначальный план Петра растекается все в большей степени. Если двигаться от центра, это заметно. Со многими городами происходит та же история, что не удивительно, а закономерно.
Когда-нибудь, может быть, я составлю психологическую карту Петербурга. Город делится не географически, типа столько-то градусов широты и столько-то долготы, а на зоны, что ли, где чувствуешь себя так или иначе. Конечно, все это предельно субъективно. Было бы любопытно узнать альтернативные мнения.
Начнем с самого ужасного места. Это метро «Пионерская» и близлежащая местность. Предупреждаю: я никаким образом не хочу обидеть людей, живущих в описываемых мною местах. Мнение, не более того.
Это не Питер! Это вообще хрен знает что!
Я бешено люблю места Питера, которые не похожи на Питер. Улицу Ольги Берггольц, например. Или улицу Пограничника Гарькавого (к северу от проспекта Ветеранов). Улицу Савушкина, которая срезает Приморское шоссе напрямик и, если хватит терпения и сил, выводит в конце концов куда-нибудь в Зеленогорск. Один из моих друзей жил одно время уж не помню где, где-то на правом берегу, что для меня малопонятно, и это был какой-то удивительный островок левобережности: идя от метро (путь занимал минут десять, от силы двенадцать), мне попадались деревья, с которыми стоило здороваться. Что я и делал. На «Пионерской» же каждый раз возникает измена той или иной степени легкости. Здороваться не с кем.
Путей четыре: налево (зажмурив глаза, дабы не видеть кошмарную скульптуру, о которой речь ниже), к компьютерной лавочке и автобусам-трамваям, направляющихся к Долгому озеру, почти-прямо-слегка-влево (пр. Испытаталей), прямо-слегка-направо и круто вправо. Вот здесь и становится ясно видна гениальная идея наших градостроителей. На перекрестке водружена мечта конструктивистов 1920-х годов. Ле Корбюзье бы лишь жалко пукнул. Особо воодушевляет ряд жестяных пивных ларьков, как бы ведущих к храму наслаждения жизнью. 25 этажей в этом чудовище, по-моему, не менее. Да-а, город контрастов. Суть не в этом. Это не Питер. Это какое-то надругательство над питерской архитектурой. Даже пресловутый Охтинский фаллос обламывает в меньшей степени. Дискомфортно. Как там вообще люди живут?
В этом чудовищном месте я работал. Ни много, ни мало, полтора года. По нынешним меркам изрядно. Каждое утро на перекрестке Коломяжского и Богатырского меня просто тошнило. Это не зависело от количества выпитого накануне. Тянуло всегда. Место такое! Не люблю Питер. Или люблю?
Все было б и ничего, чего, собственно, я прикалываюсь, ну город и город, место и место. Бывает, наверно, и похуже. Я шел почти всегда направо –– так короче. Но иногда и прямо, для разнообразия. А слева –– скульптура, я всегда проходил мимо нее, но как-то удалось приехать раньше; время у меня было и пришлось устроить себе мини-Эрмитаж под открытым небом. Лето. В зубах зажата сигарета…
Конечно, эту конно-людскую группу видел и раньше, но не обращал на нее пристального внимания. Теперь появился повод.
Даже при поверхностном взгляде творение задает ощущение фэйла, чего уж тут говорить о впечатлениях после тщательного осмотра! Идея: детки и лошаденок бегут куда-то, то ли к морю, то ли строить коммунизм. Девочек меньше чем мальчиков ровно вдвое. Одна. И лошадь одна. Когда я начал разглядывать жеребца (впрочем, я до сих пор сомневаюсь –– не кобыла ли оно?), чуть не поперхнулся горящей трубочкой с табаком. Мимо шли люди, и никто на это безобразие не обращал внимания. Привыкли. Лошадь же в фас выглядела полным ослом. Не знаю, простебался ли таким образом скульптор от нечего делать или ваял всерьез. Не Клодт. Я обратил на это внимание художника-реалиста, живущего поблизости. Вот что забавно! Человек не видит под своим носом ничего, даже художник! «Осел? –– поразился он. –– Надо посмотреть…»
Короче, Питер –– это не то что бы полная фигня, но людей, приезжающих сюда на ПМЖ, хочется предостеречь: вписаться сюда нелегко. Парадокс: коренным жителям зачастую живется куда проблематичней, чем приезжим. Но это, в принципе, можно сказать о городе любом.
Какой смысл, думал я сегодня с утра, ехать куда-то, если ты не знаешь своего собственного города досконально? До недавнего времени я считал, что неплохо знаю Петербург, по крайней мере, левый берег. И вот измена!
Звоню по объявлению, хочу навязаться какой-то фирме в качестве работника. Разговор сравнительно долгий, причем информативный, что интересно. Номер телефона был выцеплен из известной газеты «Работа для вас». Названия компании не было –– просто «Требуются работники». Поговорили. Дали адрес. Я уточнил имя и похохотал: «Не вопрос». Ладно. Метро «Волковская», улица Салова, дом 24А. Прикидываю: до перекрестка Салова и Бухарестской около часа ходьбы от Броневой, когда-то по этому маршруту я ходил. Поначалу была халява: трамвай №50, он довозил почти до места назначения. Потом великое начальство решило, что это излишество: сделаем, типа, Благодатную пешеходной зоной. Улица оправдала свое название. Благодать! И пришлось пилить пешочком. Это прикольно, когда заранее настраиваешься на такое вот деяние, но совсем не в тему, когда двигаешься на собеседование, весь серьезный и причесанный, а время торопит. Так что я отказался от идеи этого путешествия, ведь теперь там метро. Как я жестоко ошибся!
У меня есть в общем-то неплохая привычка разглядывать карту, прежде чем куда-либо идти. Но в этом случае я почему-то сим деянием пренебрег, понадеявшись на неплохое, как казалось тогда мне, знание мегаполиса, в котором я живу. Метро, блин, есть, и ладно.
Выйдя на поверхность, я решил уточнить местоприбывание пункта моего назначения, что мне, в общем-то, несвойственно. Обычно я доверяю своему чувству пространства. Жестокий облом. «Улица Салова, –– сказала мне типичная петербурженка, –– там». Я пошел в указанном направлении, внутренне соглашаясь с ней. Минут через пятнадцать я был на пресловутом перекрестке. Шоу! Номера домов, которые я увидел, начинались где-то с шестидесяти. А мне нужен двадцать четвертый! Измена! Причем я забыл, в какую сторону увеличивается нумерация, а в какую –– уменьшается. Если бы мне было не в лом пораскинуть мозгами по асфальту, я бы, конечно, и сам догадался бы, но думать не хотелось, палило солнце, и я опять нарушил свой принцип, спросив. Ого. Ну ладно, пошел.
Салова –– удивительная улица. Она выходит чуть ли не из центра города, идя по ней, оказываешься в малопонятном для меня районе Купчино; далее, превратившись в Благодатную, выводит к пригородному электропоезду, именуемому в просторечии электричкой, на которой уже реально доехать до дома. Топология. Блин.
А ведь надо было идти не налево от метро, а направо! Эта улица изгибается крюкообразно; я потерял около пятидесяти минут, а мог бы дойти за двадцать. Можно поставить эксперимент, да мне что-то сейчас не хочется.
И вот теперь я подхожу к сути, к самой мякотке: что есть менталитет современного человека. Не знаю, как там у вас. Скорее всего, то же самое. Современный так называемый человек –– раб информации, он на ней просто чокнулся. Когда-то я презирал старушек на скамейках (кстати, где они теперь, а?), идиоток, читающих Даниэлу Стил и прочих авторов дамских романов, кумушек, коротающих время от и до телесериала, а чем я отличаюсь от них, пришло время задуматься. Интернет –– это та же скамейка, на которой лузгают семечки и трут тему о том, кто кого поимел и как. Никуда мы не ушли от средневековья. Ничего не менятся! Разве что теперь эта скамейка огибает весь земной шар. И подтверждением этой мысли могла бы послужить цитата; к сожалению, дать ссылку на источник не могу, поскольку книга читана была в подростковом возрасте на бумаге: средневековый человек, говорилось в ней, воспринимал бОльшую часть информации на слух, и только Возрождение сформировало гомо, современного сапиенса, у которого восприятие информации идет через зрение, давая ему около 90% той же шняги. Изобретение телефонной связи в XIX веке отбросило нас лет, как минимум, на шестьсот, а то и больше. Посудите сами, попробуйте проанализировать свои разговоры –– ну чего они стОят? Тявканье тупого пуделя. Мы, типа, не рабы, рабы –– немы. О, приехали.
Когда-то я дошел, но войти в контору оказалось трудно; охранница сурова. Пришлось звонить. Меня пропустили и проинструктировали, как двигаться. Войдя на территорию, я лишний раз убедился в том, что дело Кафки живет и процветает. Какой там нафиг Кафка, какие братья Стругацкие с НИИЧАВО! «Войдите в белую дверь, поднявшись по лестнице, –– советовали мне, –– поднимитесь пешком на шестой этаж, затем поверните налево; пройдя коридор с трехзначными номерами, выйдите в светлый коридор с номерами двузначными; идите дальше, там будет лифт. Спуститесь на пятый этаж. Офис такой-то. Да, нужно будет опять повернуть налево».
Психоделический поход, разговор с вахтершей и путешествие на шестой этаж совсем выбили меня из колеи. Да и коридор с двузначными номерами мне не понравился, когда я до него добрался. Офис номер четыре оказался не тем –– я перепутал этаж. Оказался в лифте, вспоминая Яна Вайсса. Кнопок тут было меньше, но и в них я запутался. Елкина мать, как вы здесь ориентируетесь?! –– возопил я к попутчику. –– Как отсюда выйти? –– О, это очень просто! Нужно нажать кнопку 1, и вы окажетесь на земле. Кстати, мы туда и едем.
Пока мы катались в устройстве, начался ливень. «Б…», –– сказал попутчик. «А как мне выйти отсюда?» –– я уже давно теребил документы, поняв, что попал не туда и не вовремя. В лифте я еще раз просмотрел свою трудовую книжку и убедился, что в этой конторе я уже работал. Не доверяй телефону! «Как называется ваша фирма?» –– «”Не вопрос”!» –– Я похихикал. Очень оригинально! На табличках же с номерами офисов значилось «Нева-Пресс». Надо было сматывать. «Отсюда вы не выйдете (во как!) Вам нужно подняться на шестой в лифте, пройти по светлому коридору с двузначными (бля-я…) номерами, свернуть в темный с трехзначными, выйти из белой двери, спуститься по ступенькам, дойти до проходной…»
Ушел я оттуда. С трудами. Если фирма таким образом ищет сотрудников, она обречена, думал я. Однако! Ведь эти конторы живут и процветают, не то что мы, соискатели. Весь этот суп за каким-то хреном варится: приходят люди, им оформляют документы (или нет), стройноногие секретарши говорят по телефону, принимают какие-то там факсы, следят за почтой, и сами нет-нет да и что-нибудь эдакое напишут; короче, имитация бурной деятельности. Совок неистребим. Да в совке ли дело? Людям очень хочется выглядеть деловыми, это не зависит от нации или менталитета. Херня это, дамы и господа. Вы занимаетесь ерундой.
И вот еще один эпизод: вам он вряд ли покажется забавным, но меня как-то согрело, что ли. Выйдя на Гагарина, я поинтересовался, ходит ли какой-нибудь транспорт до Броневой. Для жителей Московского района то уже граница; город, все-таки, как я уже говорил, рассыпается на несколько связанных между собою частей лишь относительно. Вот, скажем, Краснопутиловская, идущая из Московского района в Автово. Так это день и ночь. Ходил я там, и знаю, что это такое. Железной дорогой отрезали одних людей от других. Впрочем, в Питере много железных дорог –– так уж сложилось, и это в какой-то степени неплохо. Неудобно то, что для того, чтобы переехать с вокзала на вокзал, приходится двигаться путем кружным, а не прямым. Проект подземного объединения вокзалов был выдвинут еще в позапрошлом веке; ничего так толком и не вышло, однако.
Первые двое (даже, наверно, трое) хренсисов промычали что-то невразумительное; я решил обратиться к тетке, что было уж совсем нарушением этикета. «Трамвай», –– посоветовала она. Я поржал на манер сферического коня в вакууме, махнул рукой и пошел далее. Девица лет семнадцати, находящаяся на заднем плане, внезапно сама подошла ко мне и обратилась с вопросом: «Что вы ищете?» –– «Нормально ориентируюсь…» –– зарычал я. –– «Просто у меня есть карта, и я подумала, что могла бы вам помочь».
Ну и напоследок расскажу об одном психоделическом пешем путешествии по городу, которое слегка изменило мои мозги и отношение к Питеру, в частности. Как оказалось, Питер не такой уж большой город, хотя и не кот насрал. До сего события место моего обитания казалось мне необъятным, как Вселенная. Было бы проще по моему разумению добраться как-нибудь до Хабаровска, нежели пересечь это красивое чудовище пешком с севера на юг либо с востока на запад. Однако около трети пути (навскидку; на самом деле, наверно, меньше) удалось одолеть за одну неполную ночь.
В одиннадцатом часу вечера я сидел на работе и курил кое-какие папироски. Начальство ушло. Впрочем, я, да и весь наш коллектив никогда не опасались изменнических визитов после того, как нас сослали из комнаты, граничащей с кабинетом худрука, в какие-то катакомбы. Минус был один: с нашей базы было долговато добираться до непосредственного места работы, минуты три с половиной. Зато никто никогда не беспокоил: начальство то ли слишком дорожило своим временем, то ли попросту боялось заблудиться в этих кафкианских коридорах. Находясь почти в тупике старого здания, наш цех чувствовал себя почти в полной безопасности. Иной раз, впрочем, до нас кое-кто добредал. И всегда эти визиты оставляли приятное впечатление. Немудрено: никто ведь ни попрется в такую даль, чтобы сообщить какую-нибудь гадость, или хуже того, придти ни за чем.
Коллега Сергей присоединился ко мне, окончив работу. Сегодня был весьма удачный день. Все получили зарплату и даже по кусочку премии. И нам довелось урвать стакан неплохого укропа. Было это в году, наверно, 1992-м.
Время неумолимо шло, бежало, тикало. Мне, однако, казалось, что стрелки часов пошли назад и начали обратный отсчет. Пришлось встряхнуться Пора было покинуть заведение.
Тут-то и было самое время сорваться, нет, не сорваться, а, спокойно перекурив и допив остатки пива, пройти этим полубесконечным лабиринтом до вахты, тщательно расписаться в журнале да ехать со спокойной совестью домой. Ан нет, меня что-то прибило на умный разговор. Сережа, обычно молчаливый, неожиданно его поддержал и пришлось покурить еще по две, а может, и по три. Что-то тихо гнал телевизор, намечалась очередная заваруха в стране. Нам, впрочем, это было почти пофигу: от Кремля до Петроградской стороны путь неблизкий. Питер.
Наконец до нас дошло, что еще немного, каких-то десять минут, и мы опоздаем на последний поезд. Серж жил тогда в Лигово, я в Сосновой Поляне (где живу и теперь); до Болта, откуда нам нужно было стартовать вдвоем, было примерно полчаса езды на электросабвее. Часы показывали уже что-то очень тревожное. Мы обесточили все, что нужно, проверили, как идиоты на всякий случай еще раз, расписались в журнале (ну это уж я гоню, расписался Серега, а я стоял рядом и подавал советы) и отправились к метро. П. С. зарубает, но, слава Богу, мои традиционные попытки любоваться пейзажем и разглагагольствовать на эту тему были грубо пресечены Сержем. Мы упали в трубу. Синий, синий поезд помчал нас под Невой. Серж орал что-то умное. Проснулось красноречие не вовремя.
Болт встретил нас радостно, махнув хвостом финальной электрички. Несколько резиновых секунд, показавшимся нам глумлением Эйнштейна над собственной ОТО, ушли на созерцание перформенса. Шок (а вы посмотрите по карте, сколько от Болта до Сосновой Поляны, причем не по прямой, а со всеми извилинами, которые нам предстояло пройти; и ох ––прошли!) миновал, я толкнул Сергею речь примерно такого содержания, если в двух словах: что ж, гуляем. Серж, как человек, приехавший из глубинки, засуетился и предложил словить таксомотор. На двоих вышло бы приемлемо. Мне пришлось в корне загасить эти представления о жизни питерской, как малоконструктивные. Был июль! Двадцатые числа, баня белых ночей шла на убыль. Пойдем пешком. Ул. Шкапина, а пуще того, Розенштейна, на которую мы зашли, предводительствуемыми моими мозгами со слегка измененным состоянием, еще раз изменила разум и я вообразил себя чуваком, знающим Питер.
Захотелось подпитать истощенные тельца, и я предложил Сергею утолить голод самым банальным образом, купив не по одной, а по паре сосисок в тесте: что ж, зарплата получена, шикуем! А потом мы хряпнем еще по косяку. Серж долго ломался, как девица, стремался тратить бабки, видимо. Я ломанулся к ларьку, купил и съел. Эх, были тогда там еще ларьки! Коллега, пообламывавшись для вида, последовал моему примеру.
Ништяк вышла фантасмогория. Хавец был не самым дурным в моей жизни.
Запив изысканное блюдо пивом, мы прошествовали по романтичному Библиотечному переулку. Кстати, там действительно была библиотека, но мы тогда ее, честно говоря, проглядели. И вышли каким-то образом на Розенштейна.
Любой петербуржец скажет, что для этого нужен некоторый размах и отсутствие кое-чего в голове, так как Библиотечный переулок прямохонько выводит на улицу Шкапина, и забрести на ул. Розенштейна с Балтийского вокзала можно только, если этого очень захотеть. Видимо, я хотел, а Сережа слабо разбирался в топологии. А, вспомнил, это был вовсе не просчет, а вполне реальный план. Которого мы хотели курнуть. Улицу Шкапина я люблю не менее, чем улицу Розенштейна, но последняя в тот момент стала выглядеть в моих глазах более психоделической, что ли. Еще бы –– позднее она не раз ассоциировалась у меня с американским фильмом «Кояанискацци» и с немецким фильмом «Бункер». Сержа она слегка испугала.
Курнуть надо было именно там, а не где попало.
Прошли с полкилометра, а подходящего места так и не нашли. Требовался компромисс: отсутствие лишней публики и все-таки хотя бы минимальные признаки цивилизации. Признаков становилось все меньше. Становилось стремно; наконец я увидел дом о трех этажах, в центральном подъезде которого теплилась пятнадцативаттная на тот момент лампочка. У меня возникли помыслы о Диккенсе и классической английской литературой вообще. Домик выглядел вполне себе романтично. Здесь, решил я.
И мы хряпнули. Серж тоскливо озирался, пребывая на измене. Я наслаждался.
Выйдя на улицу, я по-новому взглянул на нее. Она показалась укрытой романтическим флёром. Мой спутник, однако, не разделил моего взгляда. Но делать было нечего, мы пошли дальше.
Через некоторое время мы заблудились. К чести великого путешественника, меня, такое со мной произошло за время нашего вояжа всего один раз. Я почему-то повлек Сергея южнее, чем следовало, и мы вышли по какому-то переулку к полустанку Электродепо, над которым возвышалась башня с гордым именем OTIS.
«Ну и куда ты меня завел, Сусанин?» –– вопросил Серж.
Я повернул назад. Серж поплелся следом. Больше накладок не было. Начались приколы.
Мы вышли на Стачек. Сережа упорно не хотел в это верить. Ведь здесь та же архитектура, что и на Московском, пытался уверить меня он, значит, мы там. Как мы можем оказаться на Московском, возражал ему я, ведь мы железную дорогу не переходили?
«Стачек», –– сообразил я, это уж не так и далеко от дома. По крайней мере, стала понятной дислокация.
Сержу захотелось жрать. Мне приходилось волочь его хлипкую тушку скорей духовно, нежели физически. М-да-а, в то время я был готов к дискуссии о пользе либо вреде неких веществ на организм; все это кончилось, увы, несладко. Но тогда, о, линия маршрута нарисовалась в моем воспаленном мозгу как единственный вариант жития; финал явно был прекрасен. Мой спутник этого не понимал. Узрев сияющий во тьме приют убого странника, он устремился туда. Я его сдерживал как мог, внушая, что это мираж, но странствующий в ночи был непреклонен. Мне не оставалось ничего другого, как последовать за ним.
Серые «Сникерсы» (такими они выглядели в убийственном люминесцентном свете) и прочие радости заморской культуры совсем выбили моего коллегу из колеи. Товарищ взалкал. Ему захотелось есть. Причем реально, а не убить своей природной мясорубкой пару-другую шоколадок –– он был настроен серьезно. «Нет ли у вас чего-нибудь горяченького?» –– задумался коллега вслух. Я выдернул его башку как пробку из бутылки –– она слегка застряла в квадратах металлической клетки (возникла нехорошая мысль о тюрьме); продавец прибалдел, и по его лицу было видно, что он явно не гонит мысль, что нам не прочь бы убраться отсюда. Мы пошли далее.
Проспект Стачек разворачивался перед нами прямой всей своей романтичностью; Серж стонал, что голоден и только я буду повинен в его близкой смерти. Как ни странно, но со всеми этими прибаутками мы дошли до станции «Кировский завод»; я на секунду задумался, затем пошел по следу 52-го трамвая. Это недолгий путь: очень скоро мы оказались перед выбором, следовать ли дальше либо сократить путь Сияющей Дугой (которая на тот момент была уже вырублена, поскольку начинала заниматься кровавая заря) через так называемый Юго-Запад. Серж совсем растерялся, так как прибыл в Питер из уральского села населением в 15 тыс. чел.; это немало, говорил я, можно назвать поселение и городом, но Сережа упорно говорил о своей родине, как о деревне. Зачем он сюда приехал? Учиться в институте. Вот лулз, мне такая мысль почему-то мало приходила в голову. Наверно, мы с Сержем были очень похожи в своих идеях: поехать куда-то за золотым горшком, вместо того, чтобы поискать его в собственном унитазе. Встреться я с Сержем год назад, тоже наверняка напел бы ему о прелестях учебы и получении диплома в столице.
Солнышко, итак, собралось уже выйти и показать нам свое прерасное лицо, но что-то ему еще в нас не нравилось: неумытуе физиономии, что ли? Так или иначе, а мы от нечего делать ковыляли по ЮЗ-виадуку, Серега стонал, а я пытался вправить ему мозги: посмотри, как красиво. Не то чтобы виадук этот особенно был прелестен; речка, текущая из кладбища, множество железнодорожных путей, размножающихся из одного, трамвайные пути покинуты, нехорошо; асфальт-пустыня, да, тогда было именно так; слабо как-то сами собой намечающиеся признаки порта, вид которых я в дальнейшем наметил заснять 105-миллеметровым объективом, но так и не сделал этого.
Пара 22-х-этажных зданий, эдакий американский ВТЦ в миниатюре привлекли мое внимание, и я молвил Сержу: неплохо бы забраться на верхотуру, дабы любоваться восходом светила, неспешно покуривая папироски. Он подумал, прежде чем выдать ответ; впрочем, это было в его манере.
Спустившись наконец-таки с Дуги, мы вышли к псевдонебоскребам. Все двадцать два или сколько там было этажей внимательно глядели на нас. Мы невольно глядели на наебоскребы и припоминали то ли Ницше, то ли Кафку. Из психоделического ступора нас вывел суровый дядька с укороченным вариантом автомата Калашникова, небрежно перекинутым через плечо. «Кто вы такие?» –– сурово вопросил он. Мне пришлось посуетиться и напрячь остатки мозгов, потому что на Сержа не было надежды никакой. Партизан! Он будет молчать даже перед смертью. В мои же планы не входило умирать. Тем более просто так, в такое прекрасное утро.
«Мы –– люди», –– мысль показалась мне не такой уж и плохой перед смертью. Вспоминалась картина Тулуз-Лотрека «Расстрел». Еще что-то из графики в стиле БСЭ так называемых прогрессивных африканских авторов –– это где с неграми обращались очень нехорошо.
Мы ушли, ожидая несколько смертельных порций свинца в спину. Обошлось. Автоматчик остался встречать свое солнце.
Мне, тем не менеее, возжелалось выкурить сигарету если не на 22-м этаже, то хотя бы на 12-м. Туда я и попытался завлечь Сержа. Он сопротивлялся; трусил. Пейзаж развлекал нас всем, чем мог.
Меня тащило по романтике. Мы поднялись-таки на 12-й. Я настоял. Там мы попытались покурить. Но! Серж опять сел на измену, испугавшись на этот раз какого-то таксиста. Вошел –– а Серж испугался. «Он просто приехал домой! –– пытался я вразумить спутника, да куда там. Пришлось спуститься. Однако курить по-прежнему хотелось. Я набил папиросу.
Был зол. Шли. Наконец мы увидели котлован. Это было интересно. Строители, как всегда, забросили начатое дело –– фундамент частично утонул –– в свете восходшего наконец-то светила белые балки выглядели во всю свою призрачность порносферичности –– вот тут мы и курнем, решил я. Серж не хотел идти в лабиринт; он его пугал. Пришлось заставить. Минут двадцать я гонялся за ним с дымящимся косяком –– Серега пытался перепрыгнуть с балки на берег, но я ему не позволял, пытаясь воткнуть в пасть пятку.
Мы должны были выйти из лабиринта, и просто так прыгнуть мне казалось дурным тоном. Долго блуждали. Наконец я нашел выход.
Уже пошли трамваи, но теперь ехать выглядело полной глупостью. Не помню, как мы добрели до Тамбасова. Посидели у памятника. Как я брел? Путь стал синусоидой. Дошел как-то. Серж раскланялся и пошел к себе. Я поимел весьма интересный разговор с женой (да, тогда я был женат, так-то) и лег.
Да, Питер весьма маленький город…
(2012)