Рассвет народился спозаранку, высветлил небо, просиял сквозь дымку тумана - и умер, упав на землю каплями росы. Забормотал о чем-то голубь, засвистели в небе ласточки, где-то неподалеку тявкнул пару раз для порядку чернявый вислоухий Жучок, степенно замычала Милка, шествуя вдоль улицы и глухо брякая боталом. Мир задышал, задвигался, начал радоваться всему, что есть, и печалиться о том, что ушло.
И тогда же проснулась Марютка.
Она сначала не открывала глаз, слушая еще бродивший где-то внутри сон. Он был плохим, Марютка в нем ежилась и очень хотела проснуться. Только вот мамка не давала – все мешала ей, трясла, звала… но потом затихла, и Марютка наконец-то вздохнула и сбросила с себя остатки дремы. И открыла глаза.
Вокруг висела тишина, как бывает в избе рано утром, и было пусто. И светло. Марютка зевнула, потянулась, огляделась, размышляя: звать мамку или погодить? Потом вспомнила про ночной кошмар, и решила мамку не звать – ну как опять начнет в тот сон тащить? Она поерзала, перевернулась на живот и слезла с высокой лавки, на которую ее зачем-то уложили спать. И уже потом огляделась окончательно. Где все?
Ну, мамка – та сейчас, скорее всего, в хлеву. Дышит себе теплым запахом большого Милкиного тела, ровно двигает руками, и тугие струйки молока звонко стучат в донце чистого ведра. Это понятно. Тятька - тот со светлой рани в поле, это тоже ясно. Но Стешка, сестрена старшая и нянька марюткина, она куда подевалась? Ей полагается сейчас Марютку будить, одевать, плести марюткины коски и наделять младшенькую кружкой молока и краюхой хлеба. Однако было тихо и пусто, не кашляла на печи старая бабка Праскута, не шмыгала носом Стешка, и Марютка вдруг, как-то сразу, поняла: она не дома.
Но где?
Это надо было выяснить, и Марютка, вытерев нос и поправив на головенке сползающий плат, затопала вперед. Ноги сами принесли ее в сенцы, где была большая печь и несколько дверей во все стороны: одна – назад, в белую пустоту комнаты, где едко пахло и где виднелось что-то на лавке под белой рядниной; две других – в теплые жилые закутки, где стоял живой дух, виднелась кровать, покрытая белым покрывалом с широким подзором, полки по стенам, чисто вымытый деревянный пол, и – много, много яркого утреннего света.
А еще там, в сенцах, на большой и теплой печи, сидел толстый серый кот, полосатый и важный. Он лениво приоткрыл один глаз, лениво взглянул на Марютку и лениво зевнул.
- А я тебя знаю! - сообщила ему Марютка и заулыбалась. - Ты Спиридон. Дохтуров кот. Ты у его в лекарне мышей ловишь. Кис, кис-кис!
Кот неопределенно сощурился, дернул усом и опустил голову. Желтые глаза уставились на кроху.
- Совершенно верно, барышня, - сказал он Марютке, переступая лапами по клетчатому дохтурову одеялу, - я Спиридон. А вы кто такая будете?
- Я Марютка, - ответила кроха, - а коты не говорят по нашему, вообще-то.
- Да? – удивился усатый-полосатый. - А Спиридоны?
Марютка вспомнила деда Спиридона, что живет в конце улицы. Он, конечно, шамкает, и больше ругается, чем говорит, но все же…
- Спиридоны говорят, - неохотно признала девочка. – Но то ж люди.
- Да какая разница… - протянул кот, лениво потягиваясь, - главное, было бы что сказать. Но я не об этом. Барышня, миль пардон, конечно, но - что вы тут делать изволите?
- Я мамку ищу, - сказала Марютка, совсем заробев, - я ничего. Я сейчас уже уйду, дяденька. Не ругайтесь. Это дохтура дом, да? Вон как у него все кругом чисто. Можно я только немножко тут посмотрю, что, и как, а потом уйду? Можно, а? Раз уж я все равно тут. Можно, дяденька? Говорят, у дохтура змея в банке есть, дохлая. Я только на гада гляну, одним глазком, и уйду сразу.
- Ну, не знаю даже… - снова начал щуриться кот, - тут все же санитарное заведение, тут не положено, барышня, я уж и не знаю…
- Можно, милая, - раздалось откуда-то сбоку, со стороны печи. Марютка повернулась, Спиридон обиженно зашипел, но шорох и чихание слышались все равно. Потом снизу, из небольших отверстий для забора воздуха, показался крохотный лапоть. Следом – ноги в полосатых портках, спина в кожушке и головенка в нечесаных космах. Все это вместе повернулось к девочке, надело на макушку крохотный картуз с треснувшим лаковым козырьком и сказало:
- Отчего же не поглядеть на гада ползучего. Идем, я тебе покажу! Я тут наипервейший хозяин, все знаю, что и где.
- А дохтур не заругает? – заробела девчонка.
- Заругает, это уж обязательно, - язвительно сказал сверху кот, - потому что никак нельзя разводить ани.. анисарию, вот. Меня вон давеча и в горницу не пустил даже, выгнал. Сказал, что от меня одна «анисария»!
- Ты блох сначала выведи! - въедливо сказал коту старичок в картузе, вылезший из-под печки. Был он невелик, едва-едва Марютке по колено, пах сухой еловой хвоей и теплой печной пылью, а еще немного хлебушком. И совсем не страшный. Повезло дохтуру, что у него домовик добрый! Не осерчал на Марютку, а совсем наоборот – взял за руку и повел в чистую горницу.
- Ой! - у девчоночки даже дух захватило. – Книг-то! Батюшки-светы! И дохтур их все читал?
- Конечно, - домовик усмехнулся, - на то он и дохтур. Все …эмм… - он зашептал что-то про себя, загибая пальцы, - все восемь штук!
- Это ж какую уймищу времени надоть! – заохала Марютка, по-бабьи подперев кулачком щеку и качая головой. – Стешка вона как начнет по складам читать – так едва-едва страницу осилит, а тут…
- Дохтур быстро читает, - покровительственно сказал домовик, - а сюда – глянь-ко? Таку штуку видала?
- А что это? – девчушка восхищенно разглядывала что-то стоящее на столе. Красивое. Белое, а внизу – блестящее.
- Самовар? – несмело спросила она.
- Лампа! – торжественно изрек домовик. - На ентом… на кирасине. Там у ей, у нутри, кирасин, чтобы ночью светло было. Ну, там, почитать, или еще чего. Вот у тебя дома чего по вечерам светит?
- Ничего, - пожала плечами Марютка. - По вечерам я сплю. А мамка лучину жжет. Свечку только Стешке дают, когда она читает. А где змеюка?
- Тута она, - потянул ее домовик в другую сторону, но вдруг замер, прислушиваясь. Замерла и Марютка. Из соседней комнаты послышались шаги.
- Ой! - пискнул домовик. - Хозяйка! Чур меня! - крутнулся на пятке вокруг себя - и исчез.
- А я? – охнула Марютка и оглянулась на дверь. Шаги приближались, бежать было некуда. Она юркнула в угол и спряталась за спинку стула. И сидела там, крепко зажмурившись и ожидая сердитых слов.
А вместо этого услышала тяжелый мужской вздох. Потом женский голос:
- Устал? Я тебя с полночи жду.
Марютка выглянула из-за стула. Странно. Голоса есть, а людей нет! А разговор, однако, продолжается.
- Не ложилась? – густой бас звучит странно нежно.
- Придремала немного. А стало светать – проснулась. Вижу – нет тебя. Ну? Что?
- Умерла.
- Ах, ты ж Господи… царствие небесное... Саша, но как же так? ты же говорил, что есть надежда…
- Поздно. Наташа, друг мой, это же скарлатина. Если бы ее сразу привезли! Так нет же. Тянули до последнего. Черт возьми, все тупость наша, безграмотность, дурость сплошнейшая. Они ее не к доктору - к бабке снесли. Каково, а? Ты можешь себе представить?
- Саша, друг мой, полно. Ты сделал все, что мог.
- Да ничего подобного! Я бы многое мог! Я бы спас малышку, если бы родители вовремя спохватились!
Марютка ничего не видела, но сидела тихохонько, как мыша амбарная, и слушала все-все. А дохтур (это был он, Марютка узнала голос) продолжал:
- Наташа, я больше не могу. Это же полный мрак, болото, тьма египетская. Ты ведь сама им про санитарию и гигиену рассказывала. Да? И что? Каков результат?
- Саша…
- Нет, все, с меня хватит. Завтра же собираем вещи и уезжаем.
- Куда, Саша?
- Куда угодно! В Москву! В Питер! К черту на кулички! Наташка, я так больше не могу! Я же бьюсь тут как рыба, мордой об лед их невежества, и ничего, ничего не могу сделать! А они умирают!
- Саша, милый… - сдавленный звук, будто кто-то и хочет заплакать, и не может, - ну, что ты… ну полно, друг мой, иди сюда... дай-ка я тебя обниму, глядишь, и полегчает… ну, хочешь, я тебе чаю налью.
- Нет. Водки дай, Наташа.
- Сейчас, милый, - зашуршали миткалевые юбки, раздались шаги, тонкий звон стекла. Осмелевшая к тому времени Марютка выбралась из-за стула. Подошла поближе к тому месту, где слышался мужской голос, и сказала в пространство:
- Дяденька, а ты не убивайся так. Я ведь не умерла. Я тут. Просто ты меня не видишь.
- Что? – как-то ошалело спросил мужской голос. «Что? Что ты?» - тут же отозвался женский.
- Ничего. Почудилось, Наташа. А ты ничего не слышала?
- Нет, милый. Пойдем. Тебе надо отдохнуть.
Опять зашуршали юбки, заскрипел диван, раздались шаги.
Хлопнула дверь.
Стало тихо.
И стало Марютке как-то не по себе. Как-то странно жалко ей стало всех. И дохтура, который убивается – а с чего? С того, что не знает смерти и боится ее. И Наталью Ильиничну, жену дохтурову, за то, что в столицах тиятры да шпиктакли, а тут тьма египетская. И кота стало жалко, за то, что дохтур его в горницу не пускает, и домовика, за то, что хороший он, а прячется.
Мамку стало жалко. Она Марютку любила, и теперь, поди, плакать будет долго. До самого Покрова, наверное…
Девочка вздохнула и задумчиво сунула в нос палец. Поразмышляла - и спросила окружающие стены:
- Ну? И дальше что?
- Домой иди, - раздалось из-под стола. Марютка приподняла скатерку и заглянула. Конечно же, там сидел дохтуров домовик, в картузе.
- Домой иди, дева, - повторил он, - тебе еще три дня можно там быть. На мамку погляди, на тятьку, на сестрицу. Запомни их. Простись. Ну, а уж потом – потом разберешься…
- А ты, дяденька?
- А мне тутошнюю избу стеречь. Ступай, Марья свет… как твово батюшку кличут?
- Кузьма.
- Ступай, Марья Кузьминична. И ничего не бойся. Ничего плохого уже не будет…