Восстание – высшая мера надежды на лучшую жизнь. Восстают только тогда, когда все низшие и простые меры пройдены. И пройдены безнадёжно. Когда спокойной и размеренной жизни больше не получается. Когда слова «свобода или смерть» перестают быть только словами не для кучки «идейных заговорщиков», а для огромной массы.
И ещё когда все восстающие прекрасно знают, сколько мрази вольётся в их ряды, насколько преступления этой мрази станут их преступлениями. И как эта мразь в случае победы может быстро стать новой властью, хуже свергнутой. Но думать и анализировать уже некогда.
Иначе мразью станет уже нынешняя, а не будущая власть. Подавление восстаний всегда кроваво, всегда отвратительно, всегда больно. И лишь нам, сторонним обывателям, хорошо давать свои "советы постороннего", а потом рассуждать.
Ну, например, так. Нет сомнений, что успешное подавление «революционных масс» в октябре-ноябре 1917-го не имело бы прецедентов в российской истории по своей «крутизне-кровизне». Уже тогда «прогрессивное человечество», ещё не успев завершить первую мировую войну, возмущалось бы «зверствами казаков Керенского». Уже тогда убитые без суда и следствия Ленин, Троцкий и Сталин надолго стали бы мучениками. Но – сколько бы погибло большевиков? Тридцать тысяч, как при Парижской коммуне? Или сто тридцать? Всё равно не миллионы, что уничтожены этой «троицей несвятой»!
Так-то оно так. Да только любую правительствующую мразь, утопившую в крови очередное восстание, можно оправдать такой «антиутопией»…
140-летие Парижской коммуны и её кровавого подавления в конце мая 1871 года прошло незаметно. Даже на сайте КПРФ «юбилейный» текст на все девяносто процентов позаимствован у «Википедии» – не болит душа у этих «коммунаров» по «первой пролетарской диктатуре», «дежурна» для них эта дата. Что уж тогда говорить про иных борцов с несправедливостями мира?
На парижское кладбище Пер-Лашез борцы эти всё больше идут не к «Стене коммунаров», а к могиле Джима Моррисона – талантливого барда-бунтаря из группы «The Doors». Автора бессмертной «People Are Strange» и отчаянного сценического хулигана. Который в Париж фактически бежал из «сурово осудившей» его Америки, но успел только упокоиться в парижской земле ровно веком позже коммунаров, в июле 1971-го. Совпадение? Знамение? Среди версий смерти Моррисона «хорошие парни из ФБР» тоже присутствуют…
Парижским бунтам и восстаниям, революциям и контрреволюциям, брюмерам и термидорам несть числа. Коммуна была последним вооружённым выступлением – и самым кровавым, самым разрушительным. Ибо никогда, наверное, Париж так не разрушали и не жгли, как в 1871-м – даже оккупанты-нацисты семьдесят лет спустя. Главной потерей был любимый французскими королями и императорами дворец Тюильри.
Но впервые в руках восставших был весь город на два с половиной месяца. Впервые они вывели городское самоуправление на уровень государственной власти (хотя никакой и не «пролетарской диктатуры»). Впервые победившее поначалу восстание попыталось ярость уничтожения обратить в дух созидания. А желание продлить «мораторий» на выплаты по векселям и закладным в ломбардах (его установили на время войны с Пруссией, но ввиду поражения пора было и отменять!) – в попытки овладеть азами «антикризисного управления».
Конечно, не вышло. Конечно, затесавшаяся мразь всё испортила – и банки не национализировала (не нашлось "своего" бухгалтера!), и оборону провалила, и «преступную мягкость к врагам» проявила по Марксу. А «не мразь» благостно пребывала кто в «бланкизме», кто в «прудонизме», а кто в «журнализме». Среди лидеров Коммуны было несколько бульварных репортёров, их разбирало скорее профессиональное любопытство, чем воля к борьбе. Были, конечно, и литераторы, к штыку перо приравнявшие, но самого штыка в жизни не видевшие.
А «революционное» правительство Луи Адольфа Тьера, героя революции 1830-го и сопротивления имперскому путчу 1851-го, знаменитого историка и публициста, первое республиканское правительство после свержения «Наполеона Малого», почему-то в коммунарах никаких революционеров не увидело. И, позволив провозгласить в Версале рождение новой Германской империи (расплата за поражение империи французской!), повело против Парижа тотальную войну на уничтожение.
А ведь Тьеру приписывали пламенные слова в Национальном собрании 1840-х: «Французское правительство, которое осмелится бомбардировать Париж, покроет себя несмываемым позором!» Как говорится, никто за язык не тянул.
И была «кровавая майская неделя», когда оба противника являли и мужество, и жестокость, и подлость. Коммунары к тому моменту успели сокрушить как «символ агрессии» Вандомскую колонну, а законная власть – немало «бедных» домов артиллерийским огнём. Затем последовали массовые расстрелы «всех пахших порохом» парижан, невзирая на пол и возраст; не столь массовые, но тоже расстрелы ещё живыми коммунарами заложников (особенно парижского духовенства) и «преступно мягкий» последний указ Коммуны о сожжении всех оставляемых кварталов. Впрочем, следствие потом выявит поджигателей и среди «сил правопорядка», а нескольких членов Коммуны тайно выпустят из тюрьмы именно за умелую борьбу с пожарами – фактически за спасение Парижа. Где тут мразь?
27 мая 1871 года всё было кончено – в руках коммунаров осталось только то самое кладбище Пер-Лашез на восточной окраине Парижа. На следующий день пало и оно – последних его защитников оттеснили к той самой «Стене коммунаров» и расстреляли.
Так что же было итогом Парижской Коммуны?
Тридцать тысяч расстрелянных и много больше посаженных или бежавших? Да. Не забудем, правда, – все уцелевшие были амнистированы уже через восемь лет.
Учёт «преступной мягкости» коммунаров будущими известными революционерами? Увы, тоже да. Наша «Коммуна» растянулась не на 72 дня, а на 74 года. Не будем сравнивать итоги…
Но, похоже, не было бы без Коммуны ни Третьей французской республики, ни Четвёртой, ни нынешней Пятой.
Ибо студенты в мае 1968-го (опять май!) уже не стреляли и не сжигали целые кварталы, а «суверенная демократия» Де Голля сумела не превратиться во мразь «чудовищного карлика» Тьера.
Ибо и сейчас чуть ли не ежегодно пол-Парижа бастует и вдохновенно распевает на улицах «Интернационал» – но морщатся почему-то от этого только туристы. Русские, например.
Ибо неспроста парижское «Сити» получило имя «Дефанс». «Оборона», то есть. Кого и от кого? Коммунаров от войск Тьера – больше некому и не от кого. На месте нынешней «Большой арки» Дефанса как раз и проходила западная линия фортов в 1871-м. Немцы были с востока.
Память о Коммуне для Парижа – это память не об «отчаянной борьбе с угнетателями и эксплуататорами». Местные «оппортунисты», конечно, всё опошлили – говорят об уроках Коммуны как о боли гражданской войны, а не о славе войны классовой. И что на крови Коммуны взошла местная демократия и местный социализм (что для наших «коммунаров», конечно, «в кавычках»).
Вот только для этого надо было Коммуну подавить. И жестоко…
А старика Тьера через несколько лет похоронить... Да-да, на кладбище Пер-Лашез! Если по прямой - всего в сотне метров от "Стены коммунаров"! Однако по прямой не пройти - а по аллеям, да в горку, и километр выйдет.
Столь же жестоко, но для того же самого, надо было подавить и восстание в Южной Корее, в городе Кванджу. Ровно 109 лет спустя. В мае 1980-го.
Это уже ближе, это уже помню и я по газетам и «зомби-ящикам». Среди нашей крикливой пропаганды порой попадались опусы и другой, «Народно-Демократической» Северной Кореи, что процветала под мудрым руководством Великого Вождя Ким Ир Сена, как и сейчас цветёт и пахнет под ещё большей мудростью его сына. Журнал «Корея» (словно единая!) печатался на прекрасной бумаге, содержал красочные фотоагитки народного счастья и стоил всего пятнадцать копеек. А вот краткие репортажи о «южных братьях, стонущих под игом сеульских марионеток» были в нём только чёрно-белыми.
О Кванджу было написано текстом, что душу должен был леденить, но почему-то не леденил: «Подлая марионеточная хунта не смогла отмыть от крови городские улицы, и ей пришлось заменить асфальт». На народном Севере менять асфальт без столь веских оснований, наверное, не принято и сейчас.
Леденила душу всё-таки наша пресса, когда писала о народном восстании, изгнавшем «родную» армию из Кванджу на целых пять дней. После двух дней боёв и невиданных зверств «десантуры». Среди жертв был и начальник городской полиции, не вовремя ляпнувший что-то вроде: «Расстреливать, конечно, надо – но пытать-то зачем?» И про создание в городе «народного правительства». Что, революция? Объединение Кореи под властью Ким Ир Сена не за горами?
Но нет. Пять дней – просто американского авианосца дожидался кровавый режим Чон Ду Хвана. Без авианосца нельзя было снять дополнительные силы с демаркационной линии и бросить их «на усмирение». Всё чётко, по-военному. А «оправдательную антиутопию» и сочинять нечего – вот она, сразу за северными пригородами ультрасовременного Сеула! С потрясающим именем «чучхе». Говорят, слово это имеет несколько значений в корейском языке, и одно из них – «несварение желудка с перепою».
Чон Ду Хван ещё помнил январь 1968-го, когда «чучхейские» диверсанты проникли к самому президентскому дворцу в Сеуле. Президента Пак Чжон Хи не достали, но тридцать северян «положили» тогда семьдесят южан. Уничтожать камикадзе пришлось как раз Чону. А шестью годами позже другие камикадзе уничтожат, наверное, «самую кровавую марионетку» – жену Пак Чжон Хи. «Сам» вновь уцелеет – его достанут пять лет спустя «свои» при очередном перевороте.
Мог ли тогда «преемник» Пака церемониться с восставшим городом, свято веря, что без «чучхе» тут не обошлось и обойтись не могло? Он и не церемонился. Чон был не Тьер – на «освобождение Кванджу от коммунизма» его войскам понадобилась не неделя, а всего полтора утренних часа 27 мая 1980-го. По восставшим просто проехались танками, число жертв до сих пор называется от одной тысячи до десятков – точнее не может сказать никто. На Мемориальном кладбище Кванджу похоронены далеко не все.
Спустя тридцать лет в истории «Кванджуской Коммуны» расставлено над «и» куда больше точек. «Марионеточная хунта» давно превратилась в «образцовую демократию» (хоть нынешний президент Ли Мен Бак несколько и «закрутил гайки»). Память о Кванджу, хранимая всем Югом, привела парламент к принятию специального закона о гарантиях и компенсациях участникам восстания, а Чон Ду Хвана и его подручного Ро Дэ У – в камеру смертников. Не посмотрели даже на превращение последнего в «южнокорейского Горбачёва» – в Кванджу-то Ро командовал теми самыми танками. Конечно, не повесили, амнистия вышла от «демократического» президента – но сам смертный приговор «подавителям» вынесли, наверное, впервые в истории.
Многим «спасителям отечества от чего бы то ни было» стало в тот миг, ох, неуютно… Ведь фактически это восстание, проиграв сразу, победило десятилетие спустя! Как Парижская Коммуна – спустя несколько десятилетий.
Куда больше теперь информации о тех событиях. О чистых и честных борцах ни за какой не за коммунизм, ни за какого не за Ким Ир Сена, и даже не за абстрактную демократию – просто за достойную жизнь. За право не быть мразью. Тему «освоил» и обретающий международный голос кинематограф Южной Кореи.
Группа студентов из Кванджу, что считаются главными организаторами, очень увлекалась историей как раз Парижской Коммуны. Но момент начала выбирали не они, как и не коммунары столетием раньше. Выбирала, и тогда и сейчас, правительствующая мразь.
Ну, а северная тоталитарная мразь, какова ни была бы её роль, довольно потирала руки – иначе просто не бывает. Потирать перестала, наоборот, когда Чон и Ро получили высшую меру. Когда победа этого восстания не привела к кровавому «объединению по чучхе».
В конституциях нескольких государств зафиксировано право народа на восстание против деспотической власти как на крайнюю меру. Что-то есть и в документах ООН, не зря же КПРФ ссылается на это в своей Программе (вот только зловеще выглядит эта ссылка у наших «коммунаров»). Авторы лелеют надежду, что такое «де юре» – лучшая гарантия от «де факто».
Наверное. Только акцент тут надо делать не на «праве» (восставшие его никогда не просят!), а на «крайней мере».
Ибо, когда походя зовёт «к топору» иной «сетевой ресурс», скрывается за ним чаще всего та же самая мразь. И, увы, совсем не виртуальная…